ЭТОТ КРЕТИН ТОМ ДЖОНС
Самойлов с подозрением относился к бесплатным вещам и коллективам, таким как: кружки, спортсекции, лектории, где ничего интересного тебе не сообщают, и уж тем более к художественной самодеятельности с ее народными костюмами и танцами, к ансамблям песни и пляски, в чем бы они не выступали - в мундирах или в штатской робе. Самойлов за свою короткую жизнь был готов их сначала расстреливать с "Мессершмита", затем поливать напалмом с "Фантома", а последнее время просто обзывал "последними словами" (как было сказано на родительском собрании), полагая, что ни от Германии, ни от Америки помощи в искоренении этого зла не дождешься.
Не привлекали его и платные удовольствия - например, бассейн или любое хобби, сопряженное с покупкой инвентаря (клюшки, коньки, мяч, велосипед), разведение бессловесных друзей в квартире, где от "гомо сапиенсов" в пору на стенку лезть. Оно мне надо? - отмахивался он от соблазнов, нервно развязывая красный галстук, с решимостью взрослого человека, которого не переспорить.
"Сходить бы в больницу, снести винограда. Но кто-то мне шепчет: - Оно тебе надо?" - стихотворный фельетон с последней (где некрологи и киноафиша) страницы газеты "Заречье трудовое" цитировали так часто, что его автор будто бы раздумал спешить с отъездом в Израиль…
Самойлову выбор тщеславного дяденьки из литобъединения представляется святотатством.
Слово, заполонившее анекдоты, журналы "Перец" и "Крокодил", теле- и радиоэфир, даже некоторые заборы (на каждое иностранное слово выискивался желающий его написать) звучало так часто, что перестало казаться иностранным. Будто речь идет не о загранице, а о каком-то комплексе витаминов или лекарств: хлорелла, элеутерококк, Израиль…
Действительность множила посторонние аттракционы, мешала сосредоточиться на том, что казалось Самойлову самым важным, о чем он до недавнего времени мог только думать, а объяснить словами не сумел бы даже под пыткой. Ему хотелось быстро и подробно осваивать все, что он желает знать, не отставая от неумолимо опустошающего "сегодня", превращая его в пустой спичечный коробок "вчера" времени.
Самойлову было знакомо, с каким отчаянием сжимают в кулаке коробок, как он хрустит, теряя форму, как его ломают, загубив погасшую на ветру последнюю спичку, сознавая, что внутри - пусто, и лишь безмозглые дети могут чиркнуть сгоревшей спичкой дважды - это бесполезно! Как мнут пачку из-под сигарет, Самойлов еще не знал, он еще не выкурил до конца, не опустошил первую пачку в своей жизни. Она была спрятана там, где ее не станут искать. Или наоборот - станут и найдут? Он изводил себя сомнениями, лез на рожон, получал замечания от учителей и угрозы от одноклассников. Пару раз прозвучало (без намека на сочувствие) - "ненормальный".
Но тут у Самойлова появился собственный магнитофон. Жалкое устройство - из тех, что взрослые снисходительно кличут "чемоданчиком" или "ящичком". Появился зимой, для точности - в январе месяце. Весил, по паспорту, девять кило. Пока что работает.
И вылезший из трамвая Самойлов в шапке с опущенными ушами и холодных ботинках действительно смотрелся со своим "чемоданчиком" как прибывший в эвакуацию дистрофик. Его-то вывезли, а там, в тылу врага, подвергаются неописуемым пыткам его сверстники, ушедшие в подполье. Валя Котик, Коля Мяготин, Витя Коробков - имена пионеров-героев временно заглушают в его голове Дженис Джоплин, Джеймса Брауна, еще раз Дженис Джоплин, покамест женские руки с бормотанием поправляют ему шарф.
В просвете между ларьком и телефонной будкой возникает собака, оставляя на поземке следы человеческих лап, она исчезает в зарослях лесопосадки, чернеющих по ту сторону трамвайного пути. В этом районе трамвай описывает круг, и рельсы уходят в одну сторону.
"Злюка-кусака может испугать и обидеть раненого" - проскрипело в памяти, кажется, из "Мурзилки". На Самойлова снова навалился бес-узурпатор детского уныния. Он ощутил себя мальчиком-невеличкой, заехавшим чорт знает куда. Даже неудобный капроновый ремешок "чемоданчика" сжимала не рука в перчатке, а ручонка в вонючей бесформенной варежке.
Всю дорогу сюда Самойлов был погружен в мечтания о сверкающих электрогитарах, о способности проникать в помещения, видимые им только на картинках, словно обвалилась лицевая стена с алоэ и столетником в горшочках, а за нею возник не обеденный стол рабочей семьи, а сцена с нарядными артистами. Время от времени вздрагивая, он обводил взглядом воротники и головные уборы пассажиров, потом снова уходил в мир беспорядочных химер, не готовых шагнуть за рамки его воображения и разогнать отвратительных ему "Бременских музыкантов". Стекла, покрытые морозным февральским узором, казались ему просто грязными; чем-то замазанные всякий раз, когда он открывал глаза, словно по обе стороны находится что-то безобразное, и смотреть в окно было неприлично - все равно, что подглядывать в общественную уборную.
