Нет, мостовая оставалась мостовой. И на нее, растопырив пальцы, опускался на четвереньки писарь. "Через минуту, - мелькнуло в голове у Ноана, - он, облизав кошачьим удлиненным языком морду, уберет с нее, наконец, засохшие сливки". И опять ему показалось, что мир перевернулся, даже распался: на голову падали, не вызывая боли, камни мостовой. Самым реальным ощущением было тепло рук Тао.
Она увела его, бережно обняв, в раструб одного из убегающих отсюда переулков. Когда мир вернулся к естественному состоянию и Ноан почувствовал, как выпукло утверждаются под сапогами тысячелетние камни, он не то что отвел ее руки, а сжал их с силой. Она отстранила его, улыбнулась:
- Я ошибалась, рыцарь: самый нервный человек в этом городе - не Великий Архивариус Таам.
- Наверное, единственное, чего я не могу видеть, - ответил он ей, - это расчеловечивание мира.
Она задумалась, испытующе и строго посмотрела ему в лицо.
- Не можешь видеть? А честно: судить, не видя? А честно…
Голос ее растворился в реве пантер - началась битва. Ноан и Тао нырнули в каменную щель. Они убегали от рева и не могли убежать, казалось, пантеры дышат в самое лицо: часто-часто.
Они бежали, как дети, как девочка и мальчик, которых поменяли ролями особенности характера, обстоятельства жизни или условия игры: вела она - властно тянула за пальцы дальше и дальше в лабиринт полуночных улиц.
Когда она резко остановила его, пантеры уже не дышали им в лицо. Было тихо. Ветер доносил с гор запах снега. Их окружали полуразвалившиеся дома; живописность этих развалин из мелкоморщинистого камня захватила воображение Ноана.
- Узнаешь? - улыбнулась Тао.
- Нет… - ответил он, испытывая желание ощутить ладонью чудесную зернистую фактуру развалин.
- Мы на улице… Малых Шагов!
И тогда Ноан опустил ладонь на мягкий известняк; и показалось ему, что он чувствует пульсацию камня. Что ж, разве могла быть мертвой улица его детства?
- Узнаешь? - повторила Тао.
Камень пульсировал под его ладонью.
- Узнаю.
Они шли мимо одряхлевших домов, в которых сейчас никто уже не жил, и он узнавал улицу на ощупь, как узнают в темноте после долгой разлуки любимое лицо.
Он сосредоточенно осязал детство, и Тао молчала понимающе, отпустив его пальцы. Когда, дошли они до жалкого деревца, которое было когда-то яблоней, Ноан, обхватив его руками, потерся с силой, не боясь боли, лицом об иссохшую кору: ему уже мало было ощущать только ладонями. Если бы он мог - был сейчас один, - он, кажется, с наслаждением ободрал бы лицо о камни, кору, острый щебень дороги… "Детство надо почувствовать кожей, - думал Ноан, высасывая губами еще живую горечь яблони, - тогда станут явственными воспоминания…"
- Там каменоломня? - не отрывая лица от коры, указал он рукой.
- Да, - удивилась она. - Каменоломня. Это чудо, Ноан. Ты умеешь без объяснений понимать то, о чем рассказывать надо долго-долго.
- Я понял сейчас что-то важное для тебя?
- Самое важное в эту минуту.
- Ты вела меня от пантер не на улицу моего детства, а в каменоломню?
- Да, Ноан, - четко ответила она.
- И ты хочешь, чтобы я там что-то увидел?
- Да.
- То, что ты боишься увидеть одна?
- Да.
- Хорошо.
- Ты понял, зачем мы идем туда?
- Кажется, понял, - ответил он, помедлив. - Но ты ведь утром говорила, что их даже хоронят в масках?
- Они решили сегодня ночью, когда город уйдет к ратуше, собраться в этой каменоломне в первый раз без масок. Я должна это увидеть, Ноан. Я не могу поверить, что Рут был уродом, что от одного вида его лица увяла бы трава и онемели бы дети. Он был тихий и добрый. Сидел и чертил в последние дни на песке палкой. Он любил работу и никогда никого не обижал…
Они уже шли по каменоломне, похожей на русло иссохшей реки, забитое обломками разваливающихся берегов.
- Она заброшена давным-давно, - без умолку говорила Тао. - С тех самых пор, как построен великий собор на холме. Говорят, тут и погиб… Факел! - Они остановились.
За исполинскими камнями колебался стебель огня. Тао не решалась идти дальше. Теперь Ноан повел ее за собой.
- Ты убеждена, что там они? Без масок?
- Да, да! Это открыл мне товарищ Рута, от него я и возвращалась утром, когда увидела тебя и…
- Не ушибись!
- О!..
Рядом, шагах в десяти, на низком широком камне желтели маски из мягкой телячьей кожи. На камнях поменьше - тоже.
Открылся второй… третий… четвертый стебель огня. С великой осторожностью они обогнули большой камень с масками (Тао легко и бесстрашно коснулась одной из них) - и, высунув головы, оцепенели. Вот - можно потрогать рукой - сидят сутуло несколько человек, сидят они, выставив острые лопатки, горбясь у факела.
- Зайдем оттуда, чтобы лица… - еле уловимо выдохнула Тао.
