Связка ключей, каждый из них забыл чувство отпираемого замка. Бабушка расставила книги и безделушки на полке по-особенному. Вроде они и так в беспорядке не лежали - условлено для каждой вещи место. А вот она передвинула на полсантиметрика каждую - и всё стало смотреться, как на маленьком наивном параде.
Такое только бабушки наши могут делать и любят.
Пристрастие к покупному антиквариату - попытка заместить несуществующее или утраченное собственное прошлое чужим, придуманным, заёмным.
Если к старому бюро красного дерева не прикасались молодые пальцы умершей прабабки, оно меньше значит, чем коробок спичек, которыми в Дударкове бабушка воспламеняет чёрную от копоти газовую конфорку.
Я, конечно, знаю, что о бюро опирались чьи-то юные крепкие локти, истлевшие ныне, но что мне до них? Они не то что чужие - во вселенском смысле они посторонние, да и всё.
Полки, шкафы с изученным содержимым - неумолимые отмирающие острова прошлого. Острова, к которым запрещено вернуться - ведь, касаясь потрёпанного корешка книги, ты ощущаешь разом и дрожь узнавания того весеннего, просквоженного розовым трамваем дня, когда ты купил эту книжку, и вместе ужас, что сейчас тот день во всём птичьем посвисте и зелёном шелесте встанет перед тобой - нет, нет, слишком болезненно, слишком малопереносимо.
Лидия Олеговна со своего склада, забитого всяким хламом (с проданной дачи), на моих глазах увезла какие-то дорогие её сердцу вещи (такую дрянь, на наш холодный посторонний взгляд, погляди да брось) - например, потрескавшуюся голубую из кожзама крышку на унитаз, старые перекочевряженные от ветра и солнца туфли, которые и на ногу-то надеть уже нельзя, до того потеряли первоначальную форму. А также дырявую тряпку, которая выдавала себя за пальто, и большой гнутый изъеденный рыжей коростой гвоздь. И я подумала: только ежедневное присутствие, обновляющее всю такую дребедень, единственные сокровища, мешает однажды взглянуть вокруг расширенными глазами и увидеть, насколько они пустые дутые мелочи, или - драгоценные алмазные крупицы памяти.
А если выпасть из подобного день-в-день скольжения, вырулить на иную, где всё незнакомо, равнину, а потом крутым виражом вновь заехать в покинутую нору - тут-то и поражает каждая подробностная деталь, мы видим, что у нас есть былое и что былое можно пощупать руками, у него есть запахи и формы, оно неабстрактно. И мы также предчувствуем, что придут времена, когда былого не станет, потому что не станет нас - и вот тогда-то рыдаем, опустив в ладони лицо, гладим корешки книг, целуем бабушкину иконку, ласкаем жёлтые фотографии, и плечи вздрагивают в свете большой и жёлтой, как перезрелая дыня, луны, а душа полнится любовью и болью, а также невозможностью поведать об этой любви и боли.
С течением времени, если только вы не менеджер преуспевающей корпорации, такие приступы обостряются. Хороший врач выпишет тут непременно по одному рододендрону каждый день после обеда.
Подлые эсэмэски
Одно утешение осталось в жизни - изменить фоновый рисунок рабочего стола. И вот, чужой снимок на экране, ночной тревожный город, сменяется лёгким бризом и тремя пальмами, которые встряхивают пышной шевелюрой над безбурным, томительно гладким и синим морем.
Хотела бы я в такие места? Поразмыслив немного, понимаю: не очень. Там всё чужое, слишком яркое. Мой вполне серый сугубо здешний глаз не привык к такому.
В лифте ехала с бабкой с двенадцатого этажа. Бабку хорошо знала в лицо - встречала с самого малолетства то в подъезде, то на вахте, то на лавочке.
- Снова, что ли, маленький лифт не работает? - спросила зачем-то.
- Да вот пацанва лазит, балуется. - сказала бабка, обрадованная благодатной темой разговора, но и всерьёз сердясь. - Мелкие, так лифт их не везёт, а они прыгают, чтобы он пошел - он и застревает… Хулиганы! - прибавила она сакраментальное.
- Да, - вдруг, поддавшись порыву, сказала я. - знаю. Я и сама сколько раз так делала.
- Что? - она задохнулась возмущением.
Ещё бы! Перед ней во всей красе стоял неповерженный вечный противник. Я немного испугалась всколыхнувшейся свирепости, но, глядя на старушку, не могла удержаться от улыбки.
- Сама, говоришь, - и сморщенное её лицо вдруг изнутри озарилось, будто сквозь морщинки брызнуло солнце.
Посмеиваясь и покачивая головой, вышла на двенадцатом.
Обливаясь слезами, читаю очередную проклятую эсэмэску от того, кто когда-то был моим мужем, но больше (как трезво и с ноющей туповатой болью я понимаю) никогда им не будет.
Нет-нет, наибольшего искусства требует одно умение, трегубо необходимое для выживания. Умение ставить точку. И я им, увы, обладаю. А если не обладаю, то буду. Я очень упрямая. Научусь. Проникну в святая святых человеческих навыков.
