Будто бы нет ничего непонятного, и все же почему-то хочется что-то самое, может быть, существенное - потаенно существенное - доусвоить, додумать, даже угадать. К этим ясным и в то же время будоражащим душу соображениям я отнес бы и высказывание Л. Н. Толстого о жизни: она "есть то усилие, которое совершаем в настоящем".
Часто (но мы этого в суете не ощущаем) философско-мировоззренческий уровень бытия неожиданно пересекается с житейски обыденным, как параллельные линии пересекаются в неевклидовой геометрии Лобачевского. И вот эта точка пересечения и бывает той "вспышкой магния", которая что-то важное освещает.
…В узком застолье, в ресторане, за ужином товарищ давних лет вдруг в минуту откровенности рассказал мне, что выступил несколько часов назад на ученом совете с "застегнутой наглухо душой": говорил не то, что думал сам, а то, что думал и накануне высказал ему непосредственный его руководитель. Мой собеседник был невесел, он объяснил: "Понимаешь, не я первый, не я последний, дело, в сущности, рядовое, но сегодня что-то тошно стало, я даже решил, что соберусь с духом и выступлю как человек когда-нибудь".
Я его помнил как человека достаточно легковесного, к тому же мы не виделись давно, и его раскаяние понимал как чувство во хмелю. Поэтому неопределенно ответил: "Ну что же, доживем до понедельника". (У них советы были именно по понедельникам.)
А через несколько дней, в воскресенье, он умер.
И понедельник для него не наступил.
Последнее, что я от него услышал, когда мы одевались, было: "Что стало с честью?" Сейчас я думаю, что он действительно когда-нибудь собрался бы с духом и выступил "как человек". Но - не было понедельников больше…
"Жизнь есть… только это усилие, жизнь - в настоящем".
Наверное, все, что мы делаем, - от большого до "малого" - и надо делать как самое последнее, понимая, что сегодня - если даже оно насыщено тревогами и разочарованиями, склоняет к малодушию, неискренности, а иногда и к подлости - имеет все же более реальную ценность, чем завтра: потому что человек живет сегодня - а завтра, когда оно наступает (и если наступает оно), формируется тоже сегодня.
"Дело не в том, - записывает без устали Д. П. Маковицкий "мимоходом" оброненные мысли Л. Н. Толстого, - чтобы стать в известное положение, а как борешься".
Я понимаю это: важна не только цель, к которой идешь, но и путь, по которому идешь к цели.
На этом пути человек, порой сам того не замечая, меняется - и к лучшему, и нередко, к сожалению, к худшему. И вот: направление этого изменения зависит в огромной степени от усилия, которое совершаем в настоящем.
Важен путь, на котором борешься за лучшее в себе, за лучшее в отношениях с людьми и с миром.
И если сейчас вернемся к тем двум письмам-исповедям: девушки, которая "захотела стать, как все", и юноши, пожелавшего уподобить себя "танку", то увидим усилия - сознательные! - не увеличить, а уменьшить душу…
Мужество? Для чего?
Есть одно существительное, которое повторяется почти во всех наших статьях, о чем бы мы ни писали, - "качество". Мы говорим о качестве тканей и телевизоров, обуви и часов, костюмов и автомашин, о качестве мебели и о качестве шоссейных дорог, о качестве строительства и о качестве детских игрушек, а, видимо, пора основательно, углубленно и тревожно подумать о качестве человека, то есть о том капитальнейшем, от которого и все остальное зависит…
Может быть, опаснейшее из сегодняшних явлений - то самое "духовное иждивенчество", о котором написал мне, помню, лет двенадцать назад В. А. Сухомлинский, развивая любимые мысли о торжестве человечности.
Суть духовного иждивенчества в том, что человек хочет все время, чтобы внешние силы и обстоятельства, окружающие люди и вещи помогли ему стать лучше. И утрачивает постепенно собственную духовно-человеческую суть. Живя в постоянной надежде на внешнее, он и сам начинает жить внешней жизнью…
Время все больше убеждало меня в истинности этой мысли педагога-гуманиста, которого вряд ли кто-либо обвинит в том, что он недооценивал роль человечных обстоятельств в формировании человечного человека.
Духовное идживенчество опасно тем, что оно склонно любую нравственную деградацию оправдывать обстоятельствами, полностью исключая ответственность личности за себя, низводя к нулю роль нравственных усилий и даже усматривать в лучших качествах души нечто вроде рудимента, "лишней кости", которые, если и не мешают, то и не помогают в обыденной, далекой от романтических идеалов реальной действительности.
