Только однажды, когда сменщица предложила Зиночке уступить по сходной цене зимнее пальто, Зина есть остановилась, сев на диету из журнала. Пальто было шикарным, не чета тем, что висели в магазинах для полных. Песочное, на теплой подстежке, с провисшим хлястиком на заду и, что больше всего воодушевило Зину, с жирной лисой на воротнике, которая, обогнув шею, полежав на груди, заканчивалась где-то на пупке, усиливая богатое впечатление.
– Как Шаляпин, – сказала мать. Но Зиночка знала, что пальто ее необыкновенно украшает, поэтому заняла денег, выкупила-таки лису на драпе и стала худеть, чтобы не расставлять пуговицы и не нарушать, как велела мать, "лекала".
Вещь оказалась для Зины счастливой. Бывают ведь такие у каждого. Как надела Зина по первому морозу пальто, как пошла на автобус, тут же остановилась рядом с ней машина, высунулся из кабины мужчина и предложил Зину подвезти. Ехал он в другую сторону, но Зина не отказалась. Решила – все равно поеду мимо следующей станции, там и сяду на электричку. На следующей станции следующая электричка не останавливалась, и Зина опоздала на работу.
Мужчина же из машины ей понравился. Работал он шофером у сельсоветовского председателя. Был, правда, женат, но подкупил Зину тем, что называл ее протяжно и громко "Зинаида" и говорил, что от нее пахнет пионерским лагерем. Зиночка в лагерь ни разу не ездила, а потому не понимала, хорошо пахнет или нет. Девочки на работе еще больше ее путали, вспоминая, что в лагере пахнет хлоркой, крашеными стенами, булками, кефиром, половыми тряпками, а одна даже сказала, что писаными простынями, чем неслабо озадачила Зину.
– Дом, Зинаида, у тебя слабый, будто из апельсиновых ящиков сложенный, – ругал Зину сельсоветовский шофер, а она вяло оправдывалась:
– Так откуда же дому взяться-то, раньше и такого не было.
– Поправим мы по весне тебе дом, Зинаида, – по-хозяйски уверял шофер. Зиночка радовалась, вся расцветала, лучилась, отчего рыжие ее волосы вбирали все редкое зимнее солнце и переливались. Не брала в профкоме бесплатных билетов в театр и цирк, а спешила домой. Ждала, когда приедет.
Мать Зину не останавливала, знала из своего опыта, даже соседкам говорила, что "нагулять от кого-то уже давно пора бы". Но до этого не дошло. Шофер поездил-поездил, а после Нового года пропал, не оставив после себя ничего, кроме старых сломанных телевизоров – откуда только брал? – которые привозил и сваливал во дворе, поучая Зину:
– Приедет вторсырьевщик, ты ему их отдай, только денег не бери. Скажи, на брус поменяю. Он подумает и согласится. Больно уж он любит железки все эти раскручивать. А у него отец на лесопилке, так что поторгуется, но брус тебе привезет. Только на бревна-карандаши не соглашайся, брус требуй. Поняла меня?
Зина понимала то, что ей хотелось понять, что ее любят и о ней заботятся. Про брус она даже не думала, тем более что вторсырьевщик все не ехал. Не было и сельсоветовского шофера. Уже и пальто убрали, обложив от моли мылом, и отсеялись весной, и первой редиской в День Победы закусили, а он все не появлялся, глуша мотор возле забора. Зиночка печалилась и часто плакала. Выводя на торте "Журавушка" журавля, получался он у нее с поникшей шеей. Цветы на "Киевском" и того хуже, как вялые. Только "Полет" – бесформенная куча безе – выходил вроде как по ГОСТу.
Зиночку пожалели и дали путевку в Железноводск.
– Ехай, Зина, ехай. Можа, найдешь себе кого, – наставляла Зину мать, заворачивая дочкины туфли в газетку.
В железноводском санатории у Зины обнаружили сахарный диабет, ту его скверную разновидность, при которой работать сложно и дают инвалидность, пенсию и провожают сочувственным взглядом. Так Зиночка Митина превратилась в надомницу.
