– Раздевайтесь. Давайте ваше пальто,– Зоя подхватила пальто пожилого мужчины и повесила его на вбитый во входную дверь гвоздь. Пожилой человек разулся и прошел к стоящему в противоположной стороне комнаты пианино, пока Зоя снимала с себя верхнюю одежду.
– Играете?– обратился он к Зое.
– Конечно! Каждый вечер! Развлекаю себя Чайковским, – сказала она, стоя у зеркала и причесывая свои длинные светлые волосы,– могу потом сыграть вам что-нибудь. Что захотите.
– Вы просто молодец, Зоинька, восхищаюсь вашей любовью к музыке и ко всему прекрасному. Едва ли сейчас встретишь столь увлеченного молодого человека, как вы. Причем искренне, полностью, без остатка. Для вас и подобных вам великие композиторы создавали свои произведения,– стоя у открытого пианино и рассматривая комнату, говорил пожилой человек в старом, темно-зеленом вязаном свитере.
– Присаживайтесь на диван, у меня для вас сюрприз,– сказала Зоя, надев домашние тапочки и подойдя к проигрывателю,– Рикардо Дриго, "Талисман",– с детской радостью показала она купленную недавно пластинку.
– Покажите-ка,– присев на небольшой, обтянутый синей тканью диван с давно протертыми подлокотниками, сказал Игорь Станиславович. Зоя протянула ему пластинку, и он с интересом взял ее в руки, черную с красной бумажной серединкой,– Какая старая, где же вы ее достали?
– Купила у одного знакомого коллекционера. Два месяца упрашивала его продать мне эту редкость, отдала даже несколько открыток с изображением Марики Безобразовой тысяча девятьсот тридцать седьмого года, купленные когда-то по переписке у престарелого антиквара. И теперь каждый вечер в моей комнате старый проигрыватель воспроизводит легкие, романтические звуки музыки Дриго,– с улыбкой на лице сказала она. Зоино настроение было как никогда хорошее, хотелось шутить, смеяться и радоваться жизни,– могу дать вам ее послушать,– предложила она.
– Интересно. Возьму на недельку, спасибо,– он вертел ее в руках, разглядывая с обеих сторон.
– Я буду готовить нам с вами чай, а вы пока рассказывайте, как ваши дела,– подойдя к маленькой плитке, она включила электрическую конфорку и поставила на нее чайник. В деревянном шкафчике со стеклянными дверцами, висевшем рядом с плиткой, стоял чайный сервиз, расписанный золотом и несколько, с таким же узором, тарелок.
– Да что вам рассказать, Зоинька. Какие у меня могут быть новости, служу в театре, воюю с бездельниками, а они со мной. Кому теперь нужна дисциплина, приходят заниматься с похмелья, курят без конца, разве это балет. Это Зоинька – балаган,– рассказывал он и рассматривал развешанные на стенах фотографии известных танцовщиков. Несколько афиш местного театра оперы и балета украсили собой стену у входной двери,– про себя расскажите, как вы поживаете? Как настроение?
– Нормально. У меня все в порядке,– сказала Зоя, поставив две пустые чайные чашки с блюдцами на маленький деревянный столик у дивана, украшенный белой кружевной салфеткой.– Тружусь в больнице, будь она неладна, никаких нет уже сил и желания, но делать нечего, хожу, ставлю уколы, капельницы и делаю вид, что все это мне нравится.
– Да уж, Зоинька, такой вы человек. Приносите пользу людям, заботитесь о них, совсем никому не нужных,– рассуждал он с грустью в глазах. Игорь Станиславович когда-то, еще во времена своей молодости был женат, но, прожив десять лет в браке, развелся и с тех пор жил один в небольшой однокомнатной квартире рядом с театром, в котором прослужил всю свою жизнь.
– Согласна, никому они не нужны, больные и обезумевшие,– сказала Зоя, выкладывая в миниатюрную хрустальную вазу вишневое варенье,– сдают даже здоровых, такое сейчас время. Я стараюсь не думать обо всем этом, абстрагироваться, но иногда хочется криком кричать от того, что делают люди, да только никто эти крики не услышит.
– Гнилые люди, Зоинька, совершают гнилые поступки, зародившиеся в их искалеченном плотскими мыслями мозгу.
– Это точно,– согласилась она, поставив на стол вазу с вареньем. Протянув руку и дернув за короткую металлическую цепочку с шариком на конце, Зоя включила торшер, стоявший рядом с диваном, и отошла к проигрывателю,– сейчас будем пить чай, черный, с имбирем, согреемся с мороза. А чтобы было веселей, послушаем пластинку, которую я вам показывала,– Зоя включила старый проигрыватель, и тихо, еле слышно, музыка Дриго растеклась по комнате.
– Это было бы здорово. Очень я люблю к вам приходить. Мне ваша комната всегда напоминала гримерку в театре. Так же все обклеено афишами, фотографиями, разными картинками. Мы раньше любили собираться в чьей-нибудь гримерке после спектакля, включить музыку, выпить чаю, а чаще и напитки гораздо крепче. Выпьем, посмеемся, обсудим все. Время было золотое. Молодое,– погрузившись в воспоминания, с улыбкой сказал Игорь Станиславович,– вот и у вас, все как в театре.
