А больной сегодня выглядел иначе: такой же рослый, широкоплечий, как всегда, но заросший темной курчавой бородой и одетый в старинную русскую рубашку, вышитую у ворота, черные шаровары и желтые сапоги с кистями. Его свесившиеся с постели руки были сжаты в огромные кулаки, испачканные человеческой кровью. Рядом на полу валялся окровавленный нож, а из-за пояса выглядывал кистень, тоже весь в крови. Больной был сегодня разбойником Кудеяром, сгубившим много невинных душ. И в этом каким-то образом заключалось все плохое нашей страны: все злодейства, ужасы, трагедии, происходящие в ней сегодня. Были там и все мы: Валька, грозящаяся убить врача, и запойный Толик, и одеяльные бизнесмены, и даже я сама, восемь лет пребывающая в депрессии после конкурса. И еще множество лиц, в которые я просто не успела вглядеться.
Между тем посетители, навестившие больного, все вместе подняли руки и стали о чем-то просить, хотя я не видела, к кому они обращались. Вместе с ними заволновались и те, кто всегда стоял у постели, – крылатые в белых одеяниях. Было видно, что они вкладывают в свою просьбу все внутренние силы. И вот лежащий посреди них разбойник Кудеяр стал на глазах меняться: с лица сошла дикая ухмылка, оскаленный рот закрыли потончавшие губы, темная борода поседела и поредела. Все черты злодея потеряли грубую сочность, и на враз осунувшемся лице появились сухонькие складочки. Тело тоже изменилось: уже не буйный молодец в рубахе и шароварах, а почти бесплотный старичок в монашеской рясе. Вместо разбойника Кудеяра на постели лежал "старец честной Питирим".
Через минуту он должен был очнуться, чтобы радостно узнать всех, кто стоял вокруг него, на кого он сам теперь был похож. А вместе с этим удивительным изменением произошли другие, неисчислимые в своем множестве: сколько людей вдруг тоже изменилось! Это было видно на стенах, отражавших, кажется, весь мир. Мне было интересней всего посмотреть на тех, кого я знала. И я увидела спокойную, бросившую пить Вальку, год за годом вызывающую все больше уважения в своем Расуле, так что он стал подумывать: а не глупо ли лишать ребенка такой матери? И Толика, который вместо запоя уходил теперь в богадельни переворачивать стариков и в детские дома проводить военно-спортивную игру "Зарница". А бизнесменов с восьмого этажа я совсем не узнала: так изменились их самодовольные, лоснящиеся от чрезмерной сытости лица. Они по-прежнему шили одеяла, но переехали из нашего подъезда в специально оборудованное помещение, чтобы не подвергать дом опасности пожара, и, кстати, отдают часть прибыли на строительство специального приюта для бомжей, куда первым номером будет помещен одноногий с нашего чердака. И другие тоже, но среди них почему-то не значился бомж в тулупе.
Саму себя я тоже увидела. Женщина в княжеском одеянии вдруг кивнула мне, чтобы я подошла. И все вокруг, в белых одеждах и разноцветных, в черных монашеских рясах, смотрели на меня с улыбкой. А еще один, самый главный взгляд, шел сверху, светлый, словно поток солнца сквозь отверстие в потолке. Впрочем, потолка не было, над нашими головами светилось небо. Я чувствовала, что сейчас произойдет что-то очень важное, очень радостное…
Но тут снова все изменилось. Видно, кончилось время, которое Кудеяр мог быть старцем Питиримом: он снова стал превращаться в мрачного богатыря с окровавленными руками. И снова все братство собравшихся воздевало руки с великой просьбой, и вновь прояснялись его черты, а когда просящие, устав, роняли руки в изнеможении, на подушке опять возникало лицо разбойника. Так было несколько раз, пока я наконец не проснулась.
12
Сегодняшний день был днем "выдачи невесты", как, борясь с подступающей слезой, пошутила моя мама. Мы должны были к трем часам отправить Нюту на восьмой этаж, после чего она переходила под юрисдикцию бомжа в тулупе. А уж он передаст ее бизнесменам, которые думают, что никого знакомых в этом подъезде у Нюты нет. Как сказал бомж, они любят нанимать именно таких девушек – за которых в случае чего некому вступиться.
– Может, все-таки не пойдешь? – напоследок спросила мама. – Останешься с нами?
– Нет, – упрямо мотнула Нюта светлой головкой на неправдоподобно тоненькой шее. – Я домой. Спасибо вам, Вера Петровна, и тебе, Мальвина…
– Если будут обижать, возвращайся! – напутствовали мы с мамой.
В назначенный час Нюта, в моем перешитом платье и с узелком, в который было завязано мое прокипяченное и тоже ушитое бельишко, вышла из нашей квартиры. С седьмого этажа на восьмой – путь перемены судьбы. Держась на несколько ступенек сзади, я слышала звонок в дверь и голос бомжа в тулупе, нарочито хрипло сообщающего, что он "привел чувиху", – и попросившего в связи с этим "на четвертинку". Последние слова меня разочаровали: как-то так получилось, что я уже стала считать этого бомжа человеком нашего круга, даже более продвинутым, чем мы с Нютой, выручающим нас из беды. А бомж всегда бомж – хоть он и делает доброе дело, в голове у него прежде всего выпивка.
