Работяги как могли, в доступных им выражениях выражали свой восторг. И, надо отметить, делали это абсолютно правильно. Компрессор. Моторное сердце. А как еще можно определить такое чудо? Черная буква Пи наполнялась мощью и смыслом. "Фиолетовый свет" пропитывал мозг и сердце, не встречая сопротивления, как солнце, прогревающее своими лучами булыжные камни сквозь слой асфальта.
Орел вслушивался. Он уже не жалел, что оказался в этом месте, в это время, среди этих неотесанных людей. Какие-то детские позавчерашние планы на будущее начинали деформироваться, принимая более смелые и агрессивные позы и формы. Завороженный, он и не заметил, что у него на глазах чуть ли не минуту усатый молодой человек своей грубоватой рукой очень нежно ласкает бедро Людкиной подруги. А его светловолосый спутник, стоя на месте, чувственно извивается перед Людкой.
Это был тот Новый Год, когда вместо Брежнева советских граждан поздравлял и напутствовал почему-то премьер-министр Косыгин. Молодежь и старики впервые за вечер собрались в одной комнате с елкой и самогоном - перед фиолетовым телеэкраном.
"Мешки под глазами вон какие, - отметил один из юношей. - Бухарь заядлый".
"То вiд того, шо он чiтает багато", - находчиво возразила одна из тётек.
Я впервые дерзко и от души рассмеялся вместе со всеми.
* * *
"Всем известно, что во сне никогда не видишь солнца, хотя в то же время тогда бывает ощущение света еще более яркого, чем солнечный. Тела и предметы светятся сами собой".
Жерар Де Нерваль
В ТЕМНОТЕ
Пролог
(Первое причастие)
I
Только в троллейбусе он вспомнил, что у него до сих пор нет своей карманной расчески. После утреннего мытья головы его заставили надеть теплую шапку, в непросохших хорошенько волосах остался запах шампуня. На задней площадке немного потряхивало, он по-детски сосредоточенно глядел в окно, время от времени протирая запотевшее стекло, чтобы не пропустить афишу главного кинотеатра. Что там показывают? Уже не "Верная Рука - друг индейцев"? Нет, уже не "Верная Рука…". Под вывеской "Кассы" с одним "с" топтались ранние кинозрители. Бесснежное воскресное утро. Первые самостоятельные поездки в общественном транспорте, как первые выкуренные сигареты.
Он стеснялся того, как одет - детские ботинки, шапка зачем-то на вырост и куцее чешское полупальто (не последнее в его жизни) - для сезона Осень-68 стильное вполне, но сейчас-то в нем неприятно ходить по улицам, даже если на тебя совсем еще никто пока не обращает внимания.
Замуровать бы это "джерси" вместе с кое-кем еще в школьном гардеробе. Его, кстати, переместили глубже - в подвал, он теперь между буфетом и слесаркой. Буфетом, где он съедает в день по коржику, запивая стаканом молока, опасаясь, что кто-то его внезапно опрокинет. В начальных классах тесно было в ней, как в этом троллейбусе, она располагалась… Он? Она? Ну, какая разница - гардероб или раздевалка. Раздевалка была под лестницей, справа от нее - красный уголок, где ему в первой четверти морочили голову две девицы-комсомолки и еврейский мальчик, скрипач-вундеркинд. Почему-то они решили, что из него получится украшение школы, однако повозившись - махнули рукой, дескать, живи как знаешь, паршивая, неблагодарная овца. В Ленинскую комнату с осенних каникул его больше не приглашают. Закрыт, закрыт кабачок, но мы верим…
Гардероб и Раздевалка. Ленинская комната и Красный уголок. День чей? - Мой. Ночь чья? - Моя. Вместо партбилета под пальто он прижимал не влезающий в боковой карман альбомчик. Двустворчатый: цена папки без марок - 75 копеек. Марки в альбомчике были. Совсем немного, но чуть больше, чем могло уместиться. Туда много и не войдет.
Ботинки, сперва один, потом другой, ступили на сырой, пористый асфальт, троллейбус отъехал, остановка обезлюдела, и, оставшись один, он снова почувствовал робость. Выходной, магазины закрыты - вот и нет никого. Центр города затаился, в каждом окне - соглядатай, он сделал правильное ударение… за каждым окном… неужели за каждым окном такое же говно, как у меня дома? Или еще хуже?
Чтобы не идти прямо туда, где ему необходимо было появиться, он свернул влево, к газетному киоску, посмотреть на марки и журналы. Ему продолжали выписывать "Юный натуралист", хотя он уже не интересовался судьбой и повадками животных. "Технику молодежи" он покупает самостоятельно на сэкономленную мелочь, а марки… марки выцвели, как подпись, оставленная на чеке Фантомасом. Пустое место. Они превратились в ненужные вещи - погремушки, которые не гремят, и солдатики, которые не падают. "На хера, - по-взрослому выругался он, - такие нужны"? И быстро оглянулся, не подслушал ли кто из прохожих.
