- Тогда я должна объяснить тебе одну вещь, - продолжила она, - хотя, в принципе, если бы ты не был столь невежественен, ты мог бы знать это и сам. В большинстве случаев, те, кого мы называем едой, а обыватели - "жертвами вампиров", не умирают сразу, по крайней мере, внешне. Их тела, уже лишенные души, продолжают существовать среди нас, автоматически делая то, что они делали раньше, благо, это несложно: смотрят те же телевизионные программы, читают те же газеты, копят деньги, моют посуду и полы, разговаривают про тормоза и карбюраторы, так же как и раньше, реагируя на внешний мир и повторяя те же самые заученные фразы. И чем более мертвой, предсказуемой и автоматической была их жизнь раньше, тем дольше они в состоянии так продержаться. Говорят, что они могут даже кого-нибудь родить; впрочем, в этом я сомневаюсь. Но в любом случае, постепенно сила инерции покидает их, и они развоплощаются.
- И что тогда происходит?
- Тогда они могут умереть, - ответила она, - но чаще их тела ищут убедительный предлог для того, чтобы незаметно и, оставшись вне подозрений, ускользнуть из этого мира, раствориться в небытии. Они могут, например, уехать в Канаду.
- Но оттуда же от многих приходят письма, - возразил я.
- Ну и что; инерция их бытия такова, что некоторое время она может порождать и нечто похожее на письма. Если это можно так назвать. Но потом, я думаю, ты замечал, поток этих писем прекращается.
- Так ты хочешь сказать, что все, кто уехал в Канаду…
Она засмеялась, и в ее глазах заплясали искорки.
- Нет, конечно, как ты мог такое подумать. Но где же прячут иголку, как не в стоге сена, где прячут желтый лист, как не в осеннем лесу, где прячут исчезновение, как не в потоке исчезновений.
6
Здесь, в этой точке, я вдруг заметил, как непрозрачная ткань разрозненных текстов стала накладываться на рваное полотно моей жизни. Разумеется, речь не идет о том, что эти тексты начали влиять на нее в каком бы то ни было прямом и мистическом смысле. Скорее, они начали сплетаться, образуя странное течение потока мысли, внутренней пульсации, временами переходящей в удушье. Обычно я чувствовал себя подобным образом, сидя в кафе или в гостях, слушая длинные и многословные разговоры про чужих детей, чужие связи и чужие деньги; в такие минуты я ощущал, как внутри все сжимается и мертвеет, поддаваясь горячему давлению тяжелого воздуха, и где-то за краем души начинают маячить бескрайние равнины и заснеженные горы, страны, наполненные присутствием чуждости и смерти. Однажды это чувство удушья стало для меня постоянным и невыносимым. Мне пришлось сказать ей, что из нашей совместной жизни ничего не получилось, но и это уже не помотало; призраки семейной жизни наполнили мой дом. Потом я часто вспоминал эти дни. И тогда я взял билет на самолет до Лимы, и перуанские Анды окружили меня стеной света и иллюзией бесконечности. Они не вызывали страха - по крайней мере, в том смысле, в котором могут вызывать страх разноцветные аттракционы луна-парка, - и я ушел туда один, вдыхая красоту гор, холодный воздух снега и ледников. Одиночество было светлым и целительным. Я знал, что мне следовало присоединиться к какой-нибудь группе, но присутствие смерти слишком влекло меня, и я шел осторожно, просчитывая каждый шаг, внимательно всматриваясь в маршрут. Как и на пути рабби Элиши, смерть лежала под ногами и вокруг тропы; я вернулся спокойным и счастливым.
"Вы помните, - сказал мне голос по телефону, - что вы собирались прийти на презентацию". "Да, - ответил я, - помню, что собирался". Как говорил Леви Эшколь, обещал, но не обещал еще и исполнить. И тут-то я подумал, что, вероятно, я не так уж и прав; возможно, что мы стучимся с разных сторон в одну и ту же дверь; возможно, что чужие поражения могут стать неуловимым контуром моей удачи. Мне показалось, что в чужих словах, безуспешно огибающих контур нашего бытия на этой земле, мне удастся найти тропу, идя вдоль которой, я смогу говорить о рабби Элише бен Абуйе. Это не был поиск стиля или идей, скорее - поиск самого языка. Я выпил чашку кофе, оделся и отправился в город. Когда я вошел, в зале уже было шумно и многолюдно; вокруг выступающего толпились литераторы и просто приятели; в разных концах комнаты стояли маленькие группы - достаточно разнородные по своему составу. Проходя вдоль стены, я начал здороваться со знакомыми, ненадолго останавливаясь около каждого из них. "Как у вас дела, - говорил я, - я читал ваши новые стихи". Иногда это были не стихи, а роман или статья про палестинскую проблему, и меня, вежливо или с некоторым раздражением, поправляли.
