* * *
Глаз.
Он смыл с себя кровь Быка, оделся и вышел в зал.
Метр щелкнул пальцами.
– Официант, свежее МЯСО для Пердежника Эла! Он заработал глаз!
Смачный Плевок затянулся неизменным "Кэмелом" без фильтра и надолго закашлялся. Теперь он плевал с кровью, но держался пока молодцом. Ему просто не везло в жребии, чтобы умереть достойно, в Час Быка.
Пердежник Эл открыл пиво, залпом осушил бутылку. Официант принес вторую.
Пердежник Эл встал и подошел к двери. Он не думал, что когда-нибудь придет этот момент. Когда это было? Давно. Пятьдесят хвостов – целый глаз! – назад. И теперь этот момент настал.
Он подошел к плакату, висевшему справа от двери.
"Если ты чего-нибудь добился в этой жизни – распишись. Если нет – добейся. А потом приди и распишись".
Три прозвища. Когда он впервые – танцующей походкой – вошел в "Кусок мяса", их было три.
Малютка Стив.
Котенок Билл.
Прыщавый Ллойд.
Сейчас их было четыре. С тех пор добавилось еще одно.
Бумажный Хью.
Пердежник Эл подошел к плакату, взял висевший на шнурке ("ровно полметра", – отметил он про себя) маркер. Снял колпачок и замер.
В заведении повисла тишина. Он чувствовал взгляды ковбоев, нацеленные в его спину. Взгляды его приятелей, для которых он добывал МЯСО ровно пятьдесят раз. Глаз.
Он добился чего-нибудь в этой жизни? Шесть романов, слава… Говорят, (кто-то из СВОИХ говорил), что и "Букер" не за горами…
Малютка Стив начал съемки фильма по его третьей книге – она ему показалась самой удачной. Самой слезливой. "То, что нужно для танцоров", – сказал Малютка Стив. – "Половина зала будет рыдать и мять себе титьки, а вторая половина – ЗВЕНЕТЬ". Наверняка он был прав. У Малютки Стива безошибочный нюх на такие вещи.
Пусть рыдают, мнут и ЗВЕНЯТ. Они в это время будут есть МЯСО С КРОВЬЮ.
Шесть романов… "Букер"… Фильм… Глаз!
Он отступил на шаг, прикидывая, как будет смотреться его прозвище на доске. Его законное прозвище, которое он заработал, добывая свой первый хвост.
Наверное, красиво.
Все молчали, только Смачный Плевок продолжал кашлять. Он выхаркал здоровенный розовый кусок в алых прожилках крови, дрожавший, как малиновое желе, и сплюнул в опилки.
"Секунды – опилки времени". Он ведь так никуда и не вставил эту метафору. Она осталась с ним. Здесь. Он вспоминал ее всякий раз, выходя на арену, и всякий раз кровь Быка, капающая с ножа, придавала опилкам другой смысл.
Пердежник Эл постоял еще немного, затем надел колпачок на маркер.
– Какого черта? – крикнул он. – Я еще не добыл рог!
Его последние слова растворились в громких воплях одобрения.
Метр дождался, пока крики стихнут, достал гонг, поставил его на стойку и ударил колотушкой.
– Прошу минуточку внимания, джентльмены! Пердежник Эл не стал расписываться – это его дело. Но хочу повторить правила нашего заведения. Все их помнят? Если, – он отчеканивал каждое слово, и Смачный Плевок, самый старый из ковбоев, беззвучно шевелил губами и согласно кивал, – среди добывающих МЯСО появляются пять человек, заработавших глаз, длина веревочки укорачивается ровно наполовину!
И – снова крики. Радостные.
"Наверное, мы сумасшедшие", – думал Пердежник Эл. – "Хотя нет. Мы просто едим МЯСО С КРОВЬЮ".
Все было хорошо. Время посыпало опилками полы в заведении. Кожаные штаны скрипели на деревянных лавках. Стейки шипели на решетках. Над столами клубился табачный дым. Все хорошо.
