* * *
– Да, – заключил Арт. – Он вовремя ушел. И за это я ему благодарен. Однажды папа передал через меня, что хочет встретиться с мамой. Она согласилась. Выбрали нейтральную территорию – какое-то кафе в районе "Маяковской". Я долго думал: надо ли мне присутствовать при их разговоре? Или оставить их наедине? Они бы стали выяснять, кто прав, кто виноват, и переругались бы окончательно. Но и сидеть с ними за одним столиком тоже было бы глупо: есть такие темы, на которые при детях лучше не говорить. Я сел в отдалении: так, чтобы они все время могли меня видеть. И, когда папа начинал размахивать руками, я вставал и нарочно громко двигал стулом. А когда мама повышала голос, я начинал петь. Официант смотрел на меня, как на сумасшедшего, а я заказывал новую чашку кофе, чтобы он убрался. К концу разговора у меня на столике стояло четырнадцать чашек.
У папы дела в то время пошли в гору. Ему хотелось, чтобы я стал наследником его состояния и помогал вести бизнес. К тому же мама была гораздо лучше, чем его новая пассия. Она всегда была лучше. Надежнее. И ей тоже хотелось обеспеченной и спокойной жизни. В конце концов они пришли к общему решению, потому что давно были к этому готовы. Оставалась одна проблема – твой отец. Когда я увидел, что родители глупо улыбаются друг другу, и папа украдкой положил ладонь на мамину руку, а она ее не убрала, я расплатился и выбежал на улицу.
Я поймал такси и помчался домой. Я… – Арт вздохнул и отвернулся. Видно, ему было тяжело говорить об этом. – Я застал твоего отца дома. Он, по обыкновению, ходил по пояс голый по квартире, распевал во все горло старые песни и убирался. Знаешь, просто убирался. Стирал пыль, поливал цветы, мыл полы… Словом, наводил порядок в доме. Я попросил его выслушать меня. Мы говорили очень недолго. И он все понял. Он сказал: "Сколько у меня времени?". Я честно ответил: "Немного". И ушел. Когда мы с мамой вернулись, его уже не было. И вещей тоже не было – они все умещались в большой спортивной сумке. На зеркале была записка. Она ничего не объясняла. Она просто констатировала факт. "Я ушел". И все.
Я молчал, потрясенный.
– И все? Так просто? Ты же говоришь, что он ее сильно любил? И он не стал за нее бороться?
Арти наклонился к бочке и стал почему-то усиленно сморкаться. Он плескал водой себе на лицо и приговаривал, что это необходимо сделать именно сейчас, чтобы не было синяков. Когда он закончил, я снова спросил его:
– Он так просто ушел?
– Саша, – сказал мне Арти шепотом. Громким, срывающимся шепотом. – Он же все понимал. Он всегда все понимал. О том, что он ее сильно любил, я узнал гораздо позже. Саша, я не знал! Но я думал, что поступаю правильно.
Правильно… А кто знает, как правильно? Я и сейчас-то не знаю. Так что же я хотел от Арти, которому тогда было только семнадцать, и все для него казалось черным или белым? Оттенки серого он научился различать позже. А тогда – все только черное или белое. Да что я говорю? Отцу в ту пору исполнилось сорок, а он так и не видел серого. Но означало ли это, что он сдался без борьбы?
Мне вдруг вспомнился один эпизод из детства. Мы с отцом идем по улице, и на асфальте лежит рекламный щит. Его выставили перед магазином, завлекая покупателей "дешевой, но необычайно качественной" обувью. В тот день дул сильный ветер, и щит упал. Все проходили мимо, никто не обращал внимания. Только отец подошел и поднял его. Я засмеялся и спросил, радуясь случаю ввернуть новое словечко, услышанное в школе: "Ты что, крайний?".
Он даже не задумался над ответом. "Почему? Нет. Но кто-то же должен это сделать". Для него тут не было вопроса: если кто-то должен – значит, он. Как в фильмах про войну (жаль, что их теперь редко показывают): "Добровольцы есть?". И отец, не задумываясь, шагал вперед. Он знал, что он должен.
Я думаю, он плакал, выводя два этих коротких слова: "Я ушел". Но он имел на это право: потому что никто этого не видел.
– Папа на следующий день переехал к нам, – успокоившись, продолжал Арт. – Он сразу почувствовал себя хозяином в доме. Первое, что он сказал маме, переступив порог: "Проверь, на месте ли все деньги и драгоценности". И это была их первая ссора в новой совместной жизни.
Арт оказался хорошим парнем. Искренним. И мне уже не хотелось быть с ним едким. Я улыбнулся и тихо сказал:
– Знаешь, Арти… Деды Морозы ничего не воруют. Зря их стреляют на финской границе…
* * *
Между тем дело близилось к закату. Оранжевый диск солнца, рассыпая огненные брызги, уже начал вгрызаться в горизонт, как циркулярная пила в толстую доску. А мы так и не дошли до конца. Так и не обследовали сарай.
Арт опять спросил меня про сигареты и, не дождавшись ответа, махнул рукой.
– Пошли!
