7
"Дачница" все время представляется разными именами. Это довольно удобно. Один день она Василиса, в другой - Каролина. Имена все время разные и довольно замысловатые. Ошибиться трудно. Неизжитая Мессалина сидела в ней.
- Пойди, поводи бабушку, - сказала Милаида Васильевна, - нельзя ей залеживаться.
Мы под ручку направились по коридору, неспешным, прогулочным шагом.
- Представьте, что это - набережная, - сказала я. - Вот идут волны, одна за одной, высокие, но не слишком, метров пять. Они набегают на берег и разбиваются о парапет тысячами радужных брызг.
Мы шли, раскланиваясь с курортными знакомыми.
Многоименная, как индийское божество, спутница включилась в игру:
- Алефтина Борисовна надела платье в горошек. Вам оно очень идет!.. А эта шляпка просто бесподобна. Что за цветок - роза?..
Впрочем, для нее игра была реальностью.
- А скажите, чем вы вообще занимались?
- Чем занималась? Кто - я? На отдыхе я в основном принимала солнечные ванны!..
Подслеповатый свет из окна, забранного решеткой, в одном конце коридора, стена с календарем - в другом. Неделю назад Инна обвела на календаре шариковой ручкой три цифры: даты своего попадания в отделение.
- Хотите мороженого?..
Мы шли, разворачивая воображаемый пломбир, Брунгильда или Досифея - кто она нынче там? - лизала свою руку.
- Оставьте, пожалуйста, - отнимала я у старухи ладонь, - грязь…
Она приблизила ко мне невыразительное гладкое личико и прошептала:
- Ах, я буду тебя вином отпаивать!..
В этой фразе была страсть.
- Однажды ты пришел ко мне и сказал - милая, будьте моей женой… Не знаю, Александр, отчего я в тот раз тебе отказала? Может быть, потому, что ты был одет в синий костюм в полоску, а я - в зеленое платье. А синее и зеленое не так уж хорошо сочетаются. Тогда Сергей ответил: если хочешь, я переоденусь, и снял плащ…
Имена ее мужчин тоже менялись, бликовали и меркли. В темном холле журчал успокоительно телевизор, который разучился показывать картинки. В нем шла черно-синяя рябь, но это никому не мешало. Его смотрели пристально, как не смотрят самый захватывающий фильм. В фильме "Полет над гнездом кукушки" уже это показывали. Но там, конечно, было что-то драматургическое, какой-то бунт. А здесь, конечно, этого нет. Старый линолеум, может, в нем дело?
- Не правда ли, как чудесен аромат жасмина летней ночью?
Из процедурной тянулся медицинский горький запах.
- Вы возьмете с собой на следующую прогулку белый зонтик от солнца?
Помаргивающие лампы дневного света вспыхивали и перегорали.
- А сколько лет подряд вы приезжаете в Феодосию?
В моем сознании тоже сдвинулось, я вспомнила феодосийский музей, там тушью легко был нарисован борей и мучительные фигуры русалок, художница, как помнится, отчего-то умерла молодой. Кажется, дура, от неразделенной любви.
- Давайте еще вечером выйдем послушать концерт цикад!..
Из угла тек низкий дребезжащий вой. Одна из несчастных плакала.
- Разве не прелесть вон те огни, что дрожат на воде?..
Во второй палате за невидимым станком споро и механически двигала руками, словно перебирая челноки, высохшая тень ткачихи.
Я проводила безымянную в палату и пошла обратно: она оставила свои тапочки у двери. Возможно, ей хотелось погреть подошвы белым нагретым камнем нашей несуществующей набережной.
8
Какая судьба, не похожая на мою, на ту мою судьбу, которой у меня уже не будет. Как странно.
Женщины с пшеничными косами под платками, возвращаются, в пыли сена, в запахах разнотравья, с поля, где переворачивали вилами копны - скирдовали. Мужчины, голые до пояса, обвязанные рубахами, блещущие остро наточенными лезвиями кос в траве - или на тракторе по золотым полям ржи, пусть я и тогда - там и тогда - не совсем из этой картины… Веснушчатая физиономия с копной соломенных волос с возрастом строжает, связывает на затылке переливчатый жгут, нацепляет на нос очки и становится учительницей.
В трапецевидной юбке, блузе, в старых, сбитых туфлях, стопкой тетрадок с чистыми зелеными обложками, - или дневников, с обложками единообразно белыми, целомудренными и строгими - без вариаций, как сейчас в канцелярском отделе: пошлейшие барби-герл, розовая киска для девочек, автомобиль, бетмэн или человек-паук для мальчиков.