Но заскрипело у них под подошвами что-то, и они откинулись к камню, застыли, различая явственно, о чем говорят те, у факела:
- …ты, наверное, не видел, а слышал или читал.
- Нет, именно видел.
- Но разве можно видеть стихи?
- Ты не понимаешь!.. Я видел ратушу ночью, не было луны, и она чернела. И чернели камни, которыми покрыта мостовая. Потом это стало расти, расти…
- И ратуша и мостовая?
- Ну да! И там, за ратушей, за горами, далеко-далеко, чуть посветлело. И я именно увидел, а не услышал те строки…
- Повтори, - попросил третий.
- Хорошо. "И площадь вечностью легла, и до рассвета и тепла еще тысячелетье".
- И ты уверен, - испытывал первый, - что они не были написаны на мостовой или на горах?
- Да нет же! - возмутился второй. - Они ни на чем не были написаны. Я их не читал - я их увидел. Они были: ратуша, камни, зеленая полоса за горами!
- Да, да, это возможно! - воскликнул в волнении четвертый.
Ветер качнул стебель огня - они окружили факел, оберегая его.
Ноан и Тао увидели их лица.
Факел успокоился; они уселись, как раньше, ссутулившись, выставив лопатки.
Ноан ощутил, как ослабла, похолодела рука Тао. "То, что мы увидели, надо было, наверное, увидеть, - думал он, щурясь на факел, - но чего бы не отдал я сейчас, чтобы не видеть этого никогда! Нет, - почувствовал он себя по-мужски бесстрашным, - если бы я не увидел их, то и не понял бы по-настоящему, что такое жизнь".
- Они действительно уродливы, Ноан, - тихо решила Тао. - И безумны: видеть во сне стихи…
- Лица этих людей, - ответил он одними губами, - никогда не ощущали собственной кожей солнца и ветра. Их носы и губы деформировали маски. Но разве уродливо дерево, которое поднялось, хотя его застраивали камнем? Или… - Ему захотелось ей рассказать об одной планете, обернутой убийственно ядовитым туманом, о чудесной планете, сумевшей выжать из себя диковинные, на редкость устойчивые формы жизни. Но он понял, что сейчас не успеет, и закончил без тени колебания, с поразившей ее определенностью: - Посмотри, они мерцают изнутри, и поэтому опасны в городе четырех пантер. - Он нашарил на камне ее руку и молча повел по мертвому руслу назад, на улицу Малых Шагов.
"Если бы, когда я родился, во мне убили архитектора, я бы тоже, наверное, во сне видел стихи".
Потом, уже на улице Малых Шагов, он улыбнулся от мысли, что до рассвета и тепла не тысячелетие, а несколько суток тяжелой ходьбы, и мир, куда он еще мог вернуться, показался ему, не смотря на быстро меняющиеся, часто мимолетные увлечения и чудачества (те же летающие города!), полуденно-солнечным и надежным, истинно человеческим.
Улыбаясь от воспоминаний об этом оставленном им реальном мире, Ноан заметил быстро летевшую навстречу почти бестелесную фигурку Пака.
- Рыцарь! - заверещал он издали. - Почтенный Кварк отдает за сапоги десять тысяч золотых и дом. Он хочет смеяться…
- Милый Пак! - ответил растроганный его ужимками Ноан. - За десять тысяч золотых достойнейший из бюргеров может заказать у сапожного цеха десять тысяч сапог с тупыми мысами. И надевать их, пока ему действительно не станет смешно.
- Кварк хочет смеяться сейчас, сию минуту, - уточнил карлик, огорченный тем, что его понимают недостаточно отчетливо. - Именно сейчас. Он не в состоянии ждать до утра, пока будут готовы сапоги.
- Но согласись, Пак, - участливо наклонился к нему Ноан, - что я не могу идти с дамой босиком. Ты когда-нибудь читал в старинных романах, чтобы рыцарь шел босиком с дамой?
Это было нешуточное, хорошо аргументированное возражение. Пак углубился в раздумье. Ноан и Тао, оставив его в милой ужимке детской растерянности перед будто бы бесхитростной загадкой, пошли дальше, не спеша, не разбирая пути.
Изредка им попадались мастера, подмастерья и бюргеры. Они тяжело загребали камни башмаками, похрапывая на ходу. Толстяк в переулке спал, стоя, надежно поддерживаемый стенами с двух сторон. Ему было, видимо, так хорошо, будто одна была периной, а вторая - одеялом. Более широкие улицы были загромождены уже ненужными в течение будущих четырехсот лет украшениями Великого Торжества: булками, колбасами, копилками. Топорщились тяжелые ткани с вышитыми на них изображениями животных. Валялись растоптанные шутовские колпаки.
В путанице улиц города была определенная система: побродив, поплутав, досыта пошатавшись, человек выходил к собственному дому. Не избежали этой участи Ноан и Тао. Само собой, по тайной логике лабиринта, они очутились на улице Мягкой Кожи, подошли к дому с темными окнами, который оставили несколько часов назад, когда обильная медь на кухне еще отражала убывающий жар очага.
У этого дома, казавшегося теперь, как и соседние дома, мертвым, их ожидал бессмертный епископ.