- Что такой-то и такой-то участок не ваш… и конечно, вы поможете оформить… Клянусь мамой - эта плёнка останется просто как залог. Я её потом вам отдам.
Туев, глядя на меня, молчал. Я больше не мог выдержать этого двухслойного разговора.
- Постою на улице.- И вышел прочь.
В приёмной Алексея Иваныча сидели измученные пожилые женщины с прошениями в руках, по полу катался бородатый калека на дощечке с колёсиками и, короткими костылями в тёмных руках. Увидев меня, беловолосая секретарша вздохнула.
- Там ещё надолго?
- Не знаю. До свидания.
На улице тёплый ветер гнал мусор - афиши, полупрозрачные пакеты. Вокруг банка млели на солнце лиловые роскошные иномарки, в них слышалась музыка. За тёмными стёклами смутно угадывались водители и ещё какие-то люди. Наверно, охранники.
Мимо шли, крутя бёдрами, две юные красотки в коротких белых юбочках, ели мороженое на палочках. У одной из машин приоткрылась дверка - и мигом обе девочки с хохотом были затянуты внутрь. Они и не сопротивлялись.
"Ненавижу!.." - хотелось крикнуть, но умом я понимал: все страны прошли через эту полосу дикого капитализма, бесстыдную власть денег. Рано или поздно всё же что-то утрамбуется.
- Утрамбуется на твоей могиле,- сказал я сам себе язвительно.
Наконец показался с невозмутимой мордой мой Саврасов - несёт, как чемодан с золотом, телекамеру.
Я вопросительно глянул на Диму. У меня кружилась голова, от боли в руке и в сердце будто снова попал в день солнечного затмения.
- Всё о’кей,- буркнул мой бывший студент, открывая кабину. - Он мне даже баксы за помощь предложил… пять тысяч. Говорит, сейчас все так делают. Только чтобы я точно молчал, плёнку не крутил. Но я отказался… я и так держу слово…
Правду ли говорил Дима, не знаю. Мы сели в раскалённую на свету "Ниву". Мотор взвыл.
- А сейчас едем к его сопернику. Чтобы до конца железно всё обставить.
- Н-нет,- вырвалось у меня.- Домой!.. Я больше никуда не поеду.
- Эх вы, милый, добрый русский человечище, как говаривал Ленин в очерке Горького!..- Саврасов ощерил тёмные зубы курильщика.- Ну, хорошо. А хотите - в лес? Дом-то теперь точно ваш. Посидите там.
- Я в свой хочу…
- Ну, в ваш.- Он повернул машину за город.
Через полчаса я стоял в халупе из бруса и смотрел через мутное окно вниз, на голый чёрный огород. Вдали, в правом углу, под штакетником, кажется, ещё синел горб снега, а может, мне просто казалось.
Вообще в последнее время мне иной раз бог знает что кажется. Вдруг на улице в толпе вижу свою жену - но молодую, какой она была лет двадцать пять назад. Или и вовсе смешно - на экране телевизора среди жителей, например, Барселоны вижу себя. Ну, совершенно похож… только исхудал, что-то кричит… Не грозный ли знак - смотрю на себя уже со стороны? Не смерть ли ходит вокруг?
А насчёт сугроба… не бойся и пойди посмотри.
Над огородом змеился жаркий воздух. Конечно, на земле в тени и клочка снега не осталось. Испарился, взлетел, весь ушёл в облака…
- Петрович!..- позвали меня из-за ограды. Радостный такой мальчишеский голос. Это Зуб. Рядом с ним стояли угрюмый Борода и Василий, они пьяны. Борода, приложив руку к уху, отдавал мне честь.- Это правду сказал Дмитрий Иваныч, что тот дом вам подарили?
- Правду.
- А этот отдадите нам? - хихикнул Борода и стыдливо закусил зубами клок рыжей растительности.
- Отдам.
Три бомжа перемахнули через штакетник так ловко, что я, вспомнив срезанные в прошлом году стрелки зелёного лука на грядке, понял: это, верно, они и лазили. Хоть и мои друзья. Но ведь и закусить зелёненьким хочется…
- Уважь, Петрович, выпей с нами.
Я уважил и выпил из облупленной железной кружки.
И очнулся поздно вечером на тахте. Небо светилось за окном, как "движущийся атом" (Тютчев? Заболоцкий?). Рядом на стуле сидела некая женщина и в ужасе смотрела на меня. Это была моя жена. Галочка.
- Я так испугалась. Тебе нельзя пить.
Уже в сумерках мы побрели домой - она поддерживала меня за локоть, как старика. Хотя мне пока ещё и пятидесяти нет. Но если в России живут до 57, а в Японии - до ста, то по-японски мне уже 89.
