Такую жалкую обувь - рассуждал он, подражая монологам Тома Сойера - сердобольные мамаши из хороших домов должны показывать своим избалованным отпрыскам: "Смотри, Витольдик, в чем ходят дети бедняков! А ты еще чем-то недоволен". И тут же разъяснять капризному Витольдику, чтобы он не забился в припадке: "А знаешь, отчего этот мальчик такой отсталый? Это потому, что мама не хотела его рожать и совала себе в пузико разную гадость - гайки, булавки. Ей было жалко денег на малыша, и она сдала малютку в ин-тер-нат! Зато мы ради тебя ничего не жалеем".
Он потрогал в темноте волосы у себя на голове. Рядом с окном было светлее - с улицы светил фонарь. Какие-то полсантиметра прикрывали уши, и то уже посылают в парикмахерскую… Не "патлы", а пародия… Фильм чешских кинематографистов - остроумная пародия на американские… Дальше можно не продолжать. Дальше - целая жизнь ограничений, запретов, нормированных порций того, сего… Включая животик негритянки по имени Лола Фалана. Включа… Вместо лампочки под потолком (без плафона!) он сразу включил ламповый приемник. Глазок индикатора помутнел, налился зеленью и выпукло уставился в пустую стену, где матери годами мерещились книжные полки, о которых она мечтала. К приемнику была подсоединена уже барахлившая "Нота-М", пять катушек с записями лежали в обезображенном ацетоном письменном столе (за этот "подвиг" его еще не бросили со свету сживать), как имущество замурованного фараона. Потрепанный этот романище - "Фараон" (перевод с польского), он листал, листал - дошел до места, когда появляется жрец Херихор, расхохотался и успокоился. "Воняют" из-за стола. Испортил стол. Не успели рассрочку выплатить, а ты уже испортил. Воняют из-за своего стола. Пусть испорченый, зато на всю жизнь.
Несмотря на массивный динамик внутри, и радио, и магнитофон почему-то работали тихо. По наитию он выучился трогать отверткой какие-то непонятные контакты, они тревожно постреливали, но громкость от этого иногда увеличивалась, а с нею и недовольство…
Глаза совсем привыкли к полумраку, и он обратил внимание, что за окном действительно светлее - скудный снег лежал по веткам деревьев, как пепел, готовый осыпаться от удара пальцем. Пыль между оконных рам, черная при свете дня, теперь поблескивала, как соль. Он не заметил, когда успел приблизиться к окну, и положил на подоконник немытые руки. Приемник зловеще гудел у него за спиной.
Он не слушал короткие волны с прошлых выходных. Да и тогда обнаружил на средних одного единственного и безымянного "радиохулигана" - зато тот гонял концерты целиком, к великой радости всех, кому хорошую музыку в таком количестве больше послушать негде и не на чем.
Он остался очень доволен. "Очень доволен" - это сказано громко и соглашательски, будто на родительском собрании. Чем это он доволен? Тем, что побирается на звуковой помойке у радиолюбителей?! Доволен - ей-богу, как на собрании, у позорного, блядь, столба.
"Снег, как пепел", - сказал он вслух, любуясь дырой в проржавевшей сетке на форточке. Летом сквозь нее залетали мухи. Гастроном внизу уже час как не работал. Люди разбрелись кто куда.
"Люди разбрелись", - повторил он вслух.
За спиной, поверх обычного гудения ламп и трансформатора (насчет ламп он не был уверен, что они тоже гудят) завыли сирены, но все равно негромко, будто в другом районе. Минуту спустя он определил, что это такое, и обрадовался. Оказывается, анонимный радиохулиган (не всех еще переловили) выходит в эфир и по будням. Это же… это же "Война Свиней"! War Pigs. Слово "свинья" было первым словом английского языка, которое он узнал и запомнил. "Пиг" - коротко (как эта рабская стрижка) и ясно.
Прелюдия оборвалась, и на фоне цыкающих тарелок голос раскормленной жабы изрек первую фразу. Он разбирал только вторую, что-то про "черные массы" - "блэк массыс"… Песня, очевидно, была военная - для Бернеса. Он глумливо поежился. Для тех, кто любит повспоминать: "А ты забыла, как хватала свои тряпичные куклы (игрушек-то не было) и вприпрыжку - в бомбоубежище?" - "Да, не дай бог пережить такое никому еще раз".
Может, включить магнитофон и переписать, - спохватился он. - Эх, жаль, что не сначала, поздно приходит умная мысля… Для этого надо лишь переставить, воткнуть короткий шнур в другое гнездо. Их всего три - "выход", "вход" и что-то третье, чего он пока не понимает, нечто ему совсем не нужное. Если не годится, тогда и знать не обязательно, для чего оно - это среднее гнездо. Он даже не уверен, что оно находится по центру панели.
Но что такое запись музыки с приемника - вот это он уже соображал: не более чем удел взрослых и экономных дядечек. Звук у такой записи будет лажовый - густой и громкий фон, частот никаких, как в телефонной трубке. "Как труп в телефонной будке…" - добавил он, чувствуя, что отвлекается, старается уйти от принятия решения: записывать или нет.
