Под оргстеклом стола, за которым сидела, красовались убедительные свидетельства жизни, полнокровия впечатлений, успеха не известного мне сотрудника редакции, который тянул здесь свои труды и дни, а ныне отсутствовал в командировке.
Вырезанные из газеты и уже желтеющие, в реликвии стремительно уходящие два стихотворения за подписью "А. Серёгин", телеграмма из двух слов от какого-то В. Егорушкина - "Четверостишие великолепно", дошедшая теперь и до меня.
Фотографии, на двух из них, видимо, сам Серёгин, на одной с крашеной блондинкой, третья представляла, может быть, мисс какого-нибудь там мира, а может, так, близкую знакомую - с преувеличенными губами, фальшивыми в сторону романтическими глазами. И ещё одна - немолодая уже женщина, в ожерелье декоративного жемчуга, в ярко-розовой помаде, полная, полулежит на фоне ковра, улыбается призывно и маняще, исподлобья смотрит - наивная и притягательная, полная самодельного шарма, чуть пошловатая, искренне печальная, даже грустная фотка.
Момент если не истины, то искренности - тоже штука упрямая, и его не захлопнешь так запросто, и, подняв глаза от витрины стола, добавляю:
- В действительности вряд ли кому-то понадобится женщина, которая всё может сама.
- То есть женщина должна вызывать желание позаботиться о ней? - интерпретировал Толя.
- Можно сказать и так.
- Ну, это безусловно…
- А ты железная, да? - спросил Володя, оттенок враждебности, вряд ли осознаваемый им самим, звякнул в голосе.
- Ты, раз такая сильная, не можешь разве внутри оставаться железной, а снаружи - ну вот быть капельку, что ли, помягче? - сказал Анатолий. - Москва кстати тоже, да, Володь, мы говорили, помнишь, металлический город…
Психоаналитики вы мои досточудные.
- А что Москва? У нас у всех интоксикация этим городом, - сказала я.
- Москва - как болезнь…
- Или как любовь.
- Да…
Мы втроём все разом поглядели в окно, каждый со своей стороны, на припаркованного между ауди и бээмвэ жигуленка, на откормленную ворону на краю зеленого мусорного бака, на охранника, который вышел покурить, майские тучи, и на большую стену, выкрашенную бледно-голубой, под цвет неба, красочкой, и заслоняющую обзор.
"Авалон"
Много раз ловила себя на мысли: зря записываю. Не будь такой привычки, всего не происходило. Бы. Возможным было бы примирение. Возврат. Отвор.
Забвение как великая милость не может отныне коснуться меня даже краем, полой какого-нибудь своего блаженного чёрного плаща, или в чем оно теперь ходит. В пуховике?
Вечер из вечеров. Буду вспоминать, когда окажусь в Москве. В проигрывателе плачут "Les feuiles mortes". Чарующе жалуется низкий голос, светло и тонко мечтает о прошлом его невидимый обладатель. Достала из чужого холодильника "Мартини бьянко". Если плесну немного волшебной жидкости в чашечку с изображением "всемирно любимых ягод", никто же не станет особенно убиваться?.. Обещаю, куплю масандровского вина и поставлю на полку в возмещенье ущерба.
Позвонил папа.
- Ну как?
- Всё отлично.
- Мне кажется, тебе хорошо было бы съездить в Ливадийский дворец…
- Сейчас не до того, па.
- Ну смотри.
Ну уж нет, ноги моей не будет ни в едином музее данного полуострова!
Возвращаясь вдоль стены с надписью "Ишю мальчика", уже предчувствовала вечер. Сыр "Бри" не дал почувствовать вкуса, положенный кусочком на чёрный хлеб, который здесь зовется "серым". В кафе "Турист" так и спросили: "Вам белого или серого?" Ко мне обращаются на "вы".
Вероятно, сыру было не очень уютно между серым хлебом и кусочком ветчины. Я горестно сжевала бутерброд, не прерывая "Les feuiles…" На столе валялись обертки, нож, крошки. Совсем не под такую музыку, совсем не под такой сыр.
Простите, музыка и сыр. Вы же видите, на большее меня не хватает.
Кутаюсь в палантин. Он делает узкие плечи ещё уже, но в стекле здешнего добротного деревянного серванта я выгляжу зато, как дворянка, бегущая от революционного террора и беспредела.
Зачем тебе всё это, милый мой, единственный друг? Не читай, не надо.
Да, вот ещё что. О том, как мы разъехались в последний раз. Он раньше меня собрал вещи и убыл в неизвестном направлении, как подобает романтическому герою. Оставил на столе обручальное кольцо белого золота, с бриллиантиком-жучком. Которое я подарила ему ещё до свадьбы. Он так ему радовался. Оно было сделано словно специально под кольцо, которое он вручил мне ещё того раньше. В моём бриллиантиков было двенадцать. Сколько часов во дне и в ночи, месяцев в году. И только сейчас озарило, всего камешков, выходит, было тринадцать штучек.
Несчастливое число.