Но опять запятая, это серьезно -
Так поется в одной современной эстрадной песенке, мельком я видела клип: черно-белая женщина перемещается по комнате, в струящейся комбинации. Видимо, страдая, так как особыми острыми, как осока, продольными тенями падает на её кровать многопараллельный след жалюзи, и мелькают то ли вазы, то ли компьютеры - разобранный интерьер на заднем плане, собранный, надо думать, из всякого, что попал, реквизита. Не впервые пустая песенка задевает меня - не удивительно, у нас, кто не в состоянии отгородиться от поползновений мира навязать дребезги и звяки, популярные мелодии сидят в голове, как железные занозы.
И я уже почти забыла ту высокую музыку, которой окружал меня муж.
Странно, но, если не считать редких горьких слёз, вспоминаю о нём со сладкой истомой под мятежную музыку, словно уже пережила, что должна была - и остаются лишь дивные воспоминания, последнее нерастраченное богатство человеческой жизни. Богатство, которое, собственно, невозможно растратить.
Нет, если нечто закончилось - надо иметь мужество завершить, не длить и после конца.
К сожалению, скорее всего, я никогда не перестану любить его. И поэтому, во имя нашей любви, я никогда - никогда - никогда не встречусь с ним, а если встречусь случайно, в городе, в толпе, на перекрестке, на мосту, в метро, на автостраде, в театре, у друзей - не заговорю. Я не допущу разговора о погоде или об общих знакомых, а о другом, понятно, мы не сможем поговорить, если встретимся когда-нибудь - вот так вот, словно ничего не бывало.
В метро смешат случайно подслушанные слова.
- Она, как всегда, на своей волне…
- Сейчас так уже немодно говорить. Надо говорить, "в своей теме".
Да, народ-языкотворец…
А Ванька - вот он, ждёт на станции Чеховская - всё такой же. Левый глаз немного косит, чёрные, чернее космоса, волосы падают на лоб. Сколько же мы не видались? Кажется, нос немного вытянулся, построжал, да и то, может, я просто давно его не встречала. Выбираемся на поверхность…
- Времени, времени нет, - сетует он себе под нос, идя по улицам, не разбирая дороги.
Я мягко под локоть направляю его то в один, то в другой переулок, а если бы не я, он, кажется, давно бы уже ходил кругами, ничего не замечая вокруг, под одними и теми же знаками кирпича, объезда, вывеской банка, рекламным щитом, который заменяет нам щит варягов.
- А что бы стал делать, будь у тебя время?
- Читать, писать.
- Да? И что писать?
- Есть у меня задумки кучи статей. Да и потом, сюжеты… А вот, кстати, могу тебе рассказать, может, у тебя они лучше получатся. Со всеми деталями, понимаешь…
- Можно пока без деталей.
- Ну вот, короче. Работал у нас на птичьих правах один парень, молдаванин, двадцати лет. А там стоял в цеху диск такой, большой, - Ванька разводит руками, давая понять размер диска. - Точило. И вот оно вертится, понимаешь ли…
- Что, покалечило? - спрямляю я, уже предчувствуя простой и тупой исход истории.
- Ну, оторвало палец.
Его передернуло, видимо, слишком свежо было.
- Парень туда-сюда, к работодателям тыркнулся, хоть денег, что ль, получить. Так его вывезли на пустырь, изметелили, вышвырнули в Москве. Неделю он ходил тут, без денег, безо всего. Нашел своих, молдаван, скинулись…
- Неужели на киллера? - проявляю я неуместный сарказм.
Ванька посмотрел мне в глаза. Попытка найти оправдание моим неуместным словам была в его взгляде.
Я вздохнула. Ничего нет в этой истории. Надо обладать большим талантом, чтобы написать её, души переворачивая. Обыденность, такое каждый день видим. Почти привыкли.
- И дело тут не в том, что начальник был жирный. Ну действительно, тучный он был, из песни слова не выкинешь, - продолжает Ванька. - И не в том, что машины любил менять, а у него действительно было пять автомобилей, он каждый день в обыкновении на новой приехать, распоряжения отдать и уехать. А в том всё дело, что двадцать человек в цеху, утро, самое начало смены, парня волокут с визгами и бранью за шиворот из цеха, а все стоят. Лапки поджали. Суслики на пригорке. Один, татарин, пробовал заступиться.
- Что он сказал?
- Да что он сказал, он по-русски почти не говорит. Вякнул, типа, не троньте его. И самого тронули. Чтоб не лез. А ведь двадцать человек! Просто наблюдали. Весь цех!
- А ты там был?
Иван закрыл глаза, на секунду споткнувшись. И тихо молвил:
- Был.
Кое-какие слова произнесла я, о том, что иногда нужно уметь быть и наблюдателем, вмешиваться в события впрямую - значит просто получить и на свою долю удар, больше пользы потом рассказать историю.
- Они получают хорошие уроки. Уроки ненависти. - сказал Ванька. Он не слышал меня.