Олег слушал так, словно ему заранее все было известно, и пил коньяк. Я никогда не видел, чтобы так пили: он схлебывал его, как теплый чай. Я старался не смотреть на него. Он выиграл какое-то там пари, и привел ее сюда. Ей пришлось прийти. Я свято верил в это. Жабрина не было. Была Машенька, ее покруглевшие, пронзенные печалью глаза.
Я предложил выпить за искусство.
- За Шекспира,- сказал Сашка. Он уже находился в той стадии, когда ничто не могло заставить его изменить Шекспиру.
Олег подмигнул мне:
- Один мой знакомый имел богомольную бабку. Она почти ослепла. Он вставил в икону на место божьей матери фото артистки Целиковской. А бабка продолжала молиться и жечь свечку.
- Но при чем здесь Шекспир?- сказал Сашка.
- А по-моему, он просто дрянь, этот твой знакомый! - возмутилась Машенька.
- Мальчики,- сказал Олег, снисходительно улыбаясь.- Когда-то наивность умиляла, в двадцатом веке она становится позорной. Я знал одного поэта. От его стихов у меня вибрировал позвоночник. Настоящее искусство всегда ощущаешь спиной... Так вот. Он работал ночным сторожем, в редакциях его считали шизофреником. Еще бы! В наше время поэты не служат ночными сторожами!..
- Но как же...- Машенька испуганно переводила взгляд с меня на Олега.- Ведь этот сторож... А если он гений?..
- Он страж искусства!- поддакнул Сашка.
- На этот счет у меня своя теория,- сказал Олег.- Чтобы пренебрегать чинами, надо их заслужить. Анатоль Франс, кажется... Если хочешь чего-нибудь добиться - слушай Жабрина. Вакансиями гениев ведают Жабрины.
- Но памятники ставят не Жабрины!- сказал Сашка.
- Хорош только тот памятник, который ставят при жизни. Я не верю в загробное царство.
- А во что ты веришь?- спросил я.
Он поднял стопку, разглядывая на свет, как в пей переливается темно-золотистый коньяк. Потом с откровенной усмешкой посмотрел на меня.
- В мгновение,- сказал он.- В мгновение, которое прекрасно.- И мимолетно коснулся взглядом лица Машеньки. Она опустила глаза и покраснела.
Ого, подумал я, ну, а если ей хотелось проиграть пари? А если хотелось?
Я искал слова поувесистей, чтобы швырнуть их в холеную рожу этого позера. Но внезапно подумал: а ты-то, ты сам - чем ты лучше?..
Я сказал - чтобы только что-то сказать:
- Дичь. Собачья чушь - все, что ты говоришь...
- А за вас говорит Великая Наивность,- сказал Олег.- На предмет святого искусства мы будем трепаться, когда выпьем на твой гонорар. А пока сходи к Жабрину и скажи, что ты передумал.
- Нет! - сказала Машенька.- Никогда! Клим не такой человек! А ты бы лучше помолчал, Олег. Вот еще выдумал философию!
- А все-таки,- сказал Сашка, наклоняясь к Олегу,- в чем же тогда цель жизни?
- Я же говорю - в мгновении...
- Это не ответ,- сказал Сашка.- Жизнь слагается из мгновений. Она должна иметь смысл в целом!
- Ты слишком дотошный философ,- сказал Олег.- Для меня все равно, чем окажется сумма.
Машенька сдавила виски:
- Ну что такое он говорит? И правда - дичь какая-то! Зачем тогда жить, если только мгновение, и все равно... Все равно... Нет,- сказала она,- нет, нет и нет! И еще раз нет! И еще миллион раз - нет! Мы живем, чтобы сделать что-то огромное, хорошее, что-то большое-большое... Пускай у меня трещит голова, но я знаю, что говорю!.. Почему вы молчите, мальчики? Почему вы не хотите ему ответить!..
Наверное, я был все-таки пьян. Я выпустил скомканную скатерть только тогда, когда бокал зацепился за тарелку и упал. Большое красное пятно расплылось по столу. Только тут у меня разжало горло, я вдохнул в себя воздух. И сразу почувствовал, как взмок на шее тугой ворот рубашки.
- Что ты, Клим?- вскочила Маша.
Я вытер пот рукавом, пытаясь улыбнуться.
- Нам пора,- сказал я.- Нам давно пора, Сашка.
И, по дожидаясь, поднялся и пошел к выходу.
* * *
Ребята ужо спали. Дима Рогачев, обхватив обеими руками подушку, чмокал и что-то бормотал во сие. Один Полковник, приделав к шнуру абажур из газеты, сидел у стола и читал хрестоматию по античной литературе.
Я лег. Кровать мерно раскачивалась подо мной.
Полковник захлопнул книгу, щелкнул в двери ключом, погасил свет. Потом он долго и тяжело ворочался па своем шуршащем сухой соломой матраце.
Никогда еще такого со мной не было. Что там я натворил, в самом конце?.. Мало ли какая чушь взбредет в голову девчонке с глупыми ямочками на щеках...
- Клим,- позвал Полковник.- Ты слышишь? Или ты спишь?
- Сплю,- сказал я.
- Слышишь, Клим,- я в темноте почувствовал, как он, уперевшись в подушку локтем, повернулся ко мне.- Лабиринт - это что? Путаница?
- Путаница,- сказал я.- Но давай лучше завтра. Это длинно.
