Однажды он признался, что его во всём привлекают правые - кроме антисемитизма. Правые, впрочем, теперь были левые. Или - наоборот.
Но Новый Реализм имел право на существование. То, что из него потом получилось - это уже другой разговор.
Время распада сменяется временем жёстким, временем правил и установлений. Эти периоды чередуются, меняются местами, но в каждом должен существовать противовес.
Мне нравился реализм именно этим - идеей твёрдой основы, противостоянием хаосу. В нём я находил для себя некие правила.
Правила помогали. Без правил жить возможно, но трудно сохраниться. Они нужны в конце концов даже для того, чтобы их нарушать.
Внутренне осознанные правила я полюбил с детства.
Поэтому у меня были сложные отношения с тем, что называется "литературной средой".
Знаменитый роман Алексея Толстого "Хождение по мукам" начинается описанием Петербурга 1913 года, где на квартире у инженера Телегина собирается богемная публика.
В квартире стены разрисованы и расписаны скабрёзными стихами, там читают футуристические лекции.
Туда приходит девушка.
Она влюблена в поэта Бессонова, под которым Толстой разумеет Блока, и с интересом смотрит на богему.
Её зовут Даша. Даша задумчиво смотрит на странные посиделки, на придуманную жизнь, а потом появляется хозяин в белом инженерском кителе и предлагает ей чаю.
- Не бойтесь, - говорит он. - Бутерброды у нас настоящие.
Это начало их любви.
Поступив в Литературный институт, я хотел судьбы Телегина. Я хотел быть порядочным человеком в белом кителе, который среди бессмысленной богемной жизни кормит красивую девушку настоящими бутербродами.
Жизнь наказала меня за эту глупость.
Богема оказалась иной - она была лишена устава. Уставы и правила придают существованию смысл. И я не уставал повторять, что они нужны хотя бы для того, чтобы знать, что ты нарушаешь.
Между тем заглядывали сказочник Глинский и Рудаков.
Когда я познакомился с Рудаковым, я теперь и не помню - кажется, на каком-то новоселье. Мы оказались рука об руку за столом и крепко пили. В итоге он был переименован. Я дал Рудакову больше, чем новое имя, я присвоил ему написание.
Он стал О. Рудаков.
Тогда московские автомобилевладельцы слушали радиостанцию Европа-Плюс. Машины наполнялись бархатно-порочными голосами ведущих. Когда плавная музыка сменялась быстрым резким ритмом, водители давили на газ, железное стадо взрёвывало, и на улице создавалась аварийная ситуация - в ту пору О. Рудаков купил себе "Запорожец".
Он занимался философией. Рассказывалось об этом так: "Ну, а Платон, это кликуха такая была… Он такой здоровый был, широкий… Зда-ароовый!"… Так говорил О. Рудаков. И ещё он говорил: "Гераклит-то был такой аристократ. О-оочень такой аристократ… А она приходит к Гераклу… Приходит она к Гераклу и говорит: "Что если нам, Геракл, немножко пожениться?" - "Что за фигня?!", - отвечает ей Геракл. "Ах, ты так," - говорит она и сразу начинает его убивать, без передышки. Вот ведь какие дела. Какой народ был. Скажи, да?!"
Чем-то рассказы Рудакова напоминали мне "Голубую книгу" Зощенко: "А приехал в то время в Россию немецкий герцог, некто Голштинский. Неизвестно, что он делал в своей Германии, но только историкам стало известно, что приехал он в Россию, чтобы жениться по политическим соображениям на дочери двоюродного брата Ивана IV.
И вот он приехал. Наверное, расфуфыренный. В каких-нибудь шёлковых штанах. Банты, ленты.
Шпага сбоку. Сам, наверное, длинновязый. Этакая морда красная…
Ну, суетня, наверное, мотня. Мамочка бегает. Курей режут. Невесту в баню ведут. Жених с папой сидит. Водку хлещет. Врёт, наверное, с три короба. Дескать, у нас, в Германии… Дескать, мы герцоги, и всё такое".
Рудаков любил пить пиво и зарабатывал на него следующим способом. В Москве обнаружилось большое количество беззубых людей. Они желали, чтобы их рот засиял золотом. Золото дорого, а окись титана, напыляемая на железную коронку, не в пример дешева, а цвет её - жёлт.
Рудаков ездил по стоматологическим поликлиникам и торговал зубами.
Потом Рудаков женился. Издавна у него была мечта - познакомиться с белокурой прибалтийской девушкой, говорящей по-русски с акцентом. Жена действительно оказалась блондинкой, но из Сибири. Экономический кризис сделал своё дело, и, поторговав газетами, Рудаков превратился в приказчика. Это была сержантская должность: он ездил по стройкам и ругался с рабочими. Шпенглер лежал на сиденье вместе с мятыми листами нарядов.
Новое занятие отдалило его от друга, ставшего начальником.
- Это было тогда, когда с ним ещё можно было водку пить, - говорил О. Рудаков.