Раз в неделю ездила она в город, брала материал в три объемные сетки, заходила в гастроном за колбасой и сосисками, в "Диету" за соевыми батончиками и фруктозой и в первой после обеденного перерыва электричке тряслась обратно.
Лиса на пальто уже давно поредела, ткань на рукавах обтрепалась, а сама Зиночка приобрела с болезнью густой пятнистый румянец щек.
Какая-то злая насмешка судьбы для двух не бывших никогда замужем женщин случилась в том, что занимались Митины производством тканых цветов для свадеб.
Трафареты, железные штыри, которые следовало греть на газу и придавать ими форму тканым листочкам и лепесткам, брались в руки после обеда, когда Зиночка, наконец проснувшись, заканчивала все домашние дела, вроде готовки и уборки. Садилась около окна, разложив по столу белые лоскуты, узкие кружева, перламутровые бусины, атласные ленты и ивановскую тесьму. Мать отвечала за твердость ткани, Зина за итоговую композицию, в которой у нее после тысячи сделанных кремовых роз на тортах был какой-то тренировочный опыт. Зину "в фирме" ценили за "живость и аккуратность продукции".
Веночки, бутоньерки, гирлянды на платья собирались из нескольких видов цветов, образцы которых висели на стене, и каждый цветок имел свой трафарет. Лучше всего Зиночке удавались незабудки на шляпки и хризантемы в петлицу костюма жениха.
Часто Зина на себя примеряла сделанный венок, подтыкала под него оконный тюль и представала перед зеркалом уже как невеста, в фате, в штанах и клетчатой рубахе. От белого цвета румянец ее становился ярче, волосы горели пламенем, а Зиночка улыбалась про себя, представляя не без умиления, как какая-то девушка пойдет в ее веночке замуж и будет потом долго счастлива.
В одном таком примеренном веночке и побежала Зиночка в тот день отпирать на крик калитку.
Еще задолго слышался по улице гул, доносилось от соседей оживление, грохот сменялся спорами:
– Это – оставь!
– Не дам тебе ничего.
– Макулатуры нет. Кончилась.
Было ясно – приехали из вторсырья. С вопросом "У вас, говорят, склад из телевизоров" приемщик устремился в митинский двор. Зина встала грудью перед горой технического хлама и отрезала: "Не дам". Приемщик замедлил шаг, сдвинул со лба кепку, внимательно осмотрев Зиночку, задал второй вопрос. Будто извинялся:
– Замуж выходите?
Зиночка схватилась, вбежала, задыхаясь, в дом, только ступеньки проскрипели, скинула венок и заплакала…
– Я ж говорю, утром нож упал, и воробьи все на заборе чирикали, хвостами на дорогу, гаденыши. Потом мне сон еще был до этого. Зинка через обруч прыгала. Корова такая. Я думаю: чего это она прыгает? Теперь ясно. – Зинина мать возле магазина грузила из ящика в тележку бутылки, собрав вокруг деревенской публики человек двадцать. – Видите, бабы, и человек моей Зинке нашелся. Любовь у них случилась, пусть и поздняя. Но сошлись-то быстро. Моя Зина, хоть и недоделанная, но и жених ее по виду такой же. Скажите, бабы? Если ему сорок и он неженатый и не был в ЗАГСе никогда, значит, точно – недоделанный. Вот у них на этой почве недоделанности, видать, и любовь сделалась.
– Зачем ты о зяте так? – перебивали ее соседки.
– А я как? Я никак. То и говорю – человек хороший. Работящий. Пусть и из вторсырья.
Зиночка Митина не слышала этих пересудов. На закате своей второй молодости она вспомнила, как красить ресницы и наводить брови, как укладывать волосы в прическу и как вьючить розочки на торт.
Выходила Зиночка замуж в фате собственного производства с чувством необыкновенной благодарности судьбе и всем людям сразу, а в истории с шофером и его ломаными телевизорами видела одно большое благословение и зла не держала, хотя и вправе была.