Хорошо - журналисткой. Лёлей с факультета журналистики. С блокнотом в руках…
Я могла бы выйти замуж и уехать - за летчиком, полярником, моряком - на край света. Меня ведь готовили в жены декабристу. Но это все сломалось еще в моем детстве, и я - такой же обломок рухнувшей державы, какой была какая-нибудь кисейная полковничья дочь после Революции. Возможно, до Революции я собирала бы тогда кружки молодежи вокруг зеленых ламп и на кожаном диване, кутаясь в рассветную шаль, слушала пламенные речи о всеобщем благе и социальной справедливости. Я пописывала стишки, а когда наших товарищей арестовали, сама облачилась в кожу и заимела наган, стала одной из тех, кто раскручивал маховик, мой отец застелился, когда узнал, что я такое. Или напротив, бежала заграницу, пакуя кружева и броши, продавала их по одной на толкучке, с большим трудом получила место на спасительный пароход, и потом бежала, и в каком-нибудь притоне была зарезана любовником. Я могла быть так и этак, и в нашем времени я тоже на что-то годилась - вышагивать по подиуму, ставя одну за одной длинную гладкую ногу, подсыпать поваркам в туфли толченые елочные игрушки. Или служить в информационном агентстве - ездить по конференциям со скучными и длинными названиями, аккуратно и быстро конспектировать речи выступающих, чтобы продиктовать по телефону срочное сообщение, и с чувством выполненного долга идти к метро, обращая внимание на серые стены домов, алые автомобили, прохожих кошек и бабушек. Возможно даже, я могла бы родить сына или дочь.
9
В изоляторе на ночь свет не гасят. Он не слишком ярок, круглая лампа над дверным проемом - здесь никогда не было дверей, никаких следов щеколд - светила сама себе. В центре круга краска или напыление протерлись, и окружность этой полой луны придавала мертвым кроватям инфернальный вид. Где еще встречаются такие лампы? Может быть, в зданиях провинциальных вокзалов? В других больницах? Не знаю…
Днем ко мне приходила Настя - вероятно, самая юная из пациенток. Белизна кожи, весь год не видевшей солнечного света, и черные вьющиеся волосы, рассыпанные по плечам, придают ей вид ангела. Лицо было бы красиво, если бы не косоглазие и еще заячья губа, показывающая с одной стороны продолговатые белые зубы.
- Тебя за что сюда? - спросила она грустно.
Грусть овеивала ее всю, она словно плавала в облаке сожалений, неисполнившихся надежд, печали.
- Не за что, а зачем, - сказала я.
- И я тоже - зачем? - удивилась она.
- Наверное.
- Лечиться, зачем! - вставила Милаида Васильевна, которая чистила ногти пилкой в одном из кресел, накрытых белым покрывалом, что стояли по сторонам от проема.
Настя ушла, но скоро вернулась, в ладонях ее сияла черешня.
Нам позволили постоять у открытого окна в коридоре. Густой запах цветущей сирени вливался волнами в затхлый дух отделения. Дорожки были мокрые от дождя, и какой-то пациент - из тех, кто лучше себя чувствует и кого используют на всяких мелких работах - толкал тележку с аллюминиевыми бидонами. Движения давались ему с трудом, но все же он был там, а мы - здесь.
- А хорошо, как думаешь, погулять, - она махнула бледной, тонкой рукой.
У окна я заметила зеленоватые круги под ее большими черными глазами, и несколько веснушек, выцветающих, едва намеченных, на тонком носу.
- Только нас не выпустят, - сказала она с сожалением не очень серьезным, как говорят о чем-то совершенно невозможном, о чем и задумываться не стоит.
- К тебе приходит кто-нибудь? - спросила я.
- А как же. Мама. Раньше чаще приходила, а теперь, наоборот - реже. - В этой избыточной подробностности, проговаривая одно и то же разными словами, она как будто черпала силы означать реальность. - Гораздо реже. У мамы новый муж. Очень хороший!.. А еще раньше я жила на даче с бабушкой. И там было очень хорошо. А здесь - плохо. Бабушка умерла… И вот я здесь!.. Но так будет недолго. Нет, очень недолго. Скоро все закончится. Потому что меня переведут.
- Куда?
- В интернат. В интернате лучше, - сказала она с убеждением. - Там почти все моего возраста. У меня будут подруги. И я буду с ними дружить! И играть, и еще - еще мы будем любить друг друга.
- Как это - любить? - спросила я тупо.
- Не знаю. Но как-нибудь. Я вот тебя уже совсем люблю, - и вдруг она потянулась ко мне как для поцелуя, медленно, томно.
Она, казавшаяся почти ангелом, была девушка, отравленная диким развратом замкнутых помещений, одних и тех же лиц, всей женской темной природы, которая хоронилась тут по углам. Подлое безумие разврата плясало у нее на губах. Огонек полыхнул в гаснущих глазах, когда она привлекла меня за поясок халата, раскрыла рот и повела языком.
Я отшатнулась, вырвала из цепких пальцев пояс:
- Да ты с ума сошла!
- Почему? - печально спросила она.
Огонек потух, косые глаза смотрели сумрачно и дико.
- Ты не должна.
- Почему? - повторила она так же, плавно.
- Потому что - Господи, не знаю, ты встретишь кого-нибудь - очень скоро, какого-нибудь молодого мужчину. - Что я несу? Где она его встретит? - Он будет ухаживать за тобой, вот в него будешь влюбляться!..
- Как в сказке про русалочку?
- Да.
- И… И целоваться с ним? - она медленно, словно копируя кого-то, влажно облизнулась.
- Н-не знаю.