И ещё оставил в шкафу сиротливо висеть свадебный светлый, почти белый костюм. О, как жених был хорош в светлом костюме. Или хорош был костюм, надетый на подходящую фигуру? Я уже не знаю, я в сомнениях. Неужели я вышла замуж за костюм, кольцо, внешность, приличные ботинки? Меня оправдывает, что приличными ботинками можно было назвать только одну пару.
Я оказалась злопамятна. Нет слаще способа отомстить, чем проигнорировать, пренебречь, забыть. Лучшего и желать нельзя, когда вражина так подставляется. Но враг - не подставился.
Наверно, многие люди, состоящие в браке, мечтают о разводе. А я сумела, я - точнее, мы - мы совершили. И, как бы ни было плохо, я всё ещё по-прежнему ни единой жилетки не омочила слезами. Слёз так и нет. Странно, но так. Может быть, я все их выплакиваю за гранью бодрствования - ночами снится, что плачу. Ну а потом, на всякий пожарный случай у меня есть и собственная жилетка: компьютер, что в данную минуту передо мной. По обстоятельствам компьютеры меняются, в день набегает до пяти-шести: три дома, три на работе. И каждый, как червяк доску, я изъязвляю черными ходами беспримесной тоски и холодного отчаяния.
Да здравствует отчаяние! Вслед за часто вспоминающимся в последнее время Киркегардом, готова петь панигирики. А также слагать филиппики.
Всё же отчаянию - хвала. Преодолеть - нечего и думать. Оно - кровь мира.
Когда меня оставил муж… Вот заело пластинку! Но до чего странно звучит и до чего мало должно бы ко мне относиться. Просто не верится, что говорю всерьёз, не сочиняю. Так вот, когда случилось, стали тревожить, беспокоить и тяготить случайности, пустяки, чьи-то там взгляды и то, как передо мной открывают двери, и разные звонки, и моё имя, которое произносят тоже с оттенком отчаяния: вот как вчера не ждал меня видеть, был не готов, лицо тяжелое, как с похмелья, и поэтому, видно, имя, которое выдохнул-уронил, звучало полуупреком.
Почему меня всё дёргает, заставляет возвращаться в те и иные моменты? Сколько можно? Следствие одиночества или чего?
Кто пытается сочувствовать - обрываю:
- Напротив, отлично себя чувствую!
Благополучная замужняя женщина, выразившая лицемерное соболезнование, оказалась ударена моей искусной ложью, как током из розетки: больно больше от неожиданности и испуга.
И я поняла: она мечтала развестись, но всегда шла на компромиссы. А я не умею, слава богу, к великому несчастью, заключать сама с собой соглашения. Может, и следствие незрелости характера. Как вам будет удобно. Когда меня оскорбляют, я холодна недолго, но помню хорошо. Я отходчивая. Но злая.
Метания, метания.
Что, если совершить попытку к примирению? Ведь нас рассорили такие малозначащие штуки, озираясь, я понимаю: сущая ерунда. А жить без него так трудно. Пробую - не могу. Если скажет, что надо, тогда придется. Но как тяжело, господи, как тяжело.
Дорогой Дмитрий, не знаю, где ты сейчас, с кем и как, позволь рассказать тебе о себе. Я не испытываю недостатка в общении, как ты можешь подумать, напротив, сейчас у меня много знакомых, и все они рады были бы по-лёгкому, не слишком вдаваясь, конечно, скрасить моё одиночество.
Надо подождать совсем немного, недолго, год или два, до случайной встречи с тобой - и всё наладится.
Пересечь пустыню времени.
Надо научиться ждать, это должно стать моим первым дыханием. Ждать спокойно и неприхотливо. Ждать как бы между делом, словно и не ждёшь вовсе. Но чтобы ждать, не дергаясь и не сомневаясь, нужна какая-то доля самоуверенности. И решимость из породы мрачных решимостей.
Страдать всегда неприятно, чего там. Но молодая женщина страдает отчасти и красиво. Вскрикивает, как подранок, падает на постель. Счастье, кто оказался в нужный момент с ней рядом. Другое дело, когда страдает одинокая пожилая тетка. Это угнетает и заставляет стремиться подальше от мест её воя. Но страдание пожилой женщины подлиннее, вот в чем суть. Страдание молодой ненатурально. Что бы ни происходило, она понимает, многое ещё только в будущем. Молодые мощные силы мало-помалу, незаметно для неё самой, возьмут своё.
Парадокс, что я почему-то не ощущаю себя молодой. Хотя и знаю, что да, всё ещё впереди. Вижу цепь непременных страданий и с тоской прозреваю, что никак не минуешь: болезни, беременность, роды, болезни ребёнка, чужие смерти, смерть родителей, смерть собственная. Роды тоже попадают в разряд страданий, хотя говорили, что они величайшее счастье.
Не знаю. Может быть, счастье, но и несчастье тоже. Что хорошего - родить в эту мерзость? И где взять силы, уверовать, унадеяться, что мерзость станет лучше и очистится? Или как?
Восходит, как тесто, чувство, будто сотрудницы по работе в дочери мне годятся - а ведь страдали они, уж конечно, не меньше моего, думаю, много страдали… Странно даже сравнивать. Я ещё только пригубила невкусную отраву, они сделали по глотку.