– Ага,– взяв в руки вскипевший чайник и присев к столу, сказала Зоя,– у меня тут свой театр, репетирую утром, потом вечером у станка, слава Богу комната большая, есть где заниматься, только спектакли пока не провожу. Жду, когда пригласят в театр. Я им покажу, как нужно танцевать,– игриво, с улыбкой на лице сказала Зоя.
– Тут вы правы, дорогая моя, многим в нашем театре не помешало бы учиться у вас, а некоторым уже и учиться бесполезно, лучше заняться чем-нибудь другим.
– Ну, рассказывайте,– наполняя чашки, сказала Зоя.
– Что вам рассказать, дорогая моя,– спросил Игорь Станиславович.
– Вы поговорили насчет меня с Зориным?
– Я поговорил, да.
– И что?– ей так не терпелось узнать результат, что каждая секунда казалась сейчас настоящей пыткой. Игорь Станиславович обещал поговорить с художественным руководителем театра оперы и балета Зориным о Зое и договориться о просмотре.
– Как я и предполагал, Зорин сказал, что театру сейчас не требуются балерины, штат и так переполнен.
– Ну как же так,– возмутилась Зоя,– почему он не хочет просто посмотреть меня, это же ничего не значит!
– Я просил, но вы же знаете, что меня там уже никто не слушает. Я разговаривал с Зориным, рассказывал, как для вас это важно, что вы отлично танцуете, просил посмотреть вас, но он меня не услышал. Зоинька, Бог с ними, у меня есть для вас отличное предложение, через месяц в доме культуры железнодорожников организуется концерт, вы не хотели бы сыграть там что-нибудь из Чайковского или Рахманинова, что угодно, на ваш вкус,– он пытался подобрать слова, интонацию, даже придумал этот концерт, только бы она не расстраивалась.
– Какой концерт,– крикнула Зоя, и по ее щекам вдруг потекли слезы, она смотрела ему в глаза так душераздирающе печально, с таким трагизмом, что старый и уже практически никому не нужный педагог классического танца закрыл лицо рукой,– вы тоже списали меня, сознайтесь! Скажите же, наконец, правду. Чтобы я уже не надеялась, не занималась, не думала,– в который раз он говорит ей, что ничего не получится, точнее, намекает, когда она столько лет ждет другого ответа, единственного и самого для нее важного.
– Я прошу вас, Зоинька,– он взял ее руку и поднес к своим губам,– это же не конец жизни.
– Вот это уже конец, понимаете! Самый настоящий конец! Я и тогда, в семнадцать лет, понимала, что это конец, но постоянно упрашивала себя работать и не верить в это. И работала и верила, искренне верила, правда, что все получится, надо только заниматься. Занималась. Вы столько в меня за эти годы вложили, зная, что это уже не имеет никакого смысла. Да?– она захлебывалась от собственных слез и задыхалась от слов, которые боялась произносить вслух. Боялась в это поверить.
– Неправда! Я занимался, потому что верил в то, что вы восстановитесь и выйдите на сцену. Мы разучили с вами все классические балеты, но я теперь ничего не могу сделать. Простите меня,– тихо сказал старый, седой танцовщик. Конечно, он знал, что она никогда не выйдет на сцену, ведь хромых балерин не бывает. И пятнадцать лет надеялся на то, что эта маленькая и упрямая девушка забудет о своей мечте.– И посмотрите правде в глаза,– закончил он. Повисла тишина, каждый спрятался в свои мысли и не находил тех слов, которые были бы сейчас уместны.
– Ладно, что теперь сделаешь,– Зоя встала, и выключила проигрыватель,– у меня просто нет запасного плана, понимаете, я не нашла для себя другую жизнь, мне ничего больше не интересно. Кроме мечты, у меня ничего не осталось, да ничего и не было,– Зоя стояла у задернутого шторами окна.– Я исключила из своей жизни любовь, считая, что меня это отвлекает, друзья сами собой пропали. Я чувствовала, что многие жалели меня, поддерживали, а на самом деле считали сумасшедшей. Никого не осталось. Сегодня я видела Данилу, он ждал меня у диспансера.
– Он вернулся?– удивленно спросил старик.
– Да, вернулся. Я не могу сказать, что не была рада этой встрече. Рада, даже очень, но одернула себя, не хочу портить ему жизнь. Что это вообще такое-жизнь? Как ее надо жить? Вот все говорят, живите в согласии с собой, я жила, и что? У меня ничего нет, все растрачено,– она села на пол, рядом со стариком и стала говорить ему практически на ухо,– не знаю, говорила вам или нет, но я никогда не видела себя в зрелом возрасте, странно, правда? Люди мечтают о семье, о детях, а я не вижу этого, я даже себя не вижу лет в сорок. Почему так? Вы не знаете?
– Я не знаю. У меня ведь тоже всего этого нет, театр – вот моя семья. Мне уже за семьдесят, и не скрою, я часто думаю о смерти.
– А у меня и театра нет и выхода нет.
– Выход всегда есть, просто не всегда есть силы его искать,– сказал он с сожалением в голосе.– Как вам мое предложение насчет концерта в доме культуры?