Бар оброс девушками, как одна, севшими нога на ногу и потягивающими через трубочки напитки. Понемногу, по два-три человека, посетители заполняют танцпол, музыка усиливается, тут и там ей уже помогают ногой и рукой, друг напротив друга, сначала независимо, словно никого не замечая, словно совсем одни - начинают отбивать ритм всем телом, но пока вяло. Клубные завсегдатаи, настоящие зажигатели жизни, подтянутся позже, и за столами ещё доедают, допивают, докуривают. Куда торопиться? Впереди вся ночь.
Мало-помалу локтей, коленей, голеней, лбов, грудей, шей, затылков, спин всё больше, всё плотнее пространство, и уже движение в левом углу отзывается в правом, и вся людская масса колышется, вздрагивает. Трясется желе в ложечке робеющей дебютантки. Самолет набирает высоту. "Кто нынче диджеит? - Морган". Мураками. Харуки. Харакири. Рики-тикки-тави. Собака Баскервилей. Тут вам не провинциальное "ту-ту-ту-тыц". Саунд-эйсид с этно. Типа того. Барная стойка сотрясается: трэш-трэш, бутылки запели в унисон, ноги сами пустились в пляс, руки взметнулись к небу.
Я всё ещё сижу за столом и смотрю скорбными круглыми глазами на радость мира.
И почти ненавижу себя за своё малодушие.
Безумный калейдоскоп, в глаза бросаются: пот на лицах, мелированная прядь, заколка "Таччинг", детские часы на пластиковом ремешке. Мне нравятся эти часы, я тотчас решаю, что хорошо - носить подобные. Смешно, как хорошая шутка, или - плохая шутка, но под травкой. Кричу Наташке в ухо: "Посмотри на те часы" - "Что?" - "Посмотри на часы!" Наталья показывает руками - не слышу.
"Часы!"
Она поворачивает запястье - там 1:30.
Да ну, я машу рукой. Снова смотрю. Может, станцевать? Но я не умею. Зря всё-таки не ходила в школе на дискотеки.
Напор сил, бодрости, радости. Атака красоты, силы, молодости, здоровья, могущества, богатства. Не важно, что завтра вялый и дряблый. Единый ритм, как сердце одно на всех - сердце большого города, обнажённое, ярко-красное, гонит кровь по всем артериям, а вы и не знаете об этом. Здешний танец заставляет всю Москву, всю страну, весь мир суетиться, ложиться спать, вставать, лететь, бежать, заключать договоры и под стражу, качать баррели и права, записывать альбомы и долги, удаляться в пустыни, влюбляться, расставаться, гибнуть в шахтах, в собственных квартирах, от голода, от холода; гнать на автомобилях, спускать с конвейера сотовые телефоны, дивиди-плееры, капэка, смартфоны и многое из того, в скором будущем, чему мы пока не знаем названий.
Ночной клуб - сердце города. Точнее, маленький, но очень прожорливый кровопийца.
Наталья демонстрирует большой палец - "Класс!" - и запрокидывает пластиковую бутылочку, пузырится тёмная жидкость, льющаяся в раскрытый красный рот.
"Всегда кока-кола," - мелькает тень мысли, и я словно вижу, как то же мелькнуло одновременно у всех, кто здесь есть. Мы подумали хором, через мгновение единство распалось.
Я вернулась под утро. Дмитрий не спал.
- Ты почему не приехал? - спросила я фальшивым, насквозь фальшивым, даже мне было слышно, каким фальшивым голосом.
Как нашкодившая дрянь.
- Хорошо было? - спросил он.
- Да.
Я легла, отвернувшись, стараясь не дышать, чтоб не выдать, пила и курила. Я должна его проучить. Он не может приказывать.
Ай, как же я некрасива. Ещё полсекунды, и я опять буду плакать, просить прощения. Сжимаю кулаки, и накрашенные ногти впиваются в ладони.
Так тянет ко всему мужскому! Я, наверно, обречена на неизбежное притяжение, но заставляю себя держаться, и потому-то голос так холоден, в нём много металла: представляете ли вы себе обледенелый металл тонкой ковки? Представляете ли вы меня?
Уже много раз слышала, что до момента, как открываю рот, я совсем другая, и дело не в словах - голос, он всё меняет, он выдаёт.
И что же?
Полуоброт головы - я отлично знаю, под каким углом вы должны смотреть, чтобы защемило сердце. Знаю, как и всякая женщина, нас никто не учит.
И вместе с тем - чуть намеченная улыбка в знак иронии над собой, лёгкий и тёплый огонёк в глазах, чтобы вы, боже упаси, не подумали, будто ирония заточена против вас - вы же ужасно обидчивы, просто страшно делается, как подумаешь, до чего беззащитны.
Да, я породистая, хоть оснований к тому никаких. Лишь семейная легенда про генерала, сосланного в Сибирь, и нечаянное совпадение моего имени с именем прапрабабки.
- Була вже на цьому двори така… - сказала прабабушка Ева, когда родители, не ведающие, что творят, назвали меня так, как они назвали меня, и привезли показывать родне, как некий иноземный подарок.
