Я ковыряла какую-то ерунду острым носком нового сапога, отчетливо ощущая, как палец потихоньку проклёвывается в дырку, достаточно разок надеть колготки, и вот уже порвались, ногти слишком острые растут, подпиливаю, и всё равно. Поддевала и переворачивала пригоревшие к полу куски, то ли клеёнку, то ли пластик, то ли бумагу…
В мире наступила осень. Я оказалась человеком короткой весны. Я думала, она продлится долго, может, десять лет, а то и дольше, оказалось, чушь.
Я всё забыла. Сколь многому меня учили. Мне преподавали такие дисциплины, что, можно подумать, я должна была научиться достойно вести себя в присутствии настоящей человеческой элиты: лордов-интеллектуалов, князей-художников, воинов-освободителей-человечества-от-невежества и так далее. Я начинила свою память, как пороховую бочку, мелким порошком хорошенько истертых сведений, которые нормальному человеку ни в жизнь не пригодятся. Знаю, кто такой был Раймон Луллий и почему его забили камнями (хотя стоп, кажется, на счет его смерти существуют некоторые разночтения), представляю, что такое постмодернизм (почему бы и нет? Раз всё равно о нём толком никто не знает) и могу обосновать, почему вся современная культура - попытка преодолеть влияние Гегеля (а также опровергнуть сей тезис), читала Шопенгауэра и Августина и помню наизусть "Памятник" Пушкина. И, словно в компенсацию всему вздорному высокоумию и многознанию, необходимость идти на рынок или заплатить квартплату повергает меня в уныние. Не для того ведь белоручку воспитывали, не для низменных действий - хорошо ещё, могу подойти на улице к прохожему и попросту спросить, который час.
- Поехали? - не своим голосом проговорил Лёша.
У него был такой вид, словно он сказал: "Я тебя люблю". Отставил стакан чая и уставился блестящими глазами.
- Сдурел? - полуутвердительно вопросила я.
- А что такого? - заволновался Лёшка, отхлебнул из кружки и выплюнул круглую дольку лимона. - Уже вечером будем там. Красивый город, мог столицей стать в свое время. Тверь - в Москву дверь, слыхала?
Я пожимала плечами. Судя по тому, как топорщатся его реденькие светлые усики, идея захватила его по крайней мере на час. Придётся выслушать все доводы в пользу очередной авантюры.
- Люблю сорваться по-безбашенному, покатиться в неведомое. Ты подумай, все дороги перед нами открыты. Полная свобода.
- Через неделю экзамен. А у тебя репетиция послезавтра. И вообще, мороз. Тем более, к кому? У тебя там есть знакомые?
- Будут! Репетицию можно отменить…
Я снова пожала плечами, пошла в ванную. Вгляделась в своё отражение, заляпанное зубной пастой. Дома неопрятно, неуютно. Но убирать, право, лень. Какая Тверь на ночь глядя, он что, вообще?
- Оставим недопитый чай. Символично, - проорал из кухни Лёха. - Жду на площадке. Через пять минут будь готова.
Совсем уже. Воображает, сорвусь? Хлопнула входная. Ушёл. И пусть себе катится в какую угодно Тверь. Скверный экзамен.
Через двадцать минут шагали по направлению к станции, на электричку. Ехать решили на "перекладных", на "собаках". Предпоследние деньги потрачены на сигареты. Заснеженная, замотанная, беспорядочная Москва уже отсутствует в глазах этих двоих.
Курю в пустом тамбуре с тонкими металлическими стенами. Сигаретка тонкая, с золотым ободочком. А на окнах намерзший иней, как в холодильнике. Электричка трогается. Сиротливость неустроенных залов ожидания, романтика дальних перегонов, полупустых едва освещенных вагонов… Для кого-то - рутинная смена пространств, для таких, как мы, для тех, кем мы были тогда - бесприютное скитание в поисках лучшего будущего, побег от малозначащих проблем… И всегда - вечный обмен, нескончаемые необъявленные переговоры по поводу всех насущных проблем российского быта и мировой политики.
- Добрый вечер, уважаемые пассажиры, - возвещает блуждающий продавец, - вашему вниманию предлагаются остросюжетные книжки…
- Как думаешь, если, например, всучивать пассажирам какую-нибудь совершенно ненужную штуку, скажем, увеличительное стекло… Купят? - влез в тамбур Лёшка.
Я, наверно, нахмурилась. Он всё время норовил сбить меня с космических мотивов.
На платформе нарисовались трое: бородач в зелёном плаще и оранжевых штанах, маленькая девушка-гном и молодой Добролюбов с длинными волосами, в круглых очках. Люди отличают в толпе своих не хуже, чем животные - хоть не по запаху, тоже безошибочно.
- Пипл! - вякнул Лёша.
- Ага, - согласились те. - Вы тоже в Клин?
- Дальше, - хвастливо сказал Лёша.
- Мы - Вася-Без-Чайника, - представился оранжевоштанный, - Катя-Без-Оного и Кир.
- А почему без чайника?
- Потому что с чайником всякий может!
- Зачем тебе такие радикальные штаны?
- Надштанники. Чтоб теплее было. - и Вася-Без-Чайника тепло улыбнулся. - Кто вы такие?