- А ты покороче,- сказал Полковник.
- Нельзя. Это длинная история. Про Тезея, был такой герой у греков. Читал?
- М-м-м... Да вроде...
- Так вот, он хотел спасти людей, которых бросали на съедение быку Минотавру. В этот самый лабиринт. И так далее.
- А ты покороче,- сказал Полковник.
Койку покачивало. Мне казалось, зеленая морская хлябь волнуется подо мной, под ладьей, на которой Тезей плывет острову Криту. "Остров есть Крит, посреди виноцветного моря, зеленый..."
- Так вот,- сказал я.- Лабиринт... Был такой дво рец с множеством коридоров и комнат, и тот, кто в него попадал, все бродил и бродил по темным запутанным ходам, искал выхода и ни черта не находил. И Тезей тоже бродил, пока не нашел быка Минотавра и не убил его.
- А выход? Выход он нашел?
- А это уж неважно,- сказал я.- Главное, он сразил Минотавра. Впрочем, он выбрался из лабиринта... Но это еще одна длинная история. Про Ариадну.
- Это кто - Ариадна?
- Девчонка такая была,- сказал я.- Была такая девчонка с золотыми волосами. Она дала ему свой волосок, и он шел, а волосок разматывался по дороге за ним, и по этому волоску он потом добрался до выхода.
- Ну и греки,- вздохнул Полковник, помолчав.-
Навыдумывали, дьяволы, сказок на мою голову. Разве их упомнишь?.. А скоро зачеты...
- Да,- сказал я.- Всех не упомнишь. Я тоже что-то напутал, кажется... Про волосок Ариадны... Давай спать.
И мы заснули. Только странное у меня было чувство, перед тем как заснуть. Мне до того ясно представился этот тонкий золотистый волосок, что я осторожно пошевелил пальцами. Осторожно, чтобы не порвать, если он у меня в руке. Он ведь тонкий, он, может быть, и правда в руке, а я - не вижу. Всего-то ведь навсего - волосок...
* * *
Что он Гекубе, что ему Гекуба?..
Уж это, кажется, усвоил я хорошо. Крепко усвоил. Это мне помогли усвоить. Это мне объяснили один раз и на нею жизнь, насчет Гекубы и всего прочего, и не Гамлет, и не Сашка Коломийцев, а, как ни странно, сам капитан Шутов, первый мой настоящий учитель.
Он, правда, не облекал свою мысль в столь изощренную форму, но это и простительно: капитан все-таки был не Вильямом Шекспиром, а следователем органов госбезопасности. Я сидел у него в кабинете,-эдакий восторженный, отчаянный философ из десятого класса, предводитель кружка яростных борцов против мирового мещанства, и он, полистывая наш рукописный журнальчик "Прочь с дороги!" смотрел на меня сырыми, осенними глазами, кашлял, харкая в баночку с нарезной крышкой и утомленно, сочувственно внушал мне, что великие проблемы человечества - не наше дело, мы можем плохо кончить.
Семнадцать лет - отличный возраст для такого урока, с тех пор у меня хватило времени, чтобы над ним поразмыслить, над ним и кое над чем еще, и вдруг обнаружить спасительную формулу про Гекубу.
Самому капитану она, впрочем, показалась бы несколько циничной, даже не без налетца фрондерства, но ведь это лишь сверху, а в глубине та же мысль, с которой тогда, в его кабинете, мешали мне согласиться мои семнадцать лет и отсутствие жизненного опыта.
Но теперь эта мысль уже рисуется мне не грубо, не вульгарно, - тут уже известная эстетика, утонченность, тут в самих звуках мерещится и взгляд приглушенный, сквозь облачко дыма, и усмешечка в полгубы: "Что он Гекубе, что ему Гекуба?" - и через коротенькую паузу: "Как говаривал принц Датский"... И ведь, в сущности, ничего не сказано - и все сказано, и ничего нет - и все есть, зато как! Но я признаюсь: у Олега это получилось бы лучше. Олег - это высший класс, экстра, сноб из Охотного ряда. У него это получилось бы здорово, а я - что я?..
Утром я едва отрываю голову от подушки.
- Где это ты вчера набрался?- неодобрительно спрашивает Рогачев.
Ребята уже вернулись с физзарядки. У них морозные, румяные лица праведников. С завистью заматерелого грешника я смотрю, как блаженно вкушают они хлеб с маргарином, прихлебывая кипяток из кружек, и между делом листают конспекты. Им хорошо. У них не ломит затылок, не вяжет во рту, им не приходится по частям собирать свое тело, которое распалось на куски, требующие покоя и неподвижности. К тому же мне вспоминается вчерашнее. Меня гложет ощущение какой-то смутной вины - перед Машенькой, перед ребятами и всем человечеством в целом.
Я натягиваю штаны на деревянные ноги, беру полотенце и плетусь в умывальник. Холодная вода вселяет в меня надежду. Мне хочется искупить свои грехи примерным отношением к науке и долгу перед обществом. Я только неясно представляю, как это сделать. Но в и институт я мчусь бегом, чтобы не опоздать на первую лекцию.
На лестнице я сталкиваюсь с Машенькой. Сделав неприступное лицо, она обгоняет меня, едва тряхнув пушистой гривкой - это может сойти и за кивок и просто за нечаянное движение. Правда, на площадке ее шаги как бы в ожидании замедляются, но я тоже сбавляю скорость,