Вот так всегда: чтобы навести порядок в ящике стола, я вынуждена перевернуть вверх дном полквартиры. Под столом треснулась о заброшенный мольберт, сорвала ноготь о вывернутую паркетину. Захотелось все бросить, заплакать. А тут еще самый последний дареный бегемот из стекла свалился с полки. Почему у меня вещи не выживают?
Не удастся собрать коллекцию бегемотов, они все подохнут у меня. Был аквариум - потек; волнистый попугайчик Кеша среди зимы, прощально махнув крылом, улетел в теплые края через форточку.
Ну их, эти бусы, все равно никогда не собирусь нанизать.
Был развал в столе - а теперь на столе. Старенькие золоченые дамские часики. Мне их подарила бабушка Валя, папина мама, еще когда я и время-то не умела определять. Бабушкины пальцы больше не справлялись с крохотной кнопкой завода. Зато мои очень даже справлялись, с тех пор часы и не ходят. Всякий раз, как натыкаюсь, обещаю себе: обязательно как-нибудь снесу в починку.
Что тут еще? Свернутая гитарная струна… Губная гармошка… Кусочек сангины… Господи, если б я довела до ума хоть что-нибудь, за что бралась! Если б училась, чему учили. Все разбросано, раскидано, как осколки судьбы. Листок нотной бумаги. Одна-единственная музыкальная фраза, начало партии для фортепиано из увертюры "Серебряный лист". Мне так нравилось слово "увертюра". Что-то захватывающее - вихри музыки сталкиваются и ревут, ошарашенный зритель со слезами обещает себе начать жизнь заново… Прошло то время, когда я еще могла дописать эту увертюру. Или еще не наступило?
На железной жердочке уже сидели в ряд молодые кияне, ждали Серегу. Хлопцы приняли к сведенью наши имена, мельком оглядели меня и далее старательно избегали встречаться глазами. Появление чужих явно перебило хребет разговору. Пока новой темы не находилось. Хреновое, я вам доложу, ощущение, когда вот так все молчат. Неловкость была расколота Серегой, вытянувшим из кармана колоду карт.
Сначала, признаться, я приняла колоду за стопку вчерашних оладий, хоть слегка и подсохших, надкушенных, но не растерявших своей лоснящейся красоты. Потом пришла мысль, что первым сию колоду распечатывал еще Лойко Зобар у цыганского костра над излучиной древнего Днепра. Потом карты перешли к бурсачу Хоме, ходившему класть кресты во храмы Киево-Могилевской академии да напоровшегося на нечистую силу в деревенской церковке. Так и видишь, как Хома режется крест-накрест в подкидного со всякими ведьмами, виями да вурдалаками. Позже колода канула в небытие.
В рядах смущенных аборигенов при явлении чудо-колоды произошло заметное оживление. Руки задвигались, глаза заблестели. Увлекаемые Серегой, мы направились под завесь могутных дерев, где пустовал воровый доминошный стол.
- Кто раздает? - Риторично спросил высокий лопоухий хлопец, потянув к себе карты.
- Ну, правильно, - укорил по-девичьи красивый парубок с хитрецой во всем сутулом облике, с сутулым же носом.
Добродушно засмеялись.
- Кто лучший игрок? - Спросила я.
Вопрос глупый, но надо было завести светскую беседу.
Молодые люди переглянулись, один из них, все так же глядя на карты, дернул плечом и сказал:
- Да никто.
- А кто шулер? - Приставала я.
Помолчав, они указали на сутулого:
- Он, гадюка…
Видимо, Сергана в этом кружке почитали за серьезного, вдумчивого профессионала - прислушивались. Сам Серган сидел нагорелой свечой, уставшей светить, изредка хмыкал, меланхолично и строго глядел в даль. Серега - жилистый смуглый парень, кареглаз и темноволос, цыганист. С приятным круглым лицом - брови высоко подняты, на губах блуждает улыбка.
Играли молча. Сподлобья. Как хоккеисты, наработавшие коронные комбинации. Один, шмыгнув носом, выкидывал на поле совсем безобидную шестерочку - чего бить-то. Но противник видывал виды, смаху хлестать "шоху" вальтом не спешил, задирал в небо голову и долго шелестел губами.
- Ходить бум?
- Бум…
Появлялся туз.
Наступала очередь сотоварища задирать голову и шелестеть губами. На что Серега говаривал:
- Нет бубей - в морду бей…
- Меньше думай - буби будут…
Представилось, что впереди у них, как и позади, целая вечность. И нет ничего в этой вечности важней и актуальней, чем держать вот так, веером хлестанные-перехлестанные оладьи и смотреть на бубенную да червовую кабаллистику… И мой Лешка будто тоже вечность сидит тут, с этими братками, и так же, как они, шевелит губами и мечет карту слегка лениво.
"Московское время - семнадцать ноль-ноль", - сообщает радио. Опаздываю! Вылетаю из квартиры, тороплю лифт.
Душный маленький зальчик клуба "Фор-пост" на Спортивной. Накурено. На сцене - знакомцы, виртуозы окраин. Терзают изношенную электронику: настройка хороша на публике.
- А щас пред вам выст-пят "Грузди", - баритонит в микрофон Потап Коршуновский. - Мы - первое свободное поколение века!