Самойлов терпеливо придерживал коленями магнитофон. С досадой вспоминая, что по инструкции его нельзя включать минут сорок после переохлаждения - а ведь он ожидает от сегодняшнего визита так много, чем больше - тем лучше.
Лишь с недавних пор этот адрес начал притягивать каким-то непристойным магнетизмом. До сих пор у Самойлова было совсем немного желаний, возникновение которых он хотел бы подавить.
Пару раз он выслушивал от матери упреки, будто специально подбивает ее ходить с ним на фильмы "для взрослых". Потому что "это" его уже интересует, Самойлов стеснялся проситься куда-либо чересчур настойчиво. Но и добиваться своего окольными путями он тоже, напрягая волю и ум, умел.
Виновником первой вспышки родительского зловония стал английский фильм "Том Джонс". Такое название не могло не обмануть зрительскую массу, лишний раз показав, какие все-таки наивные у нас люди. Увидев на афишах имя уже выходящего из моды певца, народ поверил, что им предлагают посмотреть фильм-концерт. Самойлов пронюхал о премьере за две недели и все оставшиеся дни канючил: "Пойдем, пойдем…" Он упросил взять билеты как можно ближе к экрану, и они сели в третьем ряду - весь первый ряд заполнили молодые люди с микрофонами в руках (они пришли записывать!), оттуда исходил едкий запах одеколона, табака, нестиранных носков и чего-то еще - одновременно бесившего и расслабляющего.
Свет погас, и через десять минут всем стало ясно - петь никто не собирается, это очередной "Фанфан-Тюльпан" - шпаги, кувшины, оголенные груди… Первой в таком виде с экрана сверкнула юная Салли. Протянутые руки с микрофончиками тут же были втянуты под панцирь, словно черепашьи лапы.
Наверное, Самойлов был самым малолетним человеком в этом кинозале, но ему было совершенно наплевать на декольтированных "англичанок", так же как и на "француженок". Он был разочарован, и ждал, когда публика, гремя сидениями, повалит к выходам, ведь это не тот Том Джонс! Это даже не Дин Рид… Никто не спешил уходить. Самойлов ждал одного - эти люди чего-то совсем другого, ему совсем не нужного. В оцепенении, чувствуя, как болит в колене отсиженная нога, он выдержал обе серии, а по пути домой впервые в жизни серьезно задумался о самоубийстве.
До переезда сюда, в относительно новый район, эти люди проживали по другому адресу - в частном секторе, на Слободке, получая посылки с пластинками от дяди из Америки. Дядя существовал - русский эмигрант, архитектор, и диски Самойлову показывали (это были первые фирменные диски в его детских руках), настоящие американские, только слушать их было невозможно - сплошная классика, ненавистная Самойлову до такой степени, что он знать не желал, "как это прекрасно". Разумеется, он - не своим голосом, а пошептав на ухо мамаше - осведомился насчет "джаза" (так перевела его вопрос она), и ему рассказали, что дядя человек строгих правил, в ответ на такие заказы ответил сурово: музыку черномазых скотов слушают только дегенераты, и пригрозил разрывом отношений.
В качестве курьеза Самойлову показали изданный в Америке краснознаменный хор (лягушек в погонах, добавил он про себя) и какую-то "Всенощную" без обложки - ее удалили на границе, поскольку на картинке был религиозный сюжет. Дело было в позапрошлом году, незадолго до получения этим семейством благоустроенной квартиры в одной из пятиэтажек, откуда покойников выносят по узким лестницам. Ковыряться в классике Самойлову совсем не хотелось, и он поставил на этом адресе крест. Как оказалось, преждевременно.
"Дегенератом", слушающим "черномазых скотов", в этой семье был Серик - младший сын доцента Поздняка. По женской линии мать Полина со старшей дочерью Элеонорой - преподаватели музыки, а батя с сыном - технократы. Люди, с точки зрения жестокого Самойлова, совершенно бесполезные. Он не мог представить, что у Серика водится столь нужная ему музыка. Действительно - студент в берете и немодных очках, не заросший, а слушает и знает в десятки раз больше, чем те патлатые колхозники, что тянули "мыльницы" к экрану в первом ряду кинотеатра "Союз"!
С появлением магнитофона домашние забеспокоились, что ребенок начнет переписывать западный материал за деньги, обогащая разных "чмуров", и в кои веки раз проявили интерес к нуждам "ребенка", договорившись по телефону о сеансе бесплатной перезаписи у "Сержика".
В конечном итоге все (или почти все) оказалось так доступно, хоть отказывайся на полдороге - меняй маршрут, и снова в погоню - за ускользающим дефицитом: паюсной порнографией, стерео-открытками, газовыми зажигалками и трехцветными шариковыми ручками… Все организовать и умертвить - взрослые это умеют. По блату. Чтобы потом годами тебя этим попрекать. Самойлов с недоверием относился к бесплатным вещам. Он любил деньги и не понимал, как так можно?