Но в конечном счете мы все-таки вспомнили, что у нас есть все необходимое для получения эликсира невидимости, с неохотой оделись и вылезли из палатки. Нам вдруг стало интересно, чем все это кончится. Первый же встречный алхимик в обмен на обещание части нашего эликсира, произвел все нужные нам действия, и еще через полчаса мы сидели, спрятавшись за изгибом холма, у самого входа в столицу бурагов. Мы выпили по глотку эликсира, благополучно, тихо сказав "вы нас не видите", миновали городскую стражу и выкрали из сокровищницы дворца, тяжело ранив королеву и ее фрейлину, тот самый Черный камень. И только тогда, через много месяцев после начала игры, я вернулся в свой город и представил Ивирин нашему королю, моему сводному брату.
- Спасибо тебе брат, - сказал он, - город не забудет ваш подвиг. Имея Черный камень, мы сможем уже этой весной начать тотальную войну на истребление драконов и их союзников, отомстить за наши разграбленные земли, оскверненных дев и замученных воинов.
Мы поужинали питами с солеными огурцами, сыром и красной капустой, и пошли спать. Я поцеловал Ивирин с нежностью, предчувствием утраты. На следующий день мы пытались доигрывать, но при обманчивом свете дня слишком многое разрушало подлинность этого мира: рваный полиэтилен на веревках, криво сколоченные ворота, бодунные лица, топорно сшитые наряды и обмотанные изолентой палки - вместо мечей. Потом, как обычно, наступил генеральный вынос: на большой прогалине сошлись две объединенные армии, стенка на стенку, и некоторое время стучали палками; чуть позже все начали складывать палатки, упаковывать рюкзаки, разъезжаться. Мы с Ивирин договорились обязательно встретиться; ее звали Машей.
8
Собственно говоря, с Рожанским Марголин почти не был знаком, это я взял его с собой. Я решил это сделать совсем не потому, что хорошо относился к Рожанскому или считал его интересным собеседником; но мне показалось, что в нынешней ситуации он может быть Марголину интересен, а неизбежное раздражение выведет Марголина из тех долгих и, как мне казалось, бесплодных размышлений, в которые он был постоянно погружен с тех пор, как его девушка, любившая рассуждать о литературе и бескорыстии, ушла к ответственному за сбыт в фирме, торгующей нижним бельем.
- Это я сам виноват, - сказал тогда Марголин, - я бездельник, алкоголик и раздолбай; и к тому же у меня тяжелый характер. Удивительно, что она так долго меня выносила. И к тому же, - добавил он чуть позже, - я всегда знал, что она любит только деньги.
- Что-что? - спросил я.
- Какой бред я несу, - сказал он. - Не воспринимай все это всерьез и немедленно забудь.
И вот в таком состоянии я привел его к Рожанскому.
- Я пишу книгу о человеке, который пишет книгу, - сказал ему Жан.
- Но мне кажется, что подобные книги уже кто-то когда-то писал, - ответил Марголин несколько ехидно; с первого же взгляда Рожанский показался ему существом пустым и претенциозным.
- Это правда, - ответил Рожанский, ничуть не смущаясь, - но дело в том, что тот второй человек тоже пишет книгу о человеке, который пишет книгу.
- Ну и что, - ответил Марголин. - Из этого еще не следует, что эта третья книга будет лучше, чем первая или вторая.
- Разумеется, нет; да она и не может быть лучше, потому что это тоже книга о человеке, который пишет книгу; хотя это и несколько иная книга.
Марголин с некоторым недоумением посмотрел на него, потом на меня.
Ну и что, это всего лишь значит отложить проблему; на дне всех этих матрешек все равно окажется либо еще одна книга о человеке, который пишет книгу, либо пустота.
- Нет, - ответил Рожанский, - на дне будет священное писание, будет истина.
- И как же оно будет звучать? - спросил я.
- Не знаю, - ответил он, - но я уже знаю, как оно будет начинаться.
- И как же? - было видно, что Марголин неожиданно заинтересовался.
- В начале было слово, и это слово было ложью, и кроме него не было никакого иного слова, - сказал Рожанский, - или даже точнее. Эта книга священна, и все, что вы можете в ней прочитать, есть ложь от первого до последнего слова.
- Не добавить ли к этому, - сказал Марголин, - что ее написал проходимец?
- Это неплохая идея, - ответил Рожанский совершенно серьезно, вполне возможно, что я ею и воспользуюсь.
Он стал читать нам свои рукописи, пока еще отрывочные и бесформенные.
- Отрывочные - да, - сказал Рожанский, - но не бесформенные; они просто написаны на три с половиной такта и следуют форме нашей жизни.
- В этом мире будет очень холодно, - сказал Марголин.
- Да нет же, - ответил он, - холодно в том мире, который вам бы хотелось видеть; в мире Истины и Больших Надежд.
