А вот прежние снимки, до знакомства с тем, кто стал всего дороже (жалкий лепет так называемых страданий по поводу несостоявшихся влюбленностей в девятнадцать, семнадцать и даже пятнадцать лет! Атос, ты предатель) я, напротив, те снимки вывесила. Раньше они красовались над рабочим столом, теперь украшают тумбочку, нами приобретенную (сильно сказано - приволокли с мусорки в абсолютно пустую, вдобавок чужую, снимаемую квартиру в первые полгода вместе).
Достала чёрный платок, подаренный нашей глазовской бабушкой: ношу относительный траур по несбывшимся мечтам. Относительный - потому что в остальном то в синем, то в красном, то в белом. Как нынешний, когда-то бывший торговым, российский флаг. И только перчатки, сапоги, сумочка, как заведено в Москве и/или моём гардеробе - всегда, словно конвой, траурная окантовка, рамка - чёрные, безо всяких отливов.
Ну и что!
Отчаянное восклицание в пустой комнате. Что за стены ты озвучиваешь? Оно не достигнет милых ушей.
Ну и что. (Повторяю уже тише). Зато я свободна. И зато нет больше необходимости содержать мужика, я могу позволить себе то немногое, на что в состоянии рассчитывать: хоть кошелёчек из кожи ската, который всегда так хотелось - теперь не хочется, но всё равно куплю. Нарочно, из принципа.
Передохни. Нельзя так надрываться. Советую тебе по-хорошему, если ты ещё можешь воспринять добрый совет.
И не дай бог наткнуться на картонную коробку из-под воды "Святой источник" в сорок лет, одинокой подурневшей бабой, какой, вне сомнений, стану, бездетной, с вырезанными придатками или чем там, несчастной, нечёсанной, забывшей все те слова, которые так любила собирать, как и дитём - камушки, камешки, каменечки на побережье.
Господи, какую счастливую жизнь сулило детство - и как обмануло.
Но что досталось мне в сих радостных местах, как в том романсе, написанном для обворожительного контральто из второго, что ли, действия "Пиковой дамы". А также мои девичьи грёзы, вы изменили мне, оттуда же. Ария Лизы.
Кому я расставляю отметки? Рассчитываю ли я, что по следам, затерянным в безвременье, пройдут ноги нового человека? Ведь я уже постигла, любовь - основа мира, подкладка всего, так что, открыв её в отношениях с одним, не так уж сложно докопаться до той же основы в отношениях с другим мужчиной. Верно?.. Так что? Кто возьмёт на себя труд послушать "Пиковую даму"?
А, да пошёл ты! (Боже, как больно.)
Вычеркну насовсем, выбелю, выблюю, если надо будет - вымараю, вычерню навсегда.
Как видно, тогда, в осень три года назад я всё же ошиблась. Сделала неверный выбор: надо было ехать в Питер с Чацким - он быстро разочаровал бы, Чацкий, и всё обошлось бы и легче, и проще.
Чувствовала бы себя взрослой и с остервенением накинулась на тело жизни, а так - проходила как в воду опущенная. Почему? Зачем?
Так же бессмысленно и тяжело, как тяжёл и бессмыслен оказался перевоз пианино на новую квартиру, всё так же снимаемую - перевоз состоялся ровно за три недели до того, как разругались в прах, он меня ударил, выматерил - о ангельское лицо, раскроенное гневом по-новому, так, как никогда не видела, ай!
Больно мне, больно, люди.
Перевозить вещи помогал брат. Хороший у меня брат, добрый молодец. С годами он становится всё более рассудителен, серьёзен и красив, в нём появилась какая-то особая русская стать, которой раньше я, наверно, как и все старшие сестры, просто не замечала. Высок, широк в плечах, русоволос и русобород. Но, Пётр, даже ты ничем не можешь помочь своей сестре.
В начале Дмитрий сказал мне то, что я знала. Знала, как оно быть должно. Он сказал: "Ты - это я". И добавил: "Я - это ты". Каким образом я знала, что так будет, если никого не встречала? Хотела бы понимать!
И как могло не состояться, если понимание пришло к обоим? Ошиблись? А разве бывает?
Так вот, я вообще-то ездила за юбкой, но юбку потом забыла, словно и цели такой не было. Вещи предстояло перевезти постепенно, скопилось до невероятного много, мы волокли всякую дребедень, любовно обставляли гнездо, тащили сюда каждую книжку и кассету.
В серванте стоял пылился пластилиновый ёжик, весь утыканный ёлочными колючками. Я поссорилась на работе с начальницей - вздорной бабёнкой - она только пришла и уже как коса на камень. Дмитрий во всё протяжение такого трудного времени корил и указывал, что не могу справляться со своими чувствами, что готова общаться с людьми лишь до поры, пока делают комплименты, на большее меня не хватает, и так далее, тому подобное. Я шла с работы домой чуть не плача, на работу из дома - тоже. Ох и сколько же я с ним проплакала. Говорят, буддийские монахи сушили на голом теле в холодную ночь до двадцати простыней, в которые обертывались для особого упражнения плоти и духа (как казали бы мы, латентные христиане), ну а я бы могла намочить своими слезами двадцать простыней в таком пекле, где они моментально сохнут, и спасти от огня.
