- Не скажи, - ответил я, - в Джойнте и Сохнуте платят вполне серьезные деньги. Хотя заведения исключительно подлые.
- Ну и сколько, по-твоему, ему могут платить? - спросила она.
- Не безумно много, но все же. Тысяч десять - двенадцать.
- Я и не знала, - сказала она медленно и задумчиво, чуть наклонив голову, - что ему платят такие бабки.
- А если бы знала?
- Ну, если бы ты сказал мне это раньше, - она подняла на меня глаза, откинула волосы и стало видно, что она всерьез задумалась.
Мы еще немного поболтали, и она сказала, что заедет ко мне в ближайшие дни, хотя, может быть, и нет. Но мне уже было все равно; знакомая волна равнодушия и брезгливости, которая столь часто накатывала на меня и чьего появления я так боялся, уже плескалась у самых ног. Мне захотелось вернуться к книгам, к роману о рабби Элише, к великому ангелу Метатрону.
- А этого шницеля, - добавила она напоследок, все с той же смесью решительности и задумчивости, - я еще на бабки-то раскручу.
5
Она почти сразу поняла, что я ей не то чтобы не поверил, но как-то не принял ее слова всерьез или, еще точнее, не принял их буквально; впрочем, по своему обыкновению, Орвиетта не стала выяснять подробности моих соображений по поводу сказанного ею. Я заметил, что мое равнодушие ее задело, но не счел нужным подыгрывать устроенной ею мистификации только ради желания щадить ее чувства. Да и такого желания у меня не было. Совсем наоборот, будучи задетой, она нравилась мне еще больше; ее глаза загорались, взгляд становился сосредоточенным и напряженным, и я видел, как она медленно подыскивает слова для ответного удара. И хотя я много раз говорил себе, что это всего лишь игра, и обещал не принимать ее слова всерьез, этот удар часто оказывался вполне ощутимым и даже болезненным. Но на этот раз она промолчала. "Молчанием на молчание", - подумал я. Она любила молчать и любила говорить чушь; я часто не мог понять, шутит ли она или говорит всерьез. Возможно, что и она не всегда могла решить это для себя; возможно, что и не пыталась. "Не все, что я говорю, - сказала Орвиетта через несколько дней, - это полная пурга". "Я в этом не сомневаюсь", - ответил я и понял, что она хочет говорить всерьез.
Еще через пару дней она позвонила и сказала, что было бы хорошо, если бы я зашел. Ио ее насмешливому тону я понял, что она настроена серьезно; я еще раз подумал, что мое недоверие ее очень задело. Мы сели на кухне и вскипятили чай; она стала пересказывать мне "Копи царя Соломона", которые недавно перечитала.
- Наверное, хорошо быть зулусом или готтентотом, - сказала она, - а еще лучше жить где-нибудь в Центральной Африке у подножья горы Килиманджаро.
А потом она начала подробно объяснять мне, как здорово было бы реорганизовать университет в соответствии с традициями племени готтентотов; об этих последних, как мне показалось, она не знала решительно ничего.
- Мы бы ходили по университету с копьями и набедренными повязками, - продолжила она, - танцевали вокруг костра и жарили бы профессоров прямо в середине лекций.
Потом она снова заговорила про кровь; я понял, что она хочет, чтобы мы вернулись к тому разговору недельной давности; у меня же не было ни малейшего желания это делать.
- Это очень подло с твоей стороны, - сказала она тогда, сжав губы, - что, заметив во мне маленькую слабость, ты отказываешься верить в ее существование. Но я приготовила тебе сюрприз.
Орвиетта провела меня в спальню и там, на ее широкой смятой кровати без спинок, я увидел голую девицу лет двадцати трех; она лежала вдоль кровати и была мне совершенно незнакома; по ее шее и плечу, тонкой вьющейся лентой, скользила струйка запекшейся крови, собравшаяся в небольшую лужицу на простыне. Я заметил, что ленточка крови начиналась от хорошо видимых, красноватых следов укуса. Девица была стройной и светлокожей, узнаваемой, вполне симпатичной, с пустым лицом, тонкими руками и маленькой грудью; ее голова была откинута; на лице застыла смесь изумления, ужаса и боли. Орвиетта с нежностью погладила ее ногу.
- Она была ужасно классная, - сказала Орвиетта мне чуть растерянно, - и с ней все было ужасно классно; это не один из тех кретинов, которых приводишь себе на субботний ужин.
Я переступил через лежащий на полу пододеяльник и разбросанное нижнее белье, и подошел к девице.
- Видишь на какие жертвы мне приходится идти из-за твоей тупости, - добавила Орвиетта чуть грустно. - Ну теперь-то ты, надеюсь, веришь, что я не всегда шучу.