Подарочек ещё был в кульке и, кажется, не говорил, а уже совершил девятичасовой перелёт на самолете с тремя посадками - можно представить, как я надрывалась! Очень плохо переношу полёты: уши закладывает так, что хочется выть.
Но летаю, раз надо.
А ты говоришь. Да я переживу всё, что угодно, хотя бы к тому оснований было не больше. Переживу назло. И не погаснет во мне мягкость и женственность - я останусь такой, как сейчас. И всё равно буду верить людям, они останутся интересны. И я не дам себя сломать. Что бы ни происходило.
Вот увидишь, я останусь собой.
Возможно, помогут дневники, а может, что-нибудь или кто-нибудь помимо, но я сделаю всё, чтобы сохранить веру в других. Хотя рейтинг доверия к человечеству упал в моих глазах на пятьдесят девять пунктов.
Сейчас, когда пишу, с головой накрыло одиночество - никому не обязана своей исповедью, без конца повторяю беспомощные признания и заклинанья, всё время твержу, что останусь жить - и почти не верю.
Любовные записки интересно читать, интересно царапать, даже выстукивать по клавишам сотового интересно - но что поделать, не могу заняться любимым жанром: некому. Во всей Москве, где так много холодных сердец, нет никаких надежд на спасение от слишком большой для одной меня свободы. Москва - город одиноких. Здесь каждый чувствует себя обманутым, потому что никому нет до него дела. Нет никаких шансов встретить ещё раз мелькнувшего и понравившегося в толпе человека, что делает бессмысленной привычку некоторых из нас глядеть в глаза. Я отучаю себя от этого пагубного обыкновения, и почти удалось.
Вечный побег - практически режим жизни, избегание, уход, отток - и я во всём, как камень в лавине, подхваченный потоком и готовый вот-вот треснуть, расслоиться, рассесться на части, рассыпаться в щебень, песок, пыль, прах.
Но и раскол не изменит моей природы… Не знаю, помнит ли щебень, что был когда-то частью другого, целого камня? Но материя, из которой он состоит, ничего не теряет.
Может быть, по отношению ко мне материя - женская суть? И уж она-то останется неизменной, если я утрачу, не смогу больше, окажусь не в силах.
Счастливы ли одинокие женщины? Как ни странно, я испытала страх остаться одинокой, именно когда разошлась с мужем. Впрочем, что же тут странного? Я хотела выразиться не так. Я имела в виду, до замужества не испытывала опасений, что окажусь никому не нужна, беспомощна, ущербна, словно калека. Напротив, казалось, будь одна и живи - не хочу. А станет скучно - ребёночка родишь. Всё веселее. И мысли о постоянном мужчине даже не возникало.
Когда же мы поженились, подумалось, парадигма сменилась (выражаясь современным языком). Я была увлечена новой моделью общего будущего: хорошо идти плечом к плечу, рядом с молодым мужем, красивым, талантливым, во всём помогая ему и благодарно принимая помощь. Но вскоре оказалось, жить с этим красавцем невозможно - а равно и со мной.
Я бодрюсь, держу себя в руках, иногда даже смеюсь - чувствую себя сильной, взрослой и опытной: я, вроде бы, отстала от своих подруг, у всех ровесниц и соратниц к нашему возрасту перебывало любовников штук по пять, а то и десять, а то и двадцать, а я-то никого… Вероятно, данное обстоятельство может дать представление о том, насколько я высокого о себе мнения. Да, правда, и, сказать открытым текстом, мне никто не кажется достаточно хорош.
Кроме Атоса.
Или закомплексована.
Но я должна сказать себе: как хорошо, что разбежались! Разве теперь я могла бы сидеть вот так, с лап-топом на коленях, мирно отстукивать некий мне одной слышимый ритм по клавиатуре, пить чай, оглядывать комнату - так спокойно, зная, никто не войдет, потревожит, потребует внимания.
И всё же, до чего я зла на него! Как обидно, какая досада огромной занозой сидит внутри… Как грубо предали, нагло посмели, дерзнул он как. Надо ещё довести молодую спокойную вообще-то женщину, чтобы крушила стулья о стены. И, будь моя воля, собрала бы что надо: проездной, обмылок, футляр для очков с очками, лак для ногтей, и двинулась прочь, наугад, в темноту, на поиски места и времени, где могла бы стать мужчиной и научиться сражаться. Но теперь приходится участвовать в битве, оставаясь собой. А как недавно я была ребенком…
Знаете ли вы, в каком возрасте мы окажемся в раю? Если выберете исламский, то, кажется, лет двенадцать, христианский - что ли, четырнадцать. Не помню, кто-то говорил. Важно другое: рай - для детей или подростков. Конечно, строго говоря, там никто не имеет возраста, но можете быть уверены, что встретите свою мать золотистоволосой сверстницей.
Я проснусь юной.
Не знаю, происходит ли возрастная инверсия, если человек попадает в преисподнюю? Может, там действует иной закон: умираешь молодым, а просыпаешься старым… Туда бы я не хотела.
Таким образом, земля - перевалочный пункт между раем и адом, здесь мы проходим превращения от завязи и цветка до опадающего в гниль плода. А не наоборот, как жаль.