Представляю, какое это было зрелище: двое парней с помятыми физиономиями, разбитыми кулаками и блуждающими улыбками, крадучись, пробирались в сарай, словно собирались воровать соседских кур. Но только нас ожидало испытание потяжелее.
Мы опять стали обходить "УАЗик" с двух сторон. Не понимаю, почему мы это делали? Почему не пошли друг за другом? Опасались, что отец неслышно проберется с другой стороны и ускользнет от нас? Или опасался только я один? Трудно сказать, но почему-то мы обходили машину с разных сторон: Арт справа, а я – слева.
Мы встретились на том месте, где начали драться. Прошло всего ничего – несколько минут, но теперь это глупое происшествие казалось таким далеким. Нереальным. Мы с удивлением смотрели друг на друга и недоумевали: как это могло случиться?
Конечно, я был неправ. Виноват мой дурной характер. Но ведь и у Арта он тоже был не сахар. Ладно, чего уж там.
Скорее всего, причина была в напряжении, которое ощутимо сгущалось в воздухе по мере того, как мы все дальше и дальше заходили в сарай. Драка помогла нам выплеснуть его, но сейчас оно возникло снова. Я боялся до чего-нибудь дотронуться; мне казалось, что в ту же секунду из-под моих пальцев посыпятся голубые электрические искры.
Внезапно послышался тихий протяжный вздох. Я замер, краем глаза успев заметить, что Арт тоже весь напрягся и стоял, не шелохнувшись. Значит, он тоже слышал этот вздох? Значит, мне не почудилось?
Робкая надежда шевельнулась в моем сердце. Сейчас мы повернем направо, войдем в горизонтальную палочку буквы "Г" и увидим отца, тихо посмеивающегося над двумя глупыми парнями, не нашедшими нужных слов и решившими свои проблемы с помощью энергичных жестов. И он нам скажет… Интересно, что же он нам скажет? Выдаст свой очередной афоризм? Громко захохочет, увидев разбитый нос Арта и мою ссадину на затылке?
Звук повторился. Но теперь он больше походил не на вздох, а на шелест. Тонкий, еле уловимый шелест.
Мы переглянулись и, по-моему, даже кивнули, но не тронулись с места, словно чего-то боялись. Не знаю точно насчет Арта, а я все еще боялся. Меня не покидало ощущение чего-то неизбежного, неотвратимого. Даже не столько неотвратимого, сколько необратимого.
Звук повторился в третий раз. Теперь он был громче, и мы смогли явственно разобрать, что это действительно шелест. Так шуршит плотная полиэтиленовая пленка, которой накрывают парники. Но откуда в сарае взяться парнику? Бред какой-то.
В конце концов мы поняли, что оставаться на месте дольше невозможно. Надо делать шаг и идти вперед. И мы сделали этот шаг. Хотите знать, кто был первым? Никто. Мы шагнули одновременно.
Между двумя рядами поленниц, сложенных у противоположных стен сарая, оставалось совсем небольшое пространство. Мы протиснулись сквозь него боком, повернувшись лицом друг к другу.
Я тогда подумал, зачем ему летом понадобилось столько дров? Он никогда не запасал ничего впрок. Точнее, запасал, но в самых минимальных количествах – ровно столько, сколько было необходимо. К тому же он всегда говорил, что дрова легче рубить после первого мороза: тогда поленья словно стеклянные – они сами рассыпаются от одного удара топора, а в свежем дереве лезвие вязнет.
Дрова были отличные: березовые, сухие. Они горят, как порох – очень быстро, с громким треском и необыкновенным жаром.
Мы протиснулись между рядами поленниц и очутились в небольшом темном закоулке. Где-то здесь должен был быть выключатель: я знал, что под потолком мастерской висела мощная стоваттная лампочка.
Я пошарил рукой по стене, но только посадил в ладонь несколько заноз. Если бы сейчас со мной была зажигалка! Но я оставил ее вместе с пачкой сигарет – в той, городской одежде.
– Как бы нам включить свет, Арти? – спросил я. Только потому, что мне нужно было с кем-то поговорить. Меня пугала зловещая тишина сарая и слабый шелест, доносившийся со стороны мастерской.
– Не знаю. Давай искать, – ответил Арт, и мне показалось, что он говорит несколько более громко, чем требовалось: все-таки мы стояли рядом, на расстоянии вытянутой руки, а я пока не оглох.
– Давай искать.
– Давай.
Обменявшись этими более чем глубокомысленными и мудрыми фразами, мы подошли вплотную к стене и принялись ее ощупывать. Наконец поиски увенчались успехом. Я даже не удивился, когда наши руки встретились на выключателе – словно настойчивые ищущие пальцы двух влюбленных. Ни он, ни я не отдернули руку. Никто не засмеялся и не сказал ни слова. Мы просто нажали на кнопку выключателя, и боковое помещение сарая озарилось ярким слепящим светом.
И первое, что мы увидели…
Точнее, нет. Сначала мы ничего не увидели, кроме полиэтиленового занавеса: от пола и до потолка. За ним горела мощная лампа, и ее свет играл на белой полупрозрачной пленке блестящими золотистыми разводами.
Кажется, мы нашли то, что искали, – промелькнуло у меня в голове.
Я услышал, как Арт громко задышал, словно аденоидный ребенок.