- Да нет, - смутился Федор Иванович, - я не это имел в виду. Я это к тому, чтобы правда…
- Во-во, - одобрила она. - Вот и я за это. Ну, говори, у кого был.
- Да много у кого, - принялся Федор Иванович припоминать. - У Гутова Павла Петровича, у… - и он назвал еще много имен, которые ему довелось узнать за последнее время.
Она молча кивала, а когда он закончил, произнесла:
- Говорю же, не у тех ты был. Некоторые-то даже у меня тут, - она вновь постучала пальцем по книге. - Разве к таким ходят? Один вот, к которому ты приходил, после твоего ухода снял трубочку да позвонил соседу твоему.
- Глотову? - вырвалось у Федора Ивановича.
- Глотову, Глотову, - кивнула она. - Разве к таким ходят? Пиши, значит, - здесь, в арбитражном суде есть Омельянов Владимир Егорович. Хороший он человек, по правде живет. Он тебе с твоим делом поможет. Потом в министерстве сидит Серова Галина Сергеевна, у нее обязательно отметься. Да адвокатом возьми Кулакова Виктора, он тебя не подведет. Всем им скажи - от меня, дескать. А Надька Лядова твоя - купленная. Хорошо хоть, что указала на меня, а теперь повременю ее в книгу заносить. А так - прямой кандидат.
Он поднял на нее глаза, спросил:
- Чего ж ты допустила-то?
- Это не тебе судить, - сказала она строго. - И главнее меня есть. К тому же…
- Что? - спросил он, подождав.
Она отвела глаза, лицо ее посуровело.
- Сидела я, - тихо сказала она, когда ждать уже стало невтерпеж. - Недавно вот вышла. Спасибо, люди добрые на работу взяли.
- За что сидела-то? - так же тихо спросил он.
- Преступления против конституционного строя пришили, - ответила она, не поднимая глаз. - Спасибо, приняли во внимание возраст да то, что срок первый, - попала под амнистию.
- Сколько дали-то? - с жалостью спросил Федор Иванович.
- Влепили на всю катушку, - сказала она, - да отсидела всего два года.
- Как же ты… теперь-то?
- Да вот так. Помогаю, чем могу.
Федор Иванович смотрел на нее, и так вдруг сердце у него защемило, что невольно он приложил руку к груди.
- Болит? - тихо спросила она.
- Еще как болит, - признался Федор Иванович.
- Вот и у меня болит.
- Так, может, таблеток нужно? У меня аптекарь есть знакомый…
- Знаю я твоего аптекаря, - тихо сказала она, и Федор Иванович понял, что и аптекарь уже в той книге, что лежала перед ней на столе.
- Ну, тогда пойду я, - сказал он и поднялся. - Спасибо тебе.
- Не за что, - ответила она. - Любе привет передай. Хороший она человек.
- Передам, - пообещал Шишов и вышел из комнатки.
Справедливость глядела ему вслед, как тяжело, прихрамывая, бредет он по коридору.
- Иди, иди, родимый, - негромко произнесла она. - Скоро для тебя все само разрешится.
Был уже конец дня. Вздохнув, она взяла ведро, швабру и вполголоса произнесла…
Стандонк и Гордыня
- …Был лес, а стал вертеп разбойников! Ужо погоди, Господь разгневается и ударит тебя молнией, произведет над тобою суд, то-то будешь гореть-полыхать. И поздно уже будет молить о прощении, о том, что белки невинные, птицы, - будешь гореть-полыхать за неправедное свое житье, и твои разбойники вместе с тобой!
Бормоча эти слова и громко стуча посохом, монах быстро шагает по безлюдной дороге. Тьма опускается на окрестности, сгущается в густом лесу по обе стороны тракта. Внезапно остановившись, он с подозрением оглядывается. Но маленькой фигурки не видать, никто не спешит за ним. Монах успокаивается, со страхом смотрит на окружающую дорогу чащу и бормочет, грозя лесу посохом:
- Вот ужо Господь изольет на тебя свой гнев…
Тут он замолкает, снова оглядывается, словно колеблясь, а потом, удостоверившись, что никто его не слышит, вдруг обращается к молчащему лесу громким, хорошо поставленным голосом:
- Так говорит Господь Бог устами смиренника вселенского - вот Я на тебя, лес Ланакенский, за то, что был лес, а ныне стал гнездилище разбойников! Превращу тебя в уголья, а укрывающихся в тебе - в золу. Слушай же мое слово, ибо изрекаю на тебя суд…
Так он говорит долго, время от времени потрясая посохом. Лес и все, что в нем, терпеливо слушает. Наконец, монах устает и замолкает. Так же внезапно он возобновляет свой путь, явно удовлетворенный, бормоча:
- Вот так-то, и произнес суд, и сказал, а Господь теперь не замедлит, ужо не замедлит.
От разбойников брат Йодокус давеча пострадал. Остановили, стали допытывать, есть ли деньги, даже пригрозили смертию. Однако выстоял и произнес на них слово, и сказал многое, да такими глаголами, что огнем блистали, ибо говорить он может хорошо, весьма хорошо. И преклонились, и попросили благословить, и затем отпустили, смиренно покаявшись, и отправился он далее, куда вел его Господь. Так спас его Господень дар красноречия, ибо пронял душу неправедных Божиим глаголом.
