В моих рассказах только и делают, что выпивают, слушают, как правило, не ту музыку, пытаются пересказывать старые фильмы, за кем-то подсматривают без азарта и пытаются друг друга обмануть ради малюточной выгоды. Возникает вопрос: когда же эти люди по-настоящему работают, любят, молятся, воспитывают детей? Для кого возведены эти соборы, заводские корпуса, магазины "интим"? Неужели цистерна катится из пункта А в пункт Б только для того, чтобы в нее свалился какой-то "Джон"? А синагога, с которой связаны надежды на духовное возрождение стольких людей, стоит на своем месте, только чтобы мимо неё проскакало прыжками к Дому Водников какое-то неправдоподобное существо? Где те, кого не устраивает придуманный автором глумливый калейдоскоп, спящие красавицы-красавцы, пробудившиеся для полноценной жизни, где они?!
Я откуда знаю?! Спросите в Киеве. Если вам это интересно. Между прочим, одних интересует одно, других - принципиально другое. Я пишу для тех, кого вообще ничего не волнует, кроме того, что давно известно. Иногда, согласитесь, хочется обновить привычные впечатления. Но некоторые вещи обновлению не подлежат.
Секс давно и окончательно перестал быть частью личной жизни, куда интересно было заглянуть и хрюкнуть. Теперь это форма общественной нагрузки. Как спорт или труд. Ни радости, ни здоровья, ни денег. Пошлая производственная тема. Раньше говорили - хули там смотреть, как люди работают? Мечта тех, кто рвется в город из бесперспективных сел. На погибель себе и городу. Есть Кишинев (для кого-то он столица), но есть еще и Бухарест. Это тоже надо понимать.
Ближе к осени Глафира смотался в красноярскую филармонию, на заработки, и чтоб подальше от военкомата. Правильно. Человек, начинающий жизнь с того, что жертвует два года молодости усатым мерзавцам в карнавальных мундирах - это законченный мазохист, разлагающий своим поведением всех остальных ребят. Мало того, что здесь защищать нечего и некого, сюда еще и нападать некому и незачем, Глафира временно покинул наш город, а честный Шульц… Труженику Шульцу оставалось по этому поводу только невнятно хохмить.
Особой распродажи по случаю Глафириного отъезда тоже не состоялось, кстати. Но мне он кое-что оставил, успел забежать. В минуты особого равнодушия к современности, я много раз с тоской вспоминал эту папочку с листами, какое-то интервью со "Слейд", которое так и не успел прочитать. Позарился на пятерик, не на чирик даже. Я люблю внимательно изучать несильно содержательные тексты. Вдруг оттуда вылезет… что-то. Чего раньше не замечал. А оно, незамеченное, за тобою следило. Утерянные картинки - это как чувиха, которой нет рядом, чтобы укусить за плечо. Остается только щелкать зубами пустой воздух.
Глафира вернулся с гастролей и сразу напомнил про должок. Полушутя - но дал понять, что не забыл. Мы легко договорились. Теперь я ему записывал музыку, которой он, честно признаться, не знал. Гастролируя по Северу, он успел отрастить приличные волосы. Но любимый его "Гранд Фанк" успел превратитьсяв тягостную самопародию, с трудом воспринимаемую даже самыми твердолобыми поклонниками. Как только в группе появился клавишник-кретин, она зазвучала иначе. И это, не считая первых седых волос, тоже напоминало, что жизнь не стоит на месте ни в США, ни в СССР, но и меняется она далеко не всегда в лучшую сторону. Папа… сука. Молодость отходит в прошлое, и с нею пятятся туда, где видно лишь то, о чем еще помнишь, и клиенты, и кумиры…
После Севера они сразу же сели в "Интур", на первый этаж. Я приходил послушать, как они лабают. За столик не садился. Большие двери из цельного стекла были распахнуты. Глафира отдал свою бас-гитару гитаристу и устроился за ф-но. Вблизи эстрады было пусто, солнце еще не скрылось за остров, слишком рано для танцев. Еще не зажглись фонари на площади, где круглый год дует, расшатывая плафоны, ветер с Днепра. Музыканты с приятной небрежностью, будто вспоминают на ходу, играли довольно длинное попурри из мелодий несложных, но близких по духу эпохе 20-х годов. Конечно, туда вошел и "Чарльстон царя Ирода"…
За столиком у окна я заметил Нэнси Войну Миров. Из-за огромных пробковых платформ она совсем превратилась в ходячее растение. Длинные ноги торчали из-под стола. Ее окружали кавалеры не первого сорта, из тех молодых людей, что подражают не то мушкетерам, не то грузинам. По-моему, среди них был продавец из универмага.