"Запорожец" был давно продан и теперь О. Рудаков ездил на хозяйской машине. Наконец я понял, что объединяет нас - это солдатский взгляд на мир, взгляд товарища Сухова на мир и чудесного павлина. Правда Рудаков сделал-таки одну гадость - приучил меня употреблять слова "какой базар!" в значении "что за пустяки!?".
Теперь Рудаков с Глинским сбежали от жён и появились на пороге, пугая миллионеров огромным томом Хайдеггера и подружками, одетыми словно для съёмок "Плейбоя".
Глинский развеселился и начал толковать о конце века, который, оговариваясь, называл "концом света".
Рудаков читал новую олеговскую рукопись. К Олегову он относился хмуро - бормотал: "Не из вышкарей, нет"… Рудаков в прежней жизни служил проводником служебных собак в конвойной бригаде.
Девушки льнули к Глинскому, человеку необъятной власти в кругу поршистов города Москвы.
Это был замкнутый мир владельцев "порше", в который мог проникнуть не всякий, кто купил такую машину.
Чем - то я сам себе напоминал героев фильма "Мимино", просыпающихся в кабине грузовика где-то на Ленинских горах.
- Спи спокойно, - успокаивает своего товарища один из них. - В этой гостинице я хозяин.
Иногда мне казалось, что часть гостей хочет остаться у меня жить. Но нет, они всего лишь хотели у меня переночевать.
Появлялся у меня и другой литератор.
Был он странен, звонил несколько раз, предлагая вложить полтора миллиарда в какой-то "Парк Духа", потом читал что-то из моих рукописей на коммерческих радиостанциях.
Говорили, что он связался с сатанистами. И правда, один его глаз смотрел вверх, а другой в сторону.
К нему хорошо подходила фраза Миллера о том, что есть люди, которых, как Пеперкорна в "Волшебной горе", приводит в экстаз само слово "экзотический".
Любил этот литератор задумчиво, по слогам, произнести слово "трансцендентально".
Но более всего меня поразило, как он ухаживает за женщинами.
Сидя в моём закутке, он подсаживался к незнакомкам и, ласково гладя локоть очередной гостьи, бормотал:
- Ты такая классная, знаешь, ты такая классная, ромбический додекаэдр переходит в ромбическую проекцию, а Юпитер уже в семи восьмых. Как меняется картина осени. Я много сказал о лунном свете, не просите меня о большем, только слушайте голоса сосен и кедров, когда их колышет ветер, и вот ты такая классная…
Фамилия этого литератора была такой же вкрадчивой, как и его разговор: Ильющенко.
Но вернёмся к Баритонскому.
Ещё Баритонский рассказывал о том, как Мурицын угнал у него машину. Водить Мурицын не умел, и в этом происшествии больше всего пострадал не Баритонский, а автомобиль.
Он рассказывал о чём-то, о чём-то рассказывал Олегов, Сивов рассказывал о Марсовиче.
Марсович был загадочный человек, студент Литературного техникума, имевший литературного секретаря. Он - писавший загадочную прозу и найденный в квартире мёртвым, скорее всего убитым - много лет назад. От него осталось только название романа - "Крылатый львун".
Это было прикосновение смерти.
Умиралово.
А Сивов был редкой породы человеком. Он был профессиональным хорошим человеком, к тому же отцом-одиночкой. Сын его тоже спускался вниз, слушал. Потом его уводила сестра Сивова.
Мне нравился у него один рассказ, где была далёкая война, японцы, рыбная лавка и русский прапорщик, которого убивают уже после сдачи Порт-Артура. Сивов был мирным человеком, оттого его война была очень красивой, но всё же и очень страшной.
Разговаривали, конечно, и о конце века.
- Самое интересное, - сказал я Сивову, - что fin de siecle - что-то типа Нового года. Такое тридцать первое декабря. Все ожидают нового, ждут чуда с боем часов и обижены, когда новое не приходит. Приходит лишь похмелье.
Сивов между тем разливал.
Между тем мы говорили о том, что мировая культура развивается пятидесятилетиями - от 1870 года, времени выставки импрессионистов, и что интереснее, закона о всеобщей грамотности в Англии, и дальше пятидесятилетними периодами - от модернизма к постмодернизму.
- И вот, - говорил я, - теперь нужно подождать ещё двадцать лет, руководствуясь хлебниковской манией чисел.
Тогда мы многого не знали, но предсказание отчасти сбылось.
Сивов, выпивая, вспоминал то, как он учился в Литературном техникуме:
- Профессор Ковский был неправ, когда спорил со мной на семинаре. Он говорил, что ни один из писателей - даже самый отъявленный алкоголик, не писал в подпитии. Неправда. Я думаю, что в их пьяные головы приходили тогда великие идеи, и лишь процесс их отображения требовал трезвости. Самые плодотворные идеи - безумны.
Но Сивов уходил, потому что была пора решать сыну-школьнику задачки.
А время тянулось.
Оно тянулось в разговорах - казённое и оплаченное.