- Ну-ка, что ты видела, расскажи?..
- Я, девоньки, все видела. И слышала. И трубы страшного суда, и все. И кимвалы.
Наталья, моя красивая соседка по палате, появляется в клубах сигаретного дыма на пороге. Удовлетворенно кивает. Здесь уже не продохнуть. Она кажется посланником откуда-то не из этих мест, так чиста и бела кожа, так рыж каштан волос и ярки губы.
Она придерживает дверь, и вдруг ее ведет, и она падает. Гвалт, шум, Анна у нее в один прыжок, только Инна щурится, выпуская струю дыма, сидит нога на ногу и качает верхней. Наталья лежит без чувств, и лицо ее больше не красиво: неестественно бледное, с зеленцой, ощеренный провал рта и белки из-под ресниц.
Милаида Васильевна, крупная, белая, вперевалку спешит - санитарка первой палаты - и говорит очень громко, голосом высоким, таким, от которого закладывает уши:
- Сколько раз говорить! Встала с постели - сиди. Посидела - пошла. А то скок и помчалась!.. Ну, ну? Так и будем в обмороке валяться?.. Зла на вас не хватает!..
Мужайся, а не ужасайся. И где-то на грани слуха тонко воскликнуло: "Исайя, ликуй!"
В отделении пять палат, сто человек. Или около того. Все время кто-то выписывается, кто-то поступает. Впервые - редко. Чаще уже леживали. И частенько выписанную привозят через неделю, другую, месяц, полгода, несколько лет. Они приживаются тут. Мы все здесь приживаемся. И потом уже не можем иначе. Больница становится домом. Ведь дома и стены кормят, помогают выжить.
Все отделение обедает в светлом холле, отгороженном красными шторами от коридора - столовой. Я пока не бывала там, видела только, когда проходила мимо в процедурный или из процедурного. А в первой палате - изоляторе - обедают отдельно. Тут свои два колченогих стола: железные ножки и столешница из дээспэ, и на время завстрака, обеда или ужина их стыкуют, а после снова растаскивают по углам, чтоб не мешались.
За обличение беззаконий царя Манассии пророк Исайя был распилен деревянной пилой. Он оставил недвусмысленные предсказания, знаки, слова и письмена, которые любому покажутся дикостью, и, вероятно, казались. И все исполнилось.
Обед: первое и второе. Свекольный суп, обжигающе горячий или совершенно остывший, каша, гречневая, разваренная в серую слякоть, реже пшеная, крепкая, комками. Без масла. Слабый холодный чай, треть кружки. После обеда - таблетки или уколы, и мертвый час. Никому не дозволялось шариться без дела, не можешь спать - лежи. Как в детском саду. Мы здесь дети, простодушные, хитрые злые дети.
Наталья лежала на своей кровати в сознании, щурилась и улыбалась.
2
Игорь Ремнёв пришел ко мне. Навестить. Принес бананов, апельсинов. Вяло пожевав апельсинную дольку, я зачем-то рассказала ему, как оттолкнула сифилитичку от беспамятной старухи в нашей палате, которую та порывалась ударить, а Наталья воскликнула: "Не заступайся за нее! Безумная!" В тот момент я, кажется, рассмеялась. Но это был дурной, истерический смех.
Мы сидели с Игорем в клеенчатых кресельцах без поручней. В холле, который как бы заменял здесь место для посещений, точнее, просто посещения происходили именно здесь. Те, к кому пришли, сидели со своими, а вокруг ходили те, к кому не пришли, и заглядывали в лица, смотрели, кто что ест, просили себе внимания…
- А все-таки безумие - это не болезнь, - сказала я в ответ Наталье на ту, уже неважную, реплику.
- Сумасшествие - может быть, единственный естественный ответ на всю эту бессмыслицу!.. - посочувствовал Игорь. - Безумец - некто более умный, чем умники. Любое здоровое движение они непременно объявят сумасшествием. В России издавна так повелось, сколько угодно примеров и из истории…
- Например, какие же?
- А хоть бы история Чацкого?
- Чацкого! Это совсем не из истории, это, наоборот, из литературы - из такого, что никогда историей не было и не могло быть.