А потом ведущий с испитым лицом и клочковатой бородой застучал кулаком по столу и сказал, что презентация началась. "Это одна из тех книг, - добавил он, - которые навсегда останутся в культурной истории Иерусалима и без которых невозможно представить себе русский Израиль". Он говорил еще много чего, но я, кажется, отвлекся; после него заговорил автор вышедшей книги. "Несмотря на то, - сказал он, - что в эту книгу стихи не вошли, я начну именно с них. "Осень волнистая, вся серебристая, тихо ветвится в ночи"", - начал он, и я посмотрел в окно. На улице было жарко, но уже не удушливо, сильный ночной ветер раскачивал деревья, позвякивали рамы и жалюзи, гудели машины. "Ну когда же, наконец, осень", - подумал я и вспомнил, что в этой стране времен года осталось только два. "Иерусалимский листопад, я твоему свеченью рад", - прочитал тем временем автор и снова оставил меня в некотором недоумении. А потом он перешел к прозе, точнее к роману "Дорога в сумерках". Первый из прочитанных им фрагментов описывал юность героя в каком-то безымянном украинском городке, куда он ездил на лето к бабушке и дедушке, запах реки и сала, а также чувство глубинной чуждости своему окружению, неистребимое вопреки страстной и единодушной любви к нему украинских девушек. Второй фрагмент более подробно останавливался на последнем вопросе, старательно описывал личную неотразимость и сексуальные подвиги лирического героя, по всем внешним признакам разительно напоминавшего автора. Третий прочитанный отрывок повествовал о героическом противостоянии героя и его наглого, бескультурного и беспринципного гоя-начальника в каком-то НИИ в Москве, куда герой к тому времени уже каким-то образом перебрался. Автор книги был явно хорошо начитан, что и подчеркивал с помощью многочисленных скрытых цитат и перекрестных ссылок, в большинстве случаев, впрочем, несколько измененных; он старательно избегал всего того, что могло напомнить о покойном социалистическом реализме и щедро пользовался техниками "остранения" и гротеска.
"Это все ужасно интересно, - подумал я, - и было бы просто бесценным, будь я психоаналитиком". А потом автор перешел к израильскому этапу в жизни своего героя; из следующего фрагмента я узнал, что герой книги бросил престижную должность и квартиру недалеко от проспекта Мира в Москве, и все это только для того, чтобы обнаружить себя в крохотной и полуразрушенной съемной квартирке в трущобах иерусалимских Катамонов. Он оказался вынужден вести бесконечную войну с Министерством Абсорбции за причитающиеся, но не выплаченные ему пособия, и его со всех сторон окружали некие собирательные израильтяне, которых он называл "марокканцы" - они непрерывно курили траву, лузгали семечки, кричали "Наташа, бойена, буба", были наглыми, бескультурными и беспринципными. Описывая израильскую действительность, автор несколько раз презрительно высказался по поводу ивритской литературы, разительно напоминавшей покойный социалистический реализм, и вновь уверенно пользовался приемами скрытого цитирования, остранения и иронии. Последний прочитанный им отрывок касался палестинской проблемы и был посвящен уродливой арабской нечисти, коварно и безнаказанно, при полном попустительстве правительства и государства - заселяющей нашу еврейскую пустыню.
Потом на сцену поднялся один из близких друзей автора.
- Это поколение, - сказал он, - собственно говоря, наше поколение, было поколением внутренней свободы. Разочаровавшись в советской и антисоветской деятельности, оно стало строить для себя мир личной свободы, частью которого и является та замечательная книга, о которой мы говорим.
Он продолжал еще довольно долго; после него на сцену поднялся литературный критик, пишущий под псевдонимом Каменев.
- Несмотря на то, - сказал он, - что обычно мои отзывы бывают достаточно жесткими и безжалостными, в данном случае только человек, начисто лишенный литературного вкуса и чувства, может не понять, что перед нами несомненный шедевр.