В перерыве между первым и вторым отделением мы с Глафирой выкурили по фирменной сигарете и обсудили упадок творчества "Гранд Фанк". Глафира, скрестив руки на груди, изобразил покойника. На обложке последнего диска Grand Funk лежат в гробах. Мне показалось, что его все это уже не волнует, все это, в известном смысле, - пройденный этап. Кто-то за океаном лег в арендованный гроб и сфотографировался. Что ж, это его личное дело. А здесь "Интурист", а не похоронное бюро. Глафира приладил волосы и пошел к своим на сцене. Ему преградила путь Нэнси. На платформах ее ступни выглядели еще крупнее. От "прекрасных ореховых волос" струился дымок. Кавалеры скованно, без одобрения, следили, как Нэнси Нехилая Нога пристает к музыканту. Надо же, подцепить целую команду переодетых матросов, чей корабль носит фамилию украинского писателя-идиота…
У Лёвы Шульца батя - инвалид войны - жалуется, ему вечно норовят всучить подписку на собрание сочинений какого-нибудь презренного "пысьмэнныка", а настоящий дефицит зажимают. Сочетание "Шульца батя" не избегло ушей Стоунза, и он тут же стал напевать: "А Шульца батя - ходит без ноги. Он без ноги, он без ноги. Хэй, эврибади…" Про Глафиру Стоунз сказал: "Чего ж не знаю? Знаю. Только кликуха у него была не Глафира, а Басист". Дальше из Стоунза попёр сплошной антисемитизм, утеха всех, кто оправдывает свое пьянство работой на заводе.
Картина называлась "Лесные дали", куда-то она исчезла после смерти более старых членов моей семьи. Висела она под углом, на тесемке (как зеркало "от семьи Гланц"), в большой комнате, где стоял телевизор. Под нею располагался диван, коричневый, шершавый. Глафира скрипнул пружиной, выпустил дым и говорит:
- Ты хорошо знаешь чувиху, которая постоянно вышивает в кабаке?
- Более-менее. По крайней мере, очень давно. Помнишь, мы с ней и еще одной больной заносили тебе ленту, году в 73-м?
- Да? Точно! И шо она собой представляет?
Пока я соображал, что бы ему ответить, не бросая тень на старейшую из моих приятельниц, пускай одиозную и стопроцентно платоническую, Глафира сам меня выручил:
- Хорёк?
Вопрос прозвучал утвердительно. Вероятно, это тоже черта хорошего басиста - быстро и коротко заполнять паузы, чтобы самый вялый разговор начинал звучать эффектно и живо. Грустный осадок остается от общения с находчивыми словесно людьми. Они будто знают точно, сколько им осталось до большого-большого перерыва. А там уж подтянутся новые, незнакомые… Сам не знаю почему нечувствительность чередуется только с тревогой? Должно быть промежуточное состояние, где оно? "Хорёк"? Я ничего ему не ответил тогда.
Поведение Нэнси Войны Миров вполне заслуживало такой оценки. Именно "хорёк". Глафира не промахнулся и на этот раз. Ведь не сказал же он "блядво", или "проститутище", такие суровые слова бросают некоторую тень на каждого, кто общается с падшим существом. Даже если и не пользуется услугами падшего существа. Коротко и ясно - "хорёк". Девочка из взрослой песочницы. И без сильных выражений можно определить, кого постоянно тянет в места, где остывают окурки в ледяных и зловонных устах. Кто-то внушил Нэнси, что так надо, указал дорогу в кабак, скорее всего, ей самой это стало казаться престижным - каждый вечер появляться там, где тебя узнают и окликают по имени.
Глафира, пожалуй, не стал бы целовать Grand Funk,даже если бы в гробах лежали настоящие покойники и, допустим, их привезли сюда для прощания. Туда, в Америку, отправили каких-нибудь наших умельцев, это могли бы быть "Песняры", а к нам Grand Funk,который уже ничего не споет и не сыграет. Как доказательство того, что капитализм платит много, но отнимает у человека все, хотя некоторые и сомневаются. Кое-кто из Глафириных коллег наверняка бы кинулся лобызать мертвецов, но Глафира, я запомнил и это, привык выражать свою любовь иначе:
"Слушаю это вещь и усераюсь (пауза). Стелю на пол газету, сажусь - и сру".
Безусловно, в переписывании с ленты на ленту, в потрошении журнальчиков для продажи по частям было что-то детское. Сама немногословная точность его замечаний выдает не умственную отсталость, а скорее некий наивный страх перед будущим, которое рано или поздно займется Глафирой и превратит его совсем в другого человека.