Я коснулся лежащей девицы; она была неподвижной, одеревеневшей и, несмотря на дневную жару, уже начинала остывать. Неожиданность и изумление опрокинулись на меня, как падающая стая птиц, стены разошлись в стороны; в животе, а потом и в глубине груди, я почувствовал толчки рвущейся назад еды; горло сдавило. Я сжал губы, с бешенством посмотрел на Орвиетту и вышел в коридор, потом в гостиную.
- Странный способ исповедоваться, - сказал я, - и что ты теперь будешь с ней делать?
- Ну и идиотские вопросы ты задаешь, - ответила Орвиетта удивленно, - то же самое, что и с остальными. Полежит и сама исчезнет. Если бы ты иногда читал книжки, ты бы знал, что выпитые тела сами развоплощаются. Они совершенно бесполезны.
Я видел раненых в армии и трупы в горах, но это было совсем другое; я смотрел на белые стены ее маленькой гостиной, на серые плитки пола и голубизну неба в окне и лихорадочно пытался решить, как и что я должен про это думать.
- Впрочем, если хочешь, - продолжила она, задумчиво, - можешь пока ее трахнуть.
Я вышел вон из квартиры, хлопнул дверью и скатился по лестнице.
- Идиот, - закричала мне Орвиетта через окно, - да я же из лучших побуждений.
Цену ее декларациям такого рода я уже хорошо знал.
- Зачем ты это сделала? - спросил я ее по телефону, вернувшись домой и немного успокоившись.
- Я не вижу никакого смысла в дружбе без взаимного доверия, - ответила она, на этот раз вполне серьезно, - а ты перестал мне верить. Мне было важно показать, что я тебя не обманываю.
- Ты хотела меня испугать, убедить, изумить, шокировать?
- Разве я похожа на гуманистку? - ответила она спокойно и чуть задумчиво, - просто всякую страсть, даже страсть к собиранию марок, важно разделить с другом. А на тебе написано, что в этом смысле мы с тобой брат и сестра, даже если ты об этом еще не знаешь. Но скоро догадаешься.
- Разве у тебя в этом городе нет собратьев? - спросил я холодно и почувствовал, что снова задел ее.
- Есть, - ответила она столь же спокойно, - но люблю-то я тебя.
Стало ясно, что наш разговор зашел в тупик, и мы попрощались. Чем дольше я про все это думал, тем больше я приходил к выводу, что стал объектом чудовищного психологического эксперимента, смеси любопытства и насмешки, инсценировки, столкновения с которой я категорически не выдержал. А ведь все это было столь несложно; неизвестная мне подруга, согласившаяся поучаствовать в розыгрыше, немного красной краски и мятого белья - и я оказался в роли маленькой, бесхвостой, беспомощной морской свинки. Не было ничего удивительного в том, что она сказала мне, что "труп" ее подруги скоро развоплотится - разумеется, предварительно одевшись. По крайней мере в этом она действительно была вполне правдива. Мне следовало ей подыграть, соблюсти спокойствие и серьезность, внимательно рассмотреть или даже пощекотать "труп", а если бы все это не привело к немедленному воскрешению, воспользоваться ее любезным предложением. Так я говорил себе, чувствуя, как волна за волной, шаг за шагом на меня накатывает неуверенность в своих построениях, выпуклая материальность произошедшего, изумление, удушье, густая волна потрясения и страха.
Но потом я все же успокоился. Мне пришло в голову, что пропажа человека в этой стране не может остаться незамеченной; у "трупа" этой девицы должны быть родители, родственники, приятели; так что рано или поздно ее хватятся и объявят в розыск. Если ничего подобного не произойдет, то из этого будет однозначно следовать, что я стал жертвой мистификации; если же все-таки произойдет - это будет значить, что Орвиетта действительно страдает страшным психическим заболеванием, и я буду поставлен перед необходимостью решать, что с этим делать. Мне даже пришло в голову, что в этом случае с моральной точки зрения я, возможно, буду должен сообщить о ее болезни врачам или полиции, но почти сразу же я вздрогнул, ощутив чудовищную нелепость этой идеи. Было верхом немыслимости обречь Орвиетту, с ее холодным разумом и страстной душой, на психушку - и сделать это только ради того, чтобы сохранить их ненужные жизни нескольким обывателям, чье существование проходит в этом узком, убогом, страшном и удушающем мире между маниакальной скупкой товаров, семейными торжествами и выездами с мангалом. "Если, конечно, - вдруг возразил я себе, - то что она сказала, не было правдой". И, поразившись нелепости собственных мыслей, сразу же отмел эту идею.
- Я знаю, что ты ждешь, - сказала на следующее утро Орвиетта, целуя меня в шею, - ты хочешь проверить, не объявят ли о пропаже моей любимой подруги.
- Да, - ответил я, - мне это было бы интересно.