- У-у-у!.. - Воет свободное поколение.
На головах - хайратники, чумовые стрижки, на запястьях - феньки или металлические цепи, кто в коже, кто в рваных джинсах, почти у каждого - бандана на шее. Должно же первое свободное поколение чем-то отличаться от комсомольцев 20-х!
- Бэ-люз! - Возвещает солист.
Народ расположен. Встречает шумно. Ярко освещенный ладный Потап с распущенными по плечам волосами затягивает надрывный английский блюз.
- В России нет своей рок-культуры, - проповедовал мне Потап. - Пост-советская - дребедень. А в нашем музыкальном стиле песни по-русски вообще невозможны…
- Как это нет рок-культуры? А вы?
- Ну, мы вынуждены творить в русле. - Уходил от удара парень. - Хотя бы затем, чтоб потом выйти из берегов.
Музыканты запотели. Публика вошла в раж. Публика раскраснелась. Публика готова крушить стены старых устоев. Хруст и скрип кожанок, звон и лязг металла, топот, прихлопы, вскрики, свист…
У Потапа дикое чувство ритма. И равновесия. Мотая головой, словно она и есть знамя свободного поколения, он умудряется устоять. Занавесив лицо кудрями, навис над микрофоном. По визгу, многократно усиленному толпой, догадываешься: драма. Потап ест микрофон. А тот истошно орет от боли. Микрофон захрипел в агонии, но Потап неумолим. Он, похоже, заглатывает микрофон. Нет, просто перекусывает какой-то нерв. Перекусил. И микрофон почил.
- Ро-рол, - провыл Потап.
Я малодушно смылась из зала. В предбаннике - бар. В углу сладко дрыхнет перекайфовавший представитель свободного поколения. Музыка, сотрясающая перегородку, ему не мешает. Со стен на павшего бойца с пониманием смотрят портреты потапообразных ребят. Живые не обращают на покойника никакого внимания.
Выхожу на воздух. Холодно. У входа в клуб курят, тяну сигарету и я. Яркие огни в темноте и искристый снежок все же дарят ощущение праздника. Сзади тяжело хлопает дверь. Выползло то самое чудо в перьях.
- Мне п-плохо, - говорит и неуклюже падает.
Рухнул он лицом на ледяное крыльцо. Господи, почему при мне-то? Почему я должна становиться медсестрой на этом поле боя? Эй, помогите кто-нибудь!
Обморок? Убился? Растирают щеки снегом. На руке чужая кровь. Дайте платок… Щеки бедняги не розовеют. Скорую вызывайте, идиоты!..
Через десять минут, а может, час, наконец - сирена. Когда человек ждет, он всегда искривляет время. Сонный врач ощупывает пульс, спрашивает имя, не получает ответа. Машет рукой - юношу в машину. Сугробы мигнули синим и погасли.
- Может, еще откачают… - кто-то вдогон.
Шагаем по снегу-пенопласту, который уже не рождает ощущение праздника. Потап предлагает:
- Зайдем на чай?
Светлая комната. На стенах - все те же "потапы", классики андеграунда. На столе компьютер, погребенный под дисками, кассетами, книгами. Матрас, гири, музыкальный центр - вот и вся обстановка.
- Компьютерной музыки не признаю. Вообще, всяких электропримочек. - Провозглашает Потап. - Где появляется машина, там человеку делать нечего.
- А это что?
- Это компьютер. - Не тушуется он. - Тебе с вареньем или сахарку? Можно творить компьютером, но нельзя - благодаря ему.
Ерунда какая-то. Софистика. Пью чай без сахара и без варенья. Из головы нейдет тот парень, что увезен "скорой". Откачали или уже труп?
- Мне недавно поклонница звонила, - хвастается вдруг Потап. - Чего это вы все на музыкантов западаете?
Пропустив мимо ушей "все", хмыкаю:
- Тащимся…
- Знаешь, я понял, музыка спасает меня. Мир спасет. Это как благодать, как некий эликсир жизни. Музыка должна способствовать уничтожению всякого страдания.
…Так выживет или уже где-нибудь в морге?
В сплошном строю домов на главных улицах Киева мелькают щербины: временами уютный зев арки распахивается то по этой, то по другой стороне. Открывается маленький дворик с неизменной зеленью, лоскут неба, его двойник-лужа и косые разноцветные тени, тепло подсвеченные солнцем. Улицы - то асфальтовые, то мощеные - громыхают рыжими трамваями, плывут сияющими авто. По обеим сторонам - то шершавые, чешуйчатые каштаны, то пахучие липы. В окна лезут ленты плюща, карабкаются с этажа на этаж.
Безопасного, домашнего, синего неба в Киеве больше, чем в Москве. Выходим к памятнику "Дружба народов", металлической радуге на Владимирской горке, перед смотровой площадкой. Мы и сами сейчас - носители этой дружбы.
На Днепре белые яхты, стремительные "стрелы", по берегам - иголочками и точками - пляжники. За рекой - нагромождение корпусов и косые солнечные лучи, сквозь облака, как в дуршлаг.
Потом в этот дуршлаг грянули струи дождя.
- По ходу, дождь не скоро кончится, - отметил Серега.
- Да, - откликнулся Лешка.