- Не было и не могло быть? Это действительностью не могло быть, а историей могло и было! В России вообще всю историю всегда составляла одна литература, - проворчал Игорь. - Ну хорошо, Чаадаев…
Чувствовалось, он во что бы то ни стало хочет меня утешить. А я хотела как-то успокоить его. Так мы и сидели, два встревоженных человека, не знающие, как себя вести. Я вспомнила обсуждение этой темы, шизофрении, наши ранишние упражнения в остроумии. Кто-то говорил, что симуляция сумасшествия как социальная модель поведения гораздо более умна, чем сумасшествие, но и оно, может быть, тоже - социальная модель. Сумасшедшие-то сумасшедшие, но не дураки и точно знают, когда нужно остановиться. В рот себе тащат кашу, а не на голову ее вываливают. Ну, это они Нюры не видели. И опасения безумец вызывает прежде всего тем, что не знает, когда именно нужно остановиться. Замолчать. Сдержать себя. Что-то такое. Не помню.
Игорь прочитал мне целую лекцию - я упоминала, кажется, что он умел говорить, на него находило иногда. Тоже род помешательства… Продуктивного.
- Беда этого общества в том, что оно делит безумие на умное, которое надлежит всячески поощрять и воспитывать, и неумное, неразумное, бедное больное безумие, которое следует устранять от общества, чтоб не распространялось, как зараза, укрощать, сводить на нет и требовать от человека признания себя больным, то есть кем-то таким, кто еще может выздороветь, или не владеет собой, кто должен быть подвергнут лечению, не взирая на его собственное мнение. Безумие - вот последний оплот сопротивления: вы тяготитесь деньгами - вы безумны, вы недоумеваете о мнениях, которые у нас сами собой разумеются - вы сумасшедший, вы уходите от того, что признается всеми желаемым - вы опасны для окружающих и самих себя. Вместе с этим здесь со-существует, чувствуя себя в полной безопасности, безумие другого типа: оно не только не болезнь, но даже напротив, особый признак душевного передового здоровья. Любящий всю жизнь одного человека - болен и безумен, гомосексуалист, или неразборчивый в связях - напротив, не безумен и не болен, а достоин всевозможного уважения и даже почтения. Человек, полагающий смысл своей деятельности в процветании отечества - пустобрех и безумец, а какой-нибудь бандитик, положивший жизнь на то, чтобы скопить денег, которые только и обременяют его, что заботой о них, о деньгах, и вообще, можно сказать, не существуют иначе как в виде фикции в его же сознании - коммерческий гений. Даже интернетчик, переставший общаться с реальными людьми и заперший сам себя в комнате с экраном, в случае, если он получает за это деньги - очень умен, а если только тратится на интернет - совершеннейший дурак, и не важно, в чем заключается его деятельность.
Он прервал свою речь неожиданным вопросом:
- Слушай, ты не хотела никогда пострадать?
- Пострадать?.. Что значит - хотела - не хотела?..
- Может быть, претерпеть какие-то репрессии, ссылку, каторгу, и все такое… Не было у тебя такого желания? Вот у меня было. И знаешь, я завидую тебе.
- Завидуешь? Мне? Чему ты завидуешь? - я опасалась, что неправильно понимаю его.
Но нет, он говорил именно о моем пребывании в сумасшедшем доме. В этот момент я почти разозлилась - надо же, какое прекраснодушие!
- Ты завидуешь тому, - уточнила я, - что я целыми днями не вижу никого, кроме этих людей, и ничего, кроме этих зеленых плинтусов, и что мне колют какую-то дрянь, названия которой даже не сообщают, хотя у меня все равно нет возможности здесь узнать, от чего она и какие от нее последствия? А ты знаешь, какую мы здесь едим кашу?
- Каша не при чем. Психиатрия - единственная форма респрессий в современном мире, которую нынче налагают на тех, кто готов думать немного иначе.
- Очень лестно было бы объявить собственное безумие чем-то таким, что заслуживает награды. Надеюсь, я никогда не решусь на это.
- Конечно, это составило бы уже начало другого безумия, более принятого и скрепленного печатью общественного одобрения, так сказать… - как-то неловко поежился Игорь. - Безумия гордости и надменности, настоящего, подлинного безумия - такого, которое не получит награды…
- Здесь никто не получит никакой награды. Здесь многие так и умрут. Представляешь? Не покидая этих стен.
Как будто впервые сама осознав эту новость, я поглядела на стены, выкрашенные бежевенькой спокойненькой красочкой.
- Что мы знаем о наградах… - вздохнул он. - Да и не в них дело…
Я дожевала апельсин. Здесь будет пахнуть апельсинами. А еще колбасой и прочим, что приносят родственники больным. Остальные апельсины мы раздали с Игорем. Я даже подумала жалкое: что розданное может как-то здесь облегчить мою участь, но это, конечно, было неверно. Теперь быстро уставала. Еле-еле ушла я в свою палату.