А теперь направляется в Неерхарен, дабы по просьбе пригласивших его жителей произнести там проповедь. И выслушать его соберется множество народа, ибо всегда собирается многое множество народу на все его проповеди.
Он вновь останавливается, словно споткнувшись, и оглядывается - нет, никто не следует за ним. Ужель на этот раз обойдется?.. Вот уже и Неерхарен, владение благородного Аренда Доббельстейна. Уже ожидают его здесь, встречают всем клиром, окружают, ведут в дом торговца Пауля Уйтендале, где уже приготовлена трапеза. За стол сажает его сам торговец Пауль Уйтендале, тут же жена его и дети его. За едою расспрашивает их брат Йодокус с живостью обо всем, что происходит в общине, обо всех делах без упущения: и кто у кого родился, и кто умер, и крестили ли тех, а тех отпели ли. Обо всем расспрашивает брат Йодокус, и торопятся ему ответить, и отвечают подробно. А потом, к концу трапезы, начинают и его самого расспрашивать, где побывал и кого видел. И отвечает брат Йодокус, и вытаскивает грамоту, и показывает:
- С дозволения его преосвященства епископа Мюнстерского хожу по Нижним землям и проповедую слово Божие. А был в Гронингене, и в Леувардене, и в Гарлеме, и в Амстердаме, и в Лейдене, и в Утрехте, и в Неймегене, и в Тильбурге, и всюду проповедовал, а ныне иду в Маастрихт слово Божие проповедовать же. Ибо всюду наблюдается отпадение от истинной церкви, многие ударились в изучение философов-язычников. Монастыри запустевают, а паства глуха, не прислушивается. Пущай уподоблюсь глаголящему в пустыне, а все ж будут знать, что был пророк среди них, как писано у Иезекииля.
Окончив трапезу, благословляет всех брат Йодокус и отходит ко сну. Приготовлена уже ему постель, и перед сном молится брат Йодокус и читает Писание, приуготовляясь к завтрашней проповеди.
Наутро колокол созывает всех к проповеди. Множество народа собирается в церкви. Уже с утра душно, дело к грозе. Люди ждут час, ждут другой: проповедник не идет. Наконец, богобоязненный торговец Пауль Уйтендале решает узнать, в чем дело. Он находит брата Йодокуса стоящим на коленях и погруженным в молитву. Монах открывает глаза.
- В чем дело? - почти грубо спрашивает он.
- Люди собрались, ждут, - отвечает смущенный торговец.
- Скажи им - иду, - бросает брат Йодокус.
Но проходит еще час, прежде чем он появляется в церкви. Толпа расступается перед ним. На лице его кроткая улыбка, отчего грубое, крестьянское это лицо неузнаваемо преображается. Многие подходят под его руку просить благословения, вскоре он уже окружен толпой. Часы ожидания в нестерпимой духоте забыты. Он раздает благословения, отвечает на вопросы, многие хотят говорить с ним. Наконец, он вырывается из толпы и направляется к амвону, но вдруг неожиданно останавливается как вкопанный.
Откуда-то вынырнув, путь к амвону загораживает карлица в черном одеянии. Закинув бледное лицо, она ласково улыбается ему снизу вверх. На поясе у нее чернильница, в руке пергамент.
- Здравствуй, Йодокус, - говорит она. - Как, однако, быстро ты ходишь. Еле я тебя догнала. Больно проповедь твою хочется послушать.
- Уходи, Гордыня, - шипит он, оглядываясь. - Чего тебе нужно? Уходи.
- Чего мне нужно? - удивляется она. - Будто не знаешь. Слова твои бесценные записать. А то ведь так и пропадут.
У нее прекрасные глаза, фиалково-синие, мечтательные, на лице - лукавая улыбка. Брат Йодокус, забывшись, осеняет ее крестным знамением. Разумеется, ничего не происходит. Гордыня прыскает.
- Ладно, иди, Йодокус, - говорит она со смехом и уступает ему дорогу. - Иди и скажи что-нибудь этакое, на века. Ты ведь это умеешь. Давай, не подведи меня.
Разъяренный, взбирается брат Йодокус на амвон. Перед ним - море человеческих лиц, застывших, ожидающих. Вмиг улетучивается из него ярость, он испытывает подъем и обрушивает в эту внимающую толпу первые слова:
- О вы, князья раззолоченные, разубранные!..
Да, сегодня первый раз он произносит эту проповедь, замышленную давно, еще когда был он в Мюнстере и встретил там брата Суитгера, много бывавшего в Италии и рассказавшего про тамошние обычаи. Помимо всего прочего, поведал брат Суитгер о том, что не Священное Писание там в почете, но писания греков да римлян, что еще до Христа жили; не лик Христов созерцают там, но обнаженных женщин каменных, выкопанных из земли и выставленных на обозрение. И про школы тамошние рассказал брат Суитгер - как новое стали привносить в учение и затмевать умы учеников.