* * *
Мы жили вместе в одной квартире: отец, мать, ее младший брат и я. Всего – четверо. И если вы подумали, что у нас была огромная квартира, то вы сильно ошибаетесь. Обыкновенная двухкомнатная: в той комнате, что побольше, жили отец с матерью, а в другой – мы с дядькой.
Дядька… Еще до того, как он пошел в армию, я называл его только по имени, я это четко помню. Мне было двенадцать, а ему – восемнадцать. Но после того, как он в 1972-ом году демобилизовался, я звал его только дядькой. И ему нравилось. Знаете, как ему нравилось? О-о-о! Он улыбался всякий раз, когда слышал: "Дядька! Дядька!". А меня звал только – "племянник". Или – ласково – "племяш".
Вот так мы и жили. Помню, он научил меня обращаться ко всем взрослым по имени-отчеству. Знаете, почему? Потому что хотел быть "дядькой". Смешной! Однажды я назвал соседа, Николая Петровича, "дядей Колей". И "дядька", не задумываясь, отвесил мне затрещину.
– Он тебе не дядя, понял? Дядя у тебя один – это я. А тети – вообще нет. Ты бы еще соседку, Аллу Дмитриевну, "мамой" назвал! Только потому, что она – женщина.
– А как же мне его называть? – потирая ушибленный затылок, спросил я.
– Как-как? Николай Петрович! А дядька у тебя один – это я. Запомни хорошенько, племяш!
Ну, и… В общем, я запомнил. Не сразу, конечно. "Дядька" еще несколько раз поправлял меня. В последний раз он ударил меня наотмашь, по лицу; так, что у меня из носа пошла кровь.
Он стоял и смотрел: побегу я жаловаться матери или нет? Я всхлипнул, и он презрительно скривил губы. Но я не побежал жаловаться. Наверное, чувствовал, что он был прав. Вот так он буквально вдолбил в меня этого "дядьку". Выбил из меня это слово – с кровью. Но, если вы вдруг решите, что он был плохим, то попадете пальцем в небо. Или еще куда-нибудь. Нет. Он не только вдолбил в меня это, но и заслужил. Потом. Чуть позже. Об этом я и хочу рассказать.
Вы, главное, должны запомнить одно – с тех пор он стал для меня "дядькой". И – только он. И – навсегда.
Тогда он казался мне очень взрослым. Он вернулся из армии в форме десантника: красивый, как бог – в голубом берете, в тельняшке, в сапогах гармошкой, со стареньким фибровым чемоданчиком в руке.
Он уходил с ним два года назад, но когда вернулся, чемоданчик выглядел куда лучше – дядька покрасил его и покрыл лаком.
Но больше всего мне запомнился его ремень – тонкий, кожаный, бляха ослепительно блестела на солнце и, казалось, от пятиконечной звезды во все стороны расходились лучи.
Потом он объяснил мне, что ремень – не простой. Дядька рассказывал, как он старательно брил ремень, постепенно снимая слой за слоем – поэтому он и стал таким тонким, но не потерял прочности. В бляху изнутри был залит свинец, и она была такая тяжелая, как стаканчик с мороженым. Нет, скорее, два стаканчика. Вам, наверное, может показаться, что я преувеличиваю, но нет – бляха ДЕЙСТВИТЕЛЬНО была очень тяжелой. И еще – она была заточена со всех трех сторон: сверху, снизу и с той стороны, которая оставалась свободной, когда ремень расстегивался.
Это важно, поверьте. Пока не спрашивайте, почему; просто запомните, и все.
Целый месяц дядька ходил по нашему маленькому сибирскому городку и пил. Просто так. Мой отец, работавший инженером на заводе, всегда говорил мне, что пить надо с поводом. В выходные, в получку, в аванс, по праздникам, по субботникам, дням рождения и так далее. Я знаю, вам может показаться, что это – слишком часто, но тогда все пили, и чаще всего – без повода, так что отец на общем фоне выглядел едва ли не трезвенником.
А дядька пил целый месяц – потому что тогда все хотели угостить солдата, вернувшегося из армии. И девчонки смотрели на него как-то по-особенному. Водка тогда называлась "шоколадкой" – потому что стоила столько же.
И, самое интересное, дядька целый месяц не открывал свой чемоданчик. Он так и стоял у него под кроватью, в нашей общей комнате. Понимаете, он не хотел ПЬЯНЫМ открывать свой чемоданчик, словно считал, что может его этим оскорбить. Это отношение передалось и мне, хотя в четырнадцать лет очень хочется залезть под кровать, щелкнуть блестящими замочками и посмотреть, что же там такое: может, патроны? А может – от этой мысли захватывало дух! – настоящий пистолет?
