- Это, может, получается, глупо, - усмехнулся он. - Но я сейчас послушал выступления, особенно выступление вот товарища Малышева Вениамина, продумал свои слова и вижу, что я поторопился. Я, товарищи, хочу прямо признать, что я поторопился. Я тоже не буду голосовать за исключение товарища Егорова. Это дело надо продумать. В этом деле еще надо разобраться…
Венька Малышев мог бы гордиться, что он повернул весь ход собрания. Все выступавшие после него говорили в защиту Егорова.
Зуриков, снова пошептавшись с членами президиума, согласился, что в этом деле допущен перехлест, что решение по этому делу надо, пожалуй, пересмотреть. И решение тут же пересмотрели.
Егорову поставили только на вид, но предупредили, чтобы он больше не участвовал в крестинах и во всяких религиозных обрядах, а также пьянках и тому подобных недостойных действиях. Егоров, растерявшись от счастья, продолжал сидеть в президиуме у лампы, красный и вспотевший. Но Венька больше не смотрел на него.
Венька словно забыл о нем и обо всем, что происходит на собрании. Он, мне кажется, не слушал и доклад Бориса Сумского, в общем, как я помню, интересный доклад. Он все время поворачивал голову и, сильно морщась от боли в плече, смотрел на черное полукруглое монастырское окно, где сидела с подругой почему-то на подоконнике Юля Мальцева, хотя в зале было много свободных мест.
- Шею сломаешь, - пошутил я и потом предложил в конце собрания: Пойдем познакомимся с ней…
- Пойдем, - покорно отозвался он, как загипнотизированный. И, еще раз взглянув на нее, похвалил: - Принципиальная.
Это была наивысшая похвала, какую мог произнести Венька. Ему всегда нравилось это слово и смысл его. Вспоминая о своем отце, он говорил: "Это был замечательный, принципиальный старик. Колчаковцы ему давали десять тысяч царскими деньгами, чтобы он повел бронепоезд, можно было дом купить, а он лучше готов был под расстрел".
После собрания мы решились подойти к Юле. Уже направились к тому окну. Но к нам подошел Егоров.
- Вот пусть вся жизнь моя пройдет - и все равно, товарищ Малышев, я тебя буду вспоминать, - сказал Егоров. - Вот, ей-богу, даю тебе честное ленинское, самое честное слово. Если б сейчас не ты, я не знаю, что было бы… Я, наверное, - даю слово, - утопился бы или еще чего сделал, если бы меня исключили из комсомола. Даю слово…
- Ну, ладно, будет ерунду-то собирать, - поморщился Венька, продолжая смотреть в ту сторону, где сидела Юля.
Юли уже не было видно. Но вот она опять появилась в зале. Она, должно быть, кого-то искала. "Может быть, нас?" - подумал я.
- Нет, ты, правда, меня спас, - говорил Егоров, вытирая платком вспотевшее лицо. - Этого я даже не ожидал… И никто не ожидал. Все уже думали, что я готовый, что меня никто уж не выручит ни за что…
А Юля стояла недалеко от нас под низкими сводами. Нас она не могла увидеть за колонной. Да, может, она и не нас искала. Даже скорее всего не нас. Может быть, она искала Узелкова.
- Я уже был уверен, что меня тут заклюют и закопают, - вздыхал Егоров, вытягивая руки, точно желая обнять Веньку и все-таки не решаясь. - Как этот Сумской начал говорить про мировой капитализм и про папу римского и меня тут же вспомнил, я прямо весь обмер. Ну, думаю, конец мне. А ты меня выручил…
- Да зачем мне надо было тебя выручать? - вдруг осердился Венька, увидев, что Юля ушла. - Чего это ты причитаешь? Для чего? Никто тебя не выручал, а просто ребята увидели, что все делается неправильно. И ты тут ни при чем. Тебе бы надо было выговорок записать. Но ты честно сознался. Поэтому никто не настаивал. А если в следующий раз опять пойдешь на крестины, тебя уж никто не выручит…
- Я никуда теперь не пойду, - сказал Егоров. - Мне теперь все равно не будет жизни на маслозаводе…
Но Венька его не слушал. Он шел все быстрее по узкому монастырскому коридору, будто надеясь догнать Юлю Мальцеву.
А Юля, наверно, как думал я, идет сейчас уже по улице, может, под ручку с Узелковым.
Еще днем около клуба лежал смерзшийся снег, а к ночи его растопило и развезло, и вдоль тротуара шумел ручей.
На улице было темно и сыро.
Только у двухэтажного каменного здания горсовета, у бывшего особняка купца Махоткина, горели на чугунных столбах старинные шестиугольные керосиновые фонари. И в желтом свете этих фонарей еще толпились парни и девушки, вышедшие из клуба после комсомольского собрания.
Издали видно было Бориса Сумского. Он размахивал руками, будто дирижировал.
Я подумал, что и Юля Мальцева где-нибудь здесь стоит. Но ее не было. И Узелкова не было. Значит, верно, он пошел ее провожать.
Мы шли по мокрым изломанным доскам тротуара. Вдруг доска зашаталась под нами. Это кто-то догонял нас.