В один из вечеров после очередного конфликта на работе зашла в магазин, где, как казалось, могут продаваться товары для детей, и точно. Купила коробку пластилина.
Восковой пластилин фабрики "Гамма" ультраярких цветов. Мне кажется, честное слово, лучше были те грустные зелёно-болотные и желто-зелёные брусочки, из которых мы лепили бабочек в нашем детстве - нашем с братом, тем самым широкоплечим богатырём, который ведёт сейчас машину с мешками, коробками и пакетами из моего гнезда, так внимательно свитого и вот разорённого.
Он ссутулился за рулем, словно хотел занимать меньше пространства. Я сижу на заднем сиденье, нахохлившаяся птица, вцепившись скрюченными пальцами в какой-то тюк, и в зеркальце заднего вида неотрывно гляжу, как хмурится брат, как темнеют его серые глаза, как морщит лоб, смотрит на дорогу, корчатся брови - ему тошно, он не может помочь, и состояние беспомощности давит, и я терзалаюсь от того, что он мучается, кажется, больше, чем от собственной безысходности.
Взяла пластинку дикого пластилина - зверски ярко-зелёную, такую же, как моя тоска, начала мять по дороге. Шла пешком на излёте лета, согревала липкими ладонями, получился ёж, страшный такой, грустный-прегрустный, как будто я. Сорвала маленькую веточку ёлки, стала делать иголки по одной.
Теперь лишь взяла в руку - осыпались, как после Нового года.
Старалась закрепить как следует, но быстро надоело вставлять тупым концом, и стала вонзать в тело ежа острым: пластилин оказался твёрдый, неподатливый, иголки мягкие, тупые, загибались. Подумала: точно, ёж, колючки которого растут внутрь. Никому не причиняют малейшего вреда, разве ему самому. Я весьма похожа на такого ежа: хочу фыркнуть и наставить пики, уколоть, пронзить - делаю больнее себе самой.
Я его выкинула, жутковатого ежа, смяла и выкинула. Так поступили и со мной, так и надо поступать с нелогичными существами вроде нас, меня и этого пластилинового. Такая история.
Всё-таки не осталась писать на кухне, как решила было в начале. Пока светло, сидела в кресле лоджии, завернувшись в плед, поставив ноутбук на коленки. В открытое окно вструивались волшебные запахи. Море вдали пахнет ещё ярче. Мидии, водоросли, гниющие на берегу, испаряющиеся медузы. И деревья, знаю, в Ялте их сотни видов. И каждый пахнет по-своему, а я не знаю, как назвать.
Позже вот переместилась в комнату, хотя на кухне по-прежнему нравится больше - но здесь зато ярче свет. И очень удобные стулья. С высокими спинками. Овальный стол. У нас в Москве тоже могла бы быть такая квартира, если бы кому-то из тех, кто живёт в ней, было дело до того, как всё тут выглядит. Но мы настолько заняты материями более важными, что "стыдно гостей привести в хату", как сказал кто-то в поезде.
Был опыт жизни в таком же красивом доме. То было в самом начале нас - меня и Дмитрия. Неслыханной оказией, подарком, на который и рассчитывать не могли, в нашем распоряжении на долгих полтора месяца оказалась большущая квартира в самом центре Москвы, на Бауманской. Пять минут до метро (впрочем, этого пути я, кажется, ни разу так и не проделала). Там было три комнаты, и всё, что стояло в них, словно не было куплено когда-то, а родилось прямо там: огромный шкаф с зеркалами, две деревянные кровати и трюмо в спальне. Овальный стол, диван в гостиной. Письменный и шкаф в маленькой. Вся мебель родом из прошлого, двадцатого века, проста и добротна. Пожалуй, вещи из двадцатого мне нравятся в основном больше, чем из девятнадцатого. В те времена господствовала функциональность и простота, и даже роскошные излишества вроде трюмо ни единой линией не выбивались из образа. Тусклые обои, выцветшие за годы, довершали обстановку, и старый почернелый паркет. Трёхметровые потолки. Нам нравилось там, да и кому бы не понравилось? Может быть, вам показалось бы, впрочем, всё это рухлядью, вопиющей о евроремонте.
В прихожей родительского дома стоит стул. Он стоит там, сколько себя помню. Рассказывают, его приобрели, когда мне было года три или четыре.
Он обшарпан, сквозь белую краску, облезающую кусками, глядит голубая, и кусок спинки выщерблен, словно откушен - но он стоит в прихожей нашей московской квартиры, никто не замечает его глубоких царапин. Это было бы как замечать морщины деда. А всё потому, что он есть, был и будет. Всегда.
Я собралась в первый раз в первый класс, закончила школу, Университет, вышла замуж, развелась, пошла, как смогла, оступаясь и ломая каблуки, дальше, - а стул стоит, как стоял.
Неприглядный, страхолюдный - он есть единственная незыблемая деталь быстротекущего мира.
Впрочем, нет, не единственная. Есть несколько и других вокруг.