Мне почему-то казалось, что такому человеку, как мой дядька, обязательно должны были подарить пистолет. На память. В благодарность за отличную службу.
Но я не решался. Нет, не то, чтобы я боялся – просто… как бы это сказать, чтобы не звучало совсем глупо? Не хотел осквернять? Ну, наверное, ничего больше в голову не лезет.
Так вот, спустя месяц дядька остановился. "Тормознулся", как сказал он. Это означало, что пил только дома и только вечерами – плодово-ягодное вино из прокисшего яблочного сока; он называл это "слезы дедушки Мичурина". Потом я услышал и другое название – "чернила", но "слезы" звучало как-то лучше. Красивее.
Бутылку водки он выпивал обычно тремя полными стаканами, а "слезы" – четырьмя неполными. Вот это я тоже почему-то запомнил.
В тот вечер мы сидели все вместе на нашей маленькой кухне, дядька и мать пили "слезы", а отец, как аристократ – он ведь был инженером на машиностроительном заводе – пиво. Что толку уточнять, какое пиво? Тогда пиво было просто пивом. Ну нет, загнул, для гурманов существовал "Ячменный колос", но достать его было почти невозможно. Пиво – это бутылка за тридцать семь копеек (двенадцать стоила посуда), без этикетки, а на крышке выбита дата. То есть – пиво могло быть более или менее свежим, но и только.
Отец не любил пить пиво из горлышка (а дядька только так и пил, если не был в пивной, конечно), он наливал желтую жидкость в стакан, и пена в нем держалась ровно три секунды. Раз, два, три – и пены нету! Правда, она все-таки была – целых три секунды, и мы думали, что так и надо.
Отец сказал:
– Не пора ли тебе устроиться на работу? Я определю тебя в наш цех…
– Кем? – беззаботно спросил дядька. – Начальником?
Отец криво усмехнулся.
– Ну, не сразу, конечно. Я думаю, правильнее будет – уборщиком. Отработаешь месяца три-четыре, потом направим в учебно-производственный комбинат, учиться на токаря… Или сварщика…
– Уборщиком?! – у дядьки было такое лицо… Не берусь описать. Ну, примерно, как если бы Юрию Гагарину, только вернувшемуся из космоса, предложили поработать таксистом. – Ты чего?
Думаю, он бы сказал что-то еще, если бы не было матери. Обязательно сказал бы.
Собственно, если бы не было матери, дядька давно бы начистил отцу физиономию, но… Отец был для него СВОИМ, понимаете? Пусть он его не сильно любил, но все же был СВОИМ.
– Понимаешь, – поспешил объяснить отец. – Это нужно для того, чтобы зарплата сохранялась. Уборщиком ты будешь получать девяносто рублей. Это неплохо. А потом, когда пойдешь учиться, завод сохранит за тобой зарплату. Я могу тебя устроить сразу учеником, но тогда ты будешь получать семьдесят пять процентов от оклада первого разряда. Копейки. Рублей сорок. Все-таки девяносто – это…
– Уборщиком?! – повторил дядька. Казалось, он не слышал резонных доводов отца. Даже мне они тогда казались резонными. Но не дядьке.
– Ну, а что такого? – спросил отец. – Подумаешь, всего три-четыре месяца…
– Да-а-а… – задумчиво сказал дядька и налил еще стакан. – Вот это да…
Он выпил и закурил, лихо смяв картонный мундштук "беломорины". Немного покурил, стряхивая пепел в блюдце, а потом объявил:
– Завтра я пойду на автобазу. Хочу работать шофером автобуса. Говорят, они по четыреста рублей заколачивают…
Странно, но мой отец, несколько минут назад приводивший деньги в качестве основного аргумента, вдруг уперся:
– Нет. На автобазе ничего хорошего. Лучше ко мне, в цех… Серьезно, подумай хорошенько…
Но дядька, выпуская колечки, говорил:
– Ездить от столба к столбу. Возить людей… Четыреста колов… Здорово! Ты, небось, меньше получаешь?
Разговор закончился как-то сам собой. Смялся и затих.
Мы с дядькой пошли спать в свою комнату, и он до полуночи рассказывал мне армейские анекдоты; я не всегда понимал смысл, но громко смеялся.
Потом он сказал:
– Ну все, последнюю! – выкурил еще одну папиросу и, отвернувшись, уснул.
Я едва успел его спросить:
– Когда ты мне покажешь, что лежит в твоем чемоданчике? А?
– Завтра, – сказал он и через минуту захрапел.
Я тогда думал, что все мужчины должны спать именно так – с храпом.