Привыкшие к неожиданностям, мы сразу расступились. И в ту же минуту сконфузились, потому что нас догонял не кто-нибудь, а Узелков.
- Да, Вениамин, - сразу начал он, - испортил ты мне сегодня работку. У меня даже эпиграф был подобран: "В столицах шум, кипят витии, идет журнальная война. А там, во глубине России, там вековая тишина".
- Ты о чем? - спросил Венька.
- О том же! - засмеялся Узелков. - Об этом самом Егорове. Это же типичный обыватель, как его характеризовал Борис Сумской, обыватель с комсомольским билетом. Я уже было очерк о нем написал. А ты…
- Ты сам обыватель, - поглядел на него сверху вниз Венька. - Егоров честный парень. А ты только ищешь в людях какую-нибудь пакость. Тебе бы только написать, только бы перед кем-то выслужиться…
- Может быть, товарищ Малышев, ты поточнее скажешь, перед кем я, по-твоему, выслуживаюсь? - с угрозой в голосе спросил Узелков, стараясь в то же время удержаться на шаткой, доске, проложенной на двух бревешках над вязкой грязью.
- Я не знаю, перед кем ты выслуживаешься, - перепрыгнул через лужу Венька, - но я вижу, что тебя все время тянет на вранье, как муху на сладость…
- Поучи меня, поучи! - насмешливо попросил Узелков и остановился у конца доски, не решаясь перепрыгнуть через лужу.
Венька протянул ему руку.
- Не беспокойся, я не барышня! - обидчиво вскинул голову Узелков, но все-таки ухватился за руку Веньки и перепрыгнул на островок обледенелого снега. - Что ты можешь понимать в том, что такое правда и что такое, как ты выражаешься, вранье? - сказал он, ощутив под ногами сравнительно твердую почву. - У тебя от недостатка образования эмпирическая смесь в голове. Ты - типичнейший эмпирик и эклектик… И кроме того, ты заражен так называемой христианской моралью. Ты читал тезисы по антирелигиозной пропаганде?
- Ничего я не читал, - ответил Венька, - но я вижу, ты всех стараешься подогнать под какие-то тезисы. Ты и Егорова хотел сегодня подогнать. А если б у тебя была настоящая комсомольская совесть при твоем образовании…
Узелков опять гордо вскинул голову.
- Совесть? Что касается совести, как ты ее понимаешь, и всякого правдоискательства, так я это предоставляю разным вульгаризаторам вроде тебя, товарищ Малышев. Меня христианская мораль не интересует. Мне сюда, завернул он за угол.
Я все-таки успел ухватить его за полу.
- А что такое христианская мораль? - спросил я.
- Христианская мораль? - Узелков остановился. - Не знаете?
- Если б знали, не спрашивали бы, - сказал Венька.
- Христианская мораль… Как бы это вам объяснить наиболее популярно… Христианская мораль - это прежде всего запугивание человечества всесильным божеством. Церковники внушают верующим, что, если человек украдет, солжет или сделает еще какую-либо подлость, его обязательно накажет бог. То есть внушают такую мысль, что человек должен вести себя благородно под страхом божественного наказания. Под постоянным страхом…
- А если бога нет, значит, можно врать и обманывать? - спросил Венька.
- Я этого не говорил, - засмеялся Узелков.
Вынул из кармана свежую пачку папирос, разорвал ее с угла, вытряс на ладонь три папиросы. Одну зажал в зубах, две протянул нам. Потом достал спички.
Ветер, стремительный, предвесенний, дующий сразу с трех сторон на этом перекрестке, мешал прикурить. Узелков нервничал.
Венька взял из его цыплячьих лапок коробок. Мгновенно прикурил и, держа горящую спичку в согнутых ладонях, как в фонарике, дал прикурить Узелкову и мне.
- Вот это я понимаю - ловкость рук! - пошутил Узелков. - Есть вещи, которым я завидую…
- Чему ты завидуешь? - спросил Венька.
- Ну вот хотя бы тому, что ты умеешь так ловко на ветру зажечь огонь и удержать его в руках.
- Огонь я могу удержать, - поднял все еще горящую спичку Венька. - Но ты погоди, ты не темни. Ты скажи откровенно, как ты сам считаешь: Егоров сейчас был виноват?
- До известной степени…
- До какой степени? Ты в точности скажи: надо было его исключать из комсомола?
- Какое это имеет значение, надо или не надо? - выпустил дым Узелков.
- Нет, ты прямо скажи, по своей совести - христианской или нехристианской, - его надо было исключать из комсомола? Он был сильно виноват?
Узелков улыбнулся:
- Как выяснилось на собрании, не сильно…
- Что ж ты взялся писать о нем и срамить его, если он не сильно виноват? - спросил я.
- Вот-вот! - поддержал меня Венька, пристально вглядываясь в Узелкова. - Вы с Борисом Сумским хотели вроде пустить под откос хорошего парня. И ни с того ни с сего…
Узелков наклонился завязать шнурок на башмаке. Завязал, выпрямился.