Бвум-вум-вум-тада-тада-тада-вум-вум-вум, - с прошлого лета он, скучая и радуясь, в голос и про себя напевает, понимая, что делает это не совсем точно, повторяет эти звуки. Подслушанные внизу - скажем так, у подножья каменной башни - на квадратной вершине играл (работал, у нас все работают) большой магнитофон. Скорее всего "Днепр-14".
Он тоже сейчас распродает марки, собирая деньги, чтобы купить себе магнитофон. Скорее всего самый дешевый. На той башне, к подножию которой он подкрался, явно пахал аппарат помощней того, что достанется ему. А средств по-прежнему не хватает. Особо ценных марок у него никогда не водилось. Так себе: "Лениниана", "Флора и фауна", "Куба", "Космос"… Может быть, плюнуть и пробухать то, что уже накоплено? - он криво усмехнулся "взрослой мысли", и тут же вздрогнул от страха - только не это. Мы люди впечатлительные.
Киоск тоже был закрыт. Поглазев на витрину, размышляя о чем-то своем, он повернулся на каблуках и направился туда, где он знал это точно, должны собираться в это время нужные ему люди. Нужные до тех пор, покамест у него остаются марки, от которых он готов, даже рад избавиться. Аквариум с рыбками девать было некуда. Рыбки не размножались, только дохли одна за другой, и он заменял их новыми тех же видов. Старшие говорили одобрительно: "Мы видим, что он это дело не бросает, вот и решили купить ему добротный (или они выразились иначе?) аквариум, круглый, как у дяди Павлика…" Бвум-вум-вум…
Он прибавил шаг, с упоением воображая, как должна выглядеть электрогитара, способная издавать подобные звуки. Странное возбуждение нарастало у него в груди. После купания ему был навязан и шарфик, он ослабил его свободной рукой и расстегнул верхнюю пуговку польской рубашки, из которой он тоже вырастал. Рубашка была ковбойского типа (дань "Верной Руке") - в клетку. С заштопанными локтями.
К Дворцу культуры, где в воскресные дни по утрам собирались филателисты, значкисты и люди неизвестных ему увлечений, вели две полосы асфальта, разделенные посередине газоном. В конце аллеи маячил черный купол Цирка. Ему надо было свернуть вправо. Он торопился - а вдруг их разогнали, и он ничего не сможет продать? Современные скамейки без спинок были все как одна пусты.
Он устыдился того, как мало он знает английских и вообще иностранных слов, как, например, сказать "пусто"? Остановился, несколько раз глубоко вздохнул и, скрючив пальцы руки, словно передние лапы динозавров на польских марках и картинках, запрыгнул и пробежал сперва по одной из лавочек, потом вскочил на другую. В нетерпении все же свернул, срезая угол, и почти бегом метнулся по гравиевой дорожке к Дворцу культуры - туда, туда… Встретив на пути скамейку старого образца, все равно запрыгнул и на нее, потеряв равновесие, поскользнулся на округлых досках и полетел вниз…
"Чуть не убился", - чужим, повзрослевшим голосом вырвалось из груди, откуда долгие томительные годы слышался лишь детский кашель, мешающий взрослым смотреть футбол и фигурное катание.
Он не ушибся, со злостью посмотрел на коротковатые со стрелками брючки. Но он забыл про осторожность - альбомчик валялся на гравии рядом с выгоревшей урной и уже оставленной кем-то бутылкой с наклейкой "Рожеве". Правда, ничего страшного не произошло, марки были засунуты в два-три ряда, и поэтому не разлетелись.
"Не разлетелись", - изумленно произнес он, сжимая поднятую с земли папку двумя руками, словно икону. Жар, в который его бросило после падения, остывал. Он заметил, что уже с минуту стоит и, позабыв обо всем на свете, читает, запоминая, одиннадцать латинских букв, размашисто намалеваных мелом по торцевой стене жилого дома. Двенадцатая буква была "наша". Буквы были разбиты на два слова, из которых ему было знакомо только одно - Black, черный. Второе он увидел впервые, и даже не знал, где поставить ударение - Sabbath.
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … …
Разулся, розбулся… Чорт его знает, как правильно, все вокруг произносят по-разному. Он вошел в темную комнату, оставив обувь в прихожей. Сиротские ботиночки со стоптанными каблуками. Отопки - по выражению одной старухи. Ключи ему на улицу брать не разрешали - потеряет. Дверь открыл кто-то из старших, человек-кокон его кошмарных снов. Отворил дверь, и даже не осмотрев, цел ли единственный наследник, не обидели ли его вечером во дворе хулиганы, торопливо и молча упиздил в "столовую" досматривать "постановку". Эта порнография с ноздреватыми актерами и актрисами называлась "День за днем", а серий в ней было больше, чем праздников в календаре.