- Без того ясно, - буркнула я, но как-то не прозвучало.
- Мы - вольные люди. - ораторствовал предводитель, задавший вопрос, чтобы, видно, эффектней представиться самому. - Философы-непаристы.
- Как?
- Краткое содержание учения классического непаризма: "Ты, главное, не парься!" - провозгласил Вася-Без-Чайника.
- В смысле, мыться нельзя? - настырно уточняла я, хотя знала смысл не хуже всякого.
Смех:
- Париться - значит, переживать. Не парься - не решай проблему до ее поступления. Будет день, и будет пища.
- Круто…
Хипы расселись по лавкам, собака пошла.
Я рассматривала на стене рекламные плакаты под картой железных дорог.
- Вот, в вагоне… - говорил Лёшка полушёпотом, показывая слушателям на пассажиров. - Смотрите, вон едет стрелецкий сын, бабушка-ведунья… Иван-дурак соседа-кощея в гости зазывает, в баню…
Было похоже. Напротив молодой семинарист прятался в газету, на первой полосе которой чернел жирный заголовок: "Славянский вопрос".
Вася-Без-Чайника проповедовал тоже вовсю:
- Цивилы - те, кто верит в силу правил. Мажоры верят в силу денег. Гопники - в силу силы. А мы не во что не верим.
Лёшка колко уткнулся в него нарочито заинтересованным взглядом начинающего журналиста.
- Тошно же, - пожаловалась я ему на ухо.
Он отмахнулся.
- И куда вы, индейцы, следуете? - усмехнулся "поддатый" проводник, явившийся внезапно, по всем остросюжетным канонам. - Денег, конечно, нет?
- Не-а.
- И на мороз не хотите?
- Точно.
- Ну, тогда рассказывайте.
- Что рассказывать?
- Живёте как. Что делаете…
- Путешествуем… - охотно зарядил Вася.
Я чувствовала жгучую неловкость перед проводником.
- Да, работал мужик всю жизнь, чужого куска не ел, зайцем не разъезжал. - забормотал мне на ухо Лёшка, уловив состояние. - Наверняка репку какую-нибудь сеет, картошку культивирует какую-нибудь. И… и… глину ворочает. Или что там. Чтоб помощь в хозяйстве. Вон руки какие, вычерненные до морщинок углем, землею, пылью дорожной…
Вася тоже чего-то гнал.
- Ишь, - дивился проводник рассказу. - Без дому-то как же, на ночь глядя? Бедные детки, сироты.
"Сироты" - с ударением на "и", как неожиданно прозвенело. В отношении ребят к этому человеку сквозила симпатия сочувствия (не умеешь ты, дед, жить, а только пахать умеешь), а он - "сироты".
Электричка застопорилась с железным скрежетом. Клин.
- Прощайте, сэры и сэрули, - сострил Вася-Без-Чайника и удалился со своей свитой.
- Похоже, придется слегонца зависнуть, - осторожно поведал Лёшка. - Следующая собака ползет через час.
- Проблем-то! - бодро откликнулась я. - Посидим в зале ожидания.
Высокий сводчатый потолок. Придорожный буфет. Пять столов, застеленных синими клеенчатыми скатертями. Окно над дверью, единственное здесь, занавешено тюлем. Стойка - витрины со всяческой полуфабрикатной снедью, от поп-корна до таранки. Здесь и пища готовится, и посуда моется. По стенам - пластмассовые завитки винограда, напоминание об уже забытом уюте.
Лёшка что-то карябает в путевой журнал. Я думаю о своём. О существовании такого места забывают ещё до того, как выходят отсюда. Зато, если попадают ещё раз, оно кажется знакомым, будто всегда стояло перед глазами.
Посетители заведения. Мужики с бутыльком живой воды. Престарелая барышня, жеманно заложившая ногу на ногу. Строгая старушка косится на нее. Беспризорное дитё шастает тут же, успело стянуть с прилавка пару монет, доверчиво оставленных прямо так, а может, как раз для него, но не подано, а так, не напрямую… Я думаю, что на юных физиономиях соотечественников удивительно часто проступает - нечетко, как на недопроявленной фотографии - старческое выражение. В старости же лица сохраняют какое-то трогательное, беспомощно младенческое выражение.
- Дай зачитать, - потянула у Лёшки тетрадь.
"Буфет. Потолок, навевающий мысли о цельности архитектурного замысла, и стойка, нагло втесавшаяся в самое несуразное место. Тюль - просто дизайнерский шедевр в стиле "кантри". Тюль висит над дверью и свидетельствует об оригинальности оформителя. Пролетарии в пролете.
Напоминает общепитовскую столовую, где хозяин - заботливый, бородатый, спокойный и простой глуходеревенский житель.
Массивные деревянные косяки, выкрашенные в жутко-поганый цвет, аляпистые цветы на стенах… Много чего ещё!
Всё вселяет уверенность, что русская культура жива и западные буржуи могут отдыхать. Россия вечна. Культура России, основы уклада жизни - непоколебимы…"
- Идиотский артефакт, - подытожила я.
- Успокойся, чего ты, - удивился Лёшка.
Из колонок несется: "Вот лето пролетело, всё осталось позади…"