Пердежник Эл жалел только об одном – о том же, о чем, наверное, жалели все ковбои. Что когда-то он побоялся и не воспользовался ПРАВОМ добыть первое МЯСО – для себя и своих приятелей.
"Нельзя загнать песок обратно, в верхнюю колбу, не перевернув часы… Но можно попытаться умереть в Час Быка, добывая рог! И я сделаю это! Я больше не ЗВЕНЮ. Целый глаз не ЗВЕНЮ!".
Все было хорошо. Он вернулся за столик и сел напротив Смачного Плевка.
– МЯСА!
* * *
Уважаемый читатель! Прошу не обвинять меня в бессовестном плагиате; лучше я сам во всем честно признаюсь.
Конечно же, "Час Быка" – это И. Ефремов; "Кусок мяса" – название одного из "боксерских" рассказов Д. Лондона (я до сих пор его частенько и с большим удовольствием перечитываю); описание заведения и метра – позаимствовано у Стивена Кинга (короткий отрывок, иллюстрирующий технику описания из "Как писать книги").
Это – три ключевых момента, запустивших мое собственное повествование. Все остальное – только мое, можете поверить на слово.
Ну, а дымящийся стейк, политый сметаной с чесноком и лимонным соком… Наверное, я просто был голоден – все те три дня, что писал рассказ. По крайней мере, если Вам вдруг вздумается пригласить меня на ужин, Вы не будете долго ломать голову над тем, что поставить на стол. Спасибо за внимание! А сейчас – продолжим игру. Ведь чтение (и писание, смею Вас уверить) – это не что иное, как увлекательная игра.
А иначе – какой от всего этого прок?
Дембельский альбом
Он орал на меня. Плевался так, что я не успевал вытираться. Потом он сказал: "Положи руки на край стола". Я положил.
Он бил меня по пальцам ребром линейки. Это чертовски больно: кто не верит, может попробовать. А я смеялся. Все время – только смеялся. И в конце концов он сдался первый.
Он сел на табурет, закурил и дрожащей рукой бросил на стол пачку фотографий.
– На, посмотри, что ты сделал, подонок! – сказал он.
Даже не сказал, а прошипел: голос он сорвал к концу первого часа допроса.
Ну, а чего мне было смотреть? Неужели я не знал, что я сделал? Что я, по-вашему, идиот? Вот уж нет. Может быть, он считает меня идиотом… Может быть. Даже, я вам скажу – скорее всего, считает.
Он думает, что у меня в голове что-то переклинило, и я сделал то, что я сделал. Но он неправ. Переклинило у меня гораздо раньше, а потом… Ну, когда я это сделал… Я был спокоен. И даже – весел.
Я посмотрел на фотографии – только для того, чтобы убедиться, что я был на уровне, не подвел. Справился. И, знаете, я действительно справился неплохо – для первого раза. Думаю, что в следующий у меня получится еще лучше.
И тогда я снова улыбнулся, а он – опять на меня заорал и схватился за линейку. К тому времени мои пальцы уже распухли и посинели, сделались похожими на переваренные сосиски, хотя… Я нечасто видел переваренные сосиски. Я их вообще нечасто видел.
И тогда я сказал ему:
– Дай мне бумагу и карандаш. Я все напишу. Пока еще могу писать.
Я это сделал не потому, что боялся боли. Нет. Просто не люблю, когда на меня орут. Да к тому же, если бы я стал обо всем рассказывать…
Он бы не поверил. Он бы перебивал меня через слово, ехидно щурил глаза и переспрашивал бы – своим противным осипшим голосом:
– Что-что?
Я решил, что лучше я напишу. А потом уж замолчу. И пусть колотит линейкой по МОИМ пальцам, если не боится. Потому что когда-нибудь ему придется за это ответить. Ведь это – МОИ пальцы. Вы понимаете, что я имею в виду?
Ладно, сейчас поймете, если между ушей у вас, конечно, не манная каша.
Он дал мне бумагу и карандаш.
В школе я не был самым первым учеником по чистописанию. Никогда не умел красиво писать, это правда. Но после его линейки получалось еще хуже. Это ерунда, я же никуда не торопился.
Я сел и стал писать.