Дверь на восьмом этаже захлопнулась: значит, Нюта попала наконец в родную квартиру. Что ее там ждет? Конечно, мы будем видеться – я, как убирающая подъезд, могу общаться с ней, не вызывая подозрений. Подружились дворник и швея-рабыня, разве не бывает?
Между тем бомж в тулупе стал спускаться по лестнице. Ну да, ночевать-то ему еще рано. Кстати, сегодня он был не в тулупе, а во вполне приличной зимней куртке с коричневым мехом, оттеняющим его карие глаза и смугловатую кожу. Мы теперь были вроде как заговорщики, по делу Нюты, поэтому я не могла с ним не поздороваться. А уж он улыбался мне до ушей – скорей всего потому, что бизнесмены дали ему на выпивку и желанный проект вскоре будет реализован.
– Я так и думал, Мальвина, что вы тут стоите. Рад вас видеть.
– Взаимно, – машинально сказала я. – Кстати, если вам нужно "на четвертинку", то я тоже могла бы дать. Вы бы только сказали! Ведь Нюта моя подруга.
Тут он засмеялся, опять так же, как в первый раз, когда я его увидела: словно мы по меньшей мере на равных, а не то по жизни он встанет еще повыше меня по карьерной и социальной лестнице. И ему со своей высоты интересно за мной наблюдать. Потом он вытащил из кармана новой куртки смятую пятисотрублевую купюру:
– Калым за нашу невесту! Пойдемте вместе пропьем. Во всяком случае, я настаиваю, чтобы вы взяли у меня эту бумажку, раз уж вам не понравилось, что мне ее дали.
– Мне-то она зачем?
– Не знаю, на что-нибудь пригодится. А просил я, кстати, потому, что это придало моему вмешательству достоверность. Дескать, я не только устраивал чувиху, но и свою выгоду поимел. Ведь по-другому эти люди не понимают.
– Вот оно что! Но раз уж так, спрячьте свои комиссионные, – и вслед за этим я почему-то спросила: – Скажите, как вас зовут?
– Если официально, Леонид Сергеевич. А для бомжа сойдет просто Леня.
– Но ведь вы не бомж… то есть вы какой-то странный бомж…
Он пожал плечами:
– Вы тоже странная девушка: хотели поселить у себя больную подругу. Где еще найдешь в наше время подобную самоотверженность?
– Но ведь у нее безвыходное положение!
– А вы приняли его близко к сердцу…
С таким разговором мы шли по лестницам, я даже забыла, что мне-то нужно спуститься всего на один этаж. А вот уже шестой, пятый… Ну ничего, подумала я, провожу Леонида Сергеевича до выхода. Но на четвертом этаже вдруг приоткрылась дверь Кабановых, и на площадку выглянула баба Тося:
– Мальвинка, ты? Поди-ка сюда!
Я двинулась к двери, а Леонид Сергеевич, отступив на шаг в глубину лестничной клетки, остановился. Значит, будет меня здесь ждать, но зачем? Для того, чтобы я прошла с ним еще несколько лестничных маршей?
– А это кто? – не снижая голоса, спросила баба Тося. Она всегда была откровенной до упора и считала, что другие тоже не должны ничего скрывать. Я слегка замялась.
– Это… один мой знакомый по подъезду…
– Он не слесарь случаем, твой знакомый?
– Нет, он не слесарь.
– Ну почему же, – раздался у меня за спиной голос Леонида Сергеевича. – Если надо что починить, считайте, я слесарь.
– Иди сюда, – бесцеремонно взяла его за руку баба Тося и втянула в квартиру. Мне ничего другого не оставалось, как войти вслед за ними.
– Тише, – бросила нам на ходу бабка, направляясь в свою комнату. – Валька спит.
Она поманила нас за собой. Леонид Сергеевич нагнулся было к своим ботинкам, но потом передумал. Я увидела, что ему стало не по себе: наверное, носки не первой свежести. Ну, от бомжа иного и ждать нельзя.
Что до меня, я была в домашних тапочках, так как работу на сегодня уже закончила и не собиралась выходить из подъезда.
– Ну, где вы там? – негромко окликнула баба Тося.
Мы прошли в ее комнату, имеющую, по правде сказать, не очень презентабельный вид. На кое-как застеленной кровати валялась старушечья одежда: вязаная кофта, платок, шерстяные носки. Небольшой столик-тумбочка был заставлен большими и малыми шкатулками, коробочками. Одну из них баба Тося раскрыла и вынула новый блестящий замок с ключом. Потом полезла в подвесной шкафчик, где, оказывается, лежали инструменты.
– Вот, слесарь, давай-ка врежь мне замок. Вот в эту дверь. Сама пробовала, не могу.
– А зачем, баба Тося? – не удержалась я.
– Много будешь знать, скоро состаришься, – отрезала в ответ бабка.
Вот это да! Чтобы баба Тося отказалась рассказать о чем-нибудь из своей жизни – да это надо слону родиться без хобота. Или зайцу без ушей, с круглыми глазами и не умеющему прыгать.
– Передайте мне пилочку, Мальвина, – сказал Леонид Сергеевич и стал делать на стене отметки, куда врезать замок. Потом сам полез в подвесной шкафчик и выбрал там еще какие-то инструменты.