В самом деле, лучшие качества бывают иногда даже и помехой, но при одном лишь условии: если ты сам их не уважаешь, не ставишь высоко. А уважаешь - становятся силой, имя которой: человеческое достоинство. И сила эта защитить может надежнее лат стальных. Что тут хорошо: и сам себя чувствуешь сильным, и жить несовестно.
А без достоинства несовестно лишь вино пить. Недаром народ начал говорить в седые века: "Сторонись, душа, оболью!" - то есть единственное, пожалуй, дело, которое может и должен делать человек без души, более того, душу от него беречь надо - это пить вино. А между тем это единственное, что делает сегодня с душой немалая часть населения.
Народ издавна говорил о душе и нечто "странное": "Душа - не сосед: есть, пить хочет". Может показаться, что это жестоко: по отношению к соседу. Но это не жестоко, это мудро: если будешь душу собственную питать и растить, то и соседу твоему (а в переводе на масштабы сегодняшней жизни нашего общества - любому современнику и соотечественнику) будет лучше: он от "жестокости" подобной только выиграет… Душа "кормленая" - душа для всех; "некормленая" - для себя одного. Посреди "некормленых" душ жить тошно и страшно…
Герой широко известного рассказа Джека Лондона говорит женщине, угрожающей его застрелить:
"Чтобы убить человека, необходимо мужество, а у вас его нет".
Я Джека Лондона люблю с детства, но фраза эта и казалась, и кажется мне - особенно сейчас - патетически нелепой. Мужество нужно, чтобы не убить человека в экстремальной ситуации, и мужество особое - для того, чтобы не убить себя в себе самом в ситуации неэкстремальной, в жизни обыкновенной, обыденной.
"Страшный посетитель", который десять лет назад вошел ко мне с улицы нежданно, отрыл - как отрывают в земле каменистой колодезь - в себе это мужество: не убить человека.
Не убить второй раз. Теперь - в себе самом…
1981 г.
Повинен в… альтруизме
1
Десять лет назад вышла у меня документальная книга под названием "Бескорыстие".
В ней, пытаясь рассмотреть бескорыстие не только как поступок, но и как душевное движение, я писал о том, что самым "обыкновенным" людям (а их большинство), не удивляющим мир "высокими чудачествами" и даже не отличающимся бессребреничеством, лучше, радостнее живется в атмосфере, благоприятствующей чудакам-бессребреникам, а не холодным рационалистам, не говоря уже о нехолодных стяжателях. Я рассказывал о "чудаках", строящих телескопы для народных обсерваторий, ищущих - не для себя - потерянные полотна больших художников, посылающих черенки выведенных ими новых сортов растений во все концы мира.
Книга эта при появлении не вызвала ни одного читательского отклика, она была совершенно не замечена - казалось, и не выходила.
И лишь через несколько лет я начал получать письма… Самое первое я запомнил хорошо, как и все самое первое в жизни. Автор его любопытствовал, существуют ли мои герои в действительной жизни или я их выдумал, а если не выдумал, то можно ли их увидеть или хотя бы переписываться с ними. Несколько героев книги к тому времени уже умерли, об остальных я написал ему подробно. Это позднее письмо я рассматривал как чудаковато случайное, но за ним появилось второе, где выражалось какое-то запальчивое неверие в то, что эти люди существуют на самом деле, третье, в котором и верили, и восхищались, четвертое… десятое… тридцать первое…
Наконец, я получил из одного старого университетского города извещение, что решено устроить по этой книге диспут и участие мое в нем желательно. Это показалось не менее странным, чем если бы я узнал, что задуман диспут на тему "Впадает ли Волга в Каспийское море?", или: "Едят ли лошади овес?". Я написал чистосердечно о моих сомнениях (о чем же спорить?) устроителям диспута в университет, они не поняли меня и ответили, что рассматривают "Бескорыстие" как работу острополемическую.
…Войдя в аудиторию, я увидел массу молодых лиц и лишь несколько пожилых людей. Это было новое поколение читателей.
Говорилось в тот вечер о разном, но "Бескорыстие" при этом было не поводом, а основой обсуждения. Я вдруг осознал, что повествование, написанное некогда как "безмятежно положительное", сегодня стало или почти что стало полемическим.
Первый же оратор обрушил на меня соображение, что мои герои, в сущности, люди, потерпевшие поражение в жизни. Им не удалось полностью воплотить себя творчески в любимом деле, и поэтому на склоне жизни они искали и нашли "возвышенную форму компенсации". Это даже напомнило ему ироническую ситуацию, когда супружеская пара, не имевшая никогда детей, в позднеосенний период жизни берет собаку и трепетно ее любит и холит.
"Эти люди, - закончил оратор великодушно, - хороши тем, что, потерпев поражение, они нашли человечные формы компенсации, но, - добавил, улыбнувшись, - лучше все же одерживать победы".