Здесь же поток существования смывал все то, что мы успевали о нем подумать. В его книге бескорыстие оборачивалось лицемерием, благородство - обманом, коррупция - любовью к семье, продажность - щедростью, воры хранили потаённый кодекс чести, проститутки были последними отблесками искренности и чистоты, а арабский террорист-самоубийца жертвовал все полученные деньги на приют для еврейских сирот. Здесь башни оказывались подземными дворцами, гаражи - тюрьмами, а лжепророк был тем единственным, кто всегда знал, что он лжет, и все же оставался единственным подлинным пророком. И только к тем, кто верит в существование истины, Рожанский был беспощаден; только они в его книге были лишены всех человеческих черт; ожившие трупы, покрытые тонкой, голубоватой, почти незаметной коркой льда. "Ее нет, - объяснил он, - ее нет никогда, но в своем отсутствии она несет смерть. Те, кто верит в научную истину, создают атомную бомбу, а те, кто верит в добро, бросают ее потом на Хиросиму. Истина - это смерть. Я же хотел бы лежать на крыше, курить траву, целоваться и плевать в небо".
- Он, конечно же, не очень симпатичный человек, - сказал Марголин на следующий день, - а если совсем честно, то и редкостный козел, но возможно, что он прав в значительно большей степени, чем я был готов допустить еще совсем недавно.
- Ты последний человек, от которого я был готов это услышать, - ответил я.
- Да и похоже, что мир - это и правда текст, - добавил он.
- И человека убивают так, как стирают букву? - спросил я, но он не ответил.
А еще через несколько дней мы случайно разговорились о Рожанском с одним общим знакомым, и тот поморщился.
- Жан из тех, кто берет и никогда не отдает, - ответил он в ответ на мой недоуменный вопрос. - Он живет у этого мира в долг, взаймы.
- Ну это еще не очень страшно, - сказал я, неожиданно поддавшись упругому давлению нависшей над нами волны разочарования.
- Я помню, - сказал он, - как чуть было не сдохла его баба; у нее была ломка, ее жутко колбасило, и не было денег даже на еду. А он уехал в Эйлат с какой-то левой девицей. Ее с трудом вытащили какие-то знакомые, чуть ли не цивилы, но потом она к нему, конечно же, вернулась.
Марголин поморщился.
- И все же, - сказал он мне через пару дней, - путь к истине не помечен кровью. С логической точки зрения подлость, изуверство или мученичество не являются доказательствами; к сожалению, даже от противного.
А еще через пару часов он позвонил мне и спросил, не хочу ли я выпить. Я понял, что ему плохо, и приехал. От него немного пахло водкой, но он был трезв и грустен.
- Мы с тобой занимались бредом, - сказал он убежденно.
- Я не уверен, - ответил я.
- Тебе же ясно сказали: "Боря грузчик".
- Мало ли, что нам с тобой за это время говорили. Может быть, работа сторожем - это только маскировка, - поменяв роль скептика на роль неофита, я чувствовал себя странно и неловко, - а всё, что мы с тобой узнали и увидели за последнее время, - это хорошо спланированная дезинформация.
- Я все проверил, - грустно ответил он, - он действительно работает сторожем на овощном складе в Гиват-Шауле. Вместе с Преторианцем.
- Но почему? - сказал я. - Не забывай, что он служил в морском спецназе. И после этого годами охранять овощной склад? Возможно, что он действительно работал в Шабаке, а потом что-то произошло, его выкинули с волчьим билетом и предписали сидеть тихо и не высовываться?
- Это тебе не Совок, - он посмотрел в граненый стакан. - Да и вообще все это слишком сложно. А про коммандос - это, похоже, тоже загруз. Хоть мы и не девушки из предместий, а вот так-то. Я, знаешь, сколько таких командос видел.
- Но ведь это тоже можно проверить, - ответил я.
- Можно, - он потер лоб и снова посмотрел в окно, - но я не буду этого делать. Делай сам, если хочешь. Похоже в этом мире действительно нет никакой истины, а искать надо комфорта и утешения - по крайней мере, для нищих и слабых. Для остальных - покоя.
- Я не уверен, что это правильная классификация, - сказал я.
- Мужество, - ответил он, - состоит не в сомнениях, а в примирении с неопределенностью.
Мы еще выпили, и я подумал, что прохладный осенний вечер пойдет ему на пользу; было рано, светло и прозрачно. Вдоль склона, изумрудного в предвечерней дымке, мы начали спускаться к Эйн-Карему навстречу розовеющим колокольням и их золотому звону. Тропа забирала все правее, оставляя узкие каменные улочки по левую руку, но потом мы все же вышли на дорогу и оказались у фонтана на маленькой старинной площади, снова поднялись к небольшому, почти пустому хостелю на склоне холма и медленно обошли его по тропе.
- Я люблю иногда здесь сидеть, - сказал я.