Практически все вокруг издает неприятное, недовольное гудение - телики, холодильники, вентиляторы, прилавки с мороженым. Кто не работает - тот не гудит. А все, что работает - гудит, и действует на нервы. Недаром наши люди, взрослея, так любят чуть что повторять:
"Нервы в коробочку!"
Вот именно, товарищи: нервы - в коробочку.
"Нервные клетки не восстанавливаются"! - жалобно взывают к доброй воле маленьких садистов затравленные учителя.
"Не! Не буду записывать", - хозяйственным полушепотом вымолвил он. Кажется, в книгах это называется: "к нему вернулось хладнокровие"?
Свиньи отвоевались, съехали на убыстренный визг, царапнув загнутым хвостиком завороженного слушателя. И следом грянул "Параноид". Как ему хотелось в этот миг, чтобы в руках оказалась самая захудалая гитарка, чтобы наощупь отыскать те места, где прижатые струны могут так звучать! Но руки его были пусты и недоразвиты, они раскачивались в воздухе как черенки, пока песня не отгремела (в три раза тише, чем нужно), и тогда он по-стариковски махнул ими вниз: нет в жизни счастья. Потом уселся верхом на единственный в комнате стул, чтобы смиренно дослушивать передачу щедрого радиохулигана дальше.
Сабатовский, но скорее всего с одним "б", - да, он слышал, так окликали на перемене толстого ученика с нахальной рожей. Он даже позавидовал такой фамилии, правда потом все же одумался и решил, что нелепо связывать мощь Запада со здешними - он почему-то не сумел найти более точное слово - отклонениями.
Его кровать стояла у стены. Иногда, делая уроки, он отвлекался и представлял на месте стены киноэкран, по которому носятся музыканты уже довольно многих известных ему групп. А по ту сторону стены работал телевизор и кто-нибудь рассуждал в таком приблизительно духе: вот смотрю я эти фильмы и вижу - если снимали до войны, то река течет от зрителя, а если новое кино - она течет как будто мимо. Новое - более натурально. Или наоборот. Он брезгливо усмехнулся: "Река", "война", "не дай бог пережить…"
А тем временем, все те минуты, пока он размышлял, тянулась всего одна композиция, похожая на мерцающую соль, снег и пепел, гонимый поземкою по остекленелой волнистой поверхности песка, и слышно ее совсем плохо. Он встрепенулся: отверточка! отверточка, выручай!
Это почти неподвижности мука, мчаться куда-то со скоростью звука, зная прекрасно, что есть уже где-то кто-то летящий со скоростью света… И она сейчас закончится! А за нею будет "Железный человек", не это барахло из "Изумрудного города", а действительно жуткий и желанный образ. А дальше - дальше "Электропохороны"!
Он осторожно, как наркоман, знающий цену зелью, погрузил острие отвертки внутрь, предварительно удалив заднюю стенку из черной кисеи. Одной из "взрослых" книг, прочитанных им от начала до конца, был "Портрет Дориана Грея". Из нее ему запомнились если не куски, то целые фразы, типа "Как будто девичьи груди, когда волнует их экстаз…" Но сейчас в памяти вспыхивало одно: "Безумная жажда овладела им…" Овладела им… Овладела… Не дай бог пережить кому такое!..
Песня подходила к концу. Караван проклятых кристаллов, затихая, вытекал вдаль. С пятого раза в темном корпусе мигнула искра, после чего воцарилось несколько секунд неопределенности.
Тум. Тум. Тум. Тум. Пожаловал уже на приличной, подобающей ему громкости "Железный человек": I’am Iron Man. И все увидели, что лицо у него из железа.
Он был в полном восторге оттого, что все это можно теперь послушать громко, с достоинством, забыв на время про копоть и пыль и позорную обувь. Но тут в другую стену, словно она была из фанеры, замолотили, как в барабан: прекращай немедленно.
В чем дело? Ведь нет еще и девяти? Дайте дослушать! И тут снова - ХУЯК! ХУЯК!.. Все стало ясно через десять минут. У соседа-кагэбэшника только что умер его батя. Евдоким Трофимович.
II
Сами по себе, взятые отдельно - шум льющейся воды, звон колокола и темнота - ничего собой не представляют. Закрученный кран, железо, при ударе не издающее звука, и постоянно горящий свет намного страшнее и гораздо сильнее давят на психику.
Еще не было девяти, а он уже лежал под одеялом и с тревогой поглядывал на градусник в футляре: до какой отметки взбежит ртутный столб, если его сунуть сейчас под мышку? Позавчера было 39˚. Он не хотел видеть это ужасное число и мысленно переставил цифры местами… Сколько лет будет ему в 93-м? Об этом думать было совсем неприятно.
Позавчера ему казалось, что начинается бред. Спрашивать у домашних, бредил ли он на самом деле, или кривлялся от отчаяния, было бесполезно. Ему уже запомнилось словечко "симулянт", сказанное в его адрес. Мол, мальчик много болел в раннем детстве, вот и приучился преувеличивать степень своего недомогания. Да он у вас давно перерос все болячки! А взрослые вокруг паникуют. Смотрите, это войдет у него в привычку, тогда намучаетесь.