6.
И обрушился безумный, душный, прощальный апрельский снег в пятницу. Он шёл и таял... над страной плыл пар...
В субботу мы с женой шелушили на верандочке бобы для посадки вместе с картофелем в лунки. На южной стороне моего участка в тени штакетника ещё раз возникший нежный белый сугроб, похожий на женскую грудь, сиял надеждой на продолжение моей жизни.
Смотреть чужой новый дом мы, конечно, не ходили.
Правая рука в гипсе болела меньше, но страшно чесалась. Наверное, на неделе снимут этот "гроб", говоря словами Василия, одного из местных сторожей. Всё-таки жизнь была прекрасна.
Оказывается, наш внучек Иван уже заговорил. Заговорило мокрое солнышко на полу.
- Не может быть! - не поверил я жене. - Дети начинают говорить после двух. - И повторил по-ангарски:- Не могёт быть!
- А вот правда. Он мне вчера сказал: "Баба".
- А это он не "баба" сказал.
- А что он сказал? - оживилась Галя, подозревая подвох в моём упрямстве.
- А он сказал: "Ба!.. ба!.." - удивляясь миру. Наверняка он это имел в виду. А говорить он начнёт всерьёз со слова "дед". Вот увидишь!
Галя с улыбкой погладила мне седой ёршик и, забросив в печурку сухие скорлупки от бобов, попросила:
- Расскажи какую-нибудь народную притчу... ты их много знаешь.
Я приложил закованную в белый камень руку к груди, как делал когда-то в студенчестве.
- Письмо жане. Дорогая Дарья Ягоровна, я жив, здоров, чаго и табе жалаю. Я таперича не то, что давеча. У мене таперича ахвицерская кров тяче. И ты таперича не посто баба, а ахвицерская жана, а потому не дозволяй сабя Дашкой крикать. Пущай табя каждой Дарьей Ягоровной зоветь, как всех антилегентных зовуть. Посылаю табе пятьсот рублев денег. Купи сабе антрижерку с трюмой и часы с кукушкой. Свинью в хату не пускай. Найди сабе бабку, домработницей зовуть, пущай табе похлёбку варить. Справь сабе юбку с прорезой сзади и к низу, штыбы хвичура была видна какая.
- Ну, хватит!- рассмеялась жена.
- На польто на ворот навесь никакую нинаесть шкуру и зови мантой. Купи сабе розового мазила, что губы мажуть, схади к соседу Хведору, что у пруда живеть, пушай он табе волосы в гнедой цвет выкрасит. Косы не заплетай, а носи причёску як у гнедового воронка хвист да матри, не ослушайся, не то развод, я ведь таперича не то, что давеча. Ещё пудри харю, не жалей, будь антилегентной бабой, сходи к Петру-сапожнику, пущай он табе на тухли каблуки прибьёт, ходи задом виляй. Гармошку мою продай, купи пианину и поставь в угол, там, где телок стоял...
- Ну, хватит, хватит! - смеялась жена, роняя на пол ошкурки бобов и сами зёрна, чёрные, будто лакированные.
В воскресенье были выборы губернатора - мы их проигнорировали. Галя мыла окна и пол на даче, я вытаскивал из погреба картошку на посадку - мы её рассыплем на газеты, пора проращивать.
А в понедельник с утра по радио и телевидению объявили: Туев выиграл. Может, вправду отдаст моим студентам для семинаров дворец с башней из "слоновой кости"? Мы бы наверху Пушкина и Блока читали:
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне...
Или Гумилёва:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай, далёко, далёко, у озера Чад
Изысканный бродит жираф...
Мы будем читать, а в наши окна, пролетая, будут заглядывать иволги с золотыми от света крыльями и зелёные синицы, пасмурные коршуны и яростные весёлые молнии...
Сразу после новостей в квартиру ввалился Дима со включённой телекамерой:
- Смотреть сюда! Исторический момент! Едем принимать!.. И вы, Галина Николаевна, с нами.
- А что принимать? - она ведь ничего пока и не знала. Если только бомжи ей не рассказали, когда она в поисках мужа пришла на огороды.
- Ни слова раньше времени! - попросил я.
- "Ни слова, о друг мой, ни вздоха!.. Мы будем с тобой молчаливы!.." - пропел хрипло Саврасов, нетерпеливо снимая на плёнку нас, наши стены, нашего кота на полу, сверкнувшего жёлтыми очами на незнакомого шумного человека.
Мы взяли с собой канистру с питьевой водой, прихватили бутылку молдавского красного вина, закуски, и Дима бешено погнал на "Ниве" в лес.