Именем она гордилась: "Зисл! Зисл!.." Имя выделяло ее среди прочих женщин, голос выделял, грудной, чарующий, что сотрясало инженерно-технический состав конструкторского бюро, вызывало перешептывания, намеки, мужские поползновения. "Зинаида Моисеевна", - призывал начальник группы в некоем, вполне объяснимом замешательстве; она откликалась в ответ: "Иду, Игорь Андреевич", а всем слышалось манящее: "Спешу, радость моя…"
- Прелестница, - восхищались во много голосов, - в вас можно влюбиться даже по телефону! Обольстительница, - восторгались, - вы нас завлекаете! Завлекаете и отвлекаете от проектирования новейших летательных аппаратов.
Зисл. Сладкая-Зисл. Стремительная и непреклонная на широком шагу, что создавало ощущение силы, решимости, упрятанных до случая бурных страстей, - мужчины оборачивались на улице, внимательно смотрели вослед. Прогнутая спина - стойкой балерины - бросала вызов окружающему миру волосы прямые, вразлет, подчеркивали неутомимость и неукротимость, просторные платья из легких тканей палевых тонов - любимый цвет, любимый ее покрой - завивались вокруг колен, шляпа с широкими полями затеняла глаза, отчего не терпелось в них заглянуть.
- Несравненная, - огорчались, - ваши эмоции опережают наши намерения!
- Пока проявятся ваши намерения, угаснут мои эмоции.
Зисл, Сладкая-Зисл, дерзкая и своенравная - переменчивой погодой по осени. "Выясните прогноз моего настроения. На ближайшие часы. Прежде чем приближаться". А они были шумные, прыткие, остроглазые: малооплачиваемые инженеры с неутоленными желаниями, которых не могли насытить податливые девицы, согласные на нехитрые забавы по случайным пристанищам-постелям. "Как в них влюбиться? Ну как? Когда они сразу на всё согласны, сразу!.. Ты бы и рад влюбиться, да просто не успеваешь. Времени не остается…"
В перерывах бегали в заводскую столовую, в толкотню многолюдия, жару с духотой, где раздатчицы укладывали тарелки на руку, от ладони до локтя, плюхали в них пюре: плюх, плюх, плюх, расшлепывали ромштексы из свиного сала без единого волоконца мяса, обжаренные в сухарной корочке: шлёп, шлёп, шлёп, поливали бурым соусом, похожим на разогретую пушечную смазку, выкидывали тарелки на прилавок: шмяк, шмяк, шмяк.
После работы заглядывали в ларек у проходной - выпить по стакану дешевого портвейна, который им не нравился, но был зато по карману; с премиальных захаживали в ресторан "Загородный" - вкусить порционные блюда с оглядкой на цены; катались зимой на лыжах, плавали летом на байдарках, пекли на углях картошку до пепельной корочки, пели песни под гитару, парами уединялись в палатках - молодые специалисты в работе и любви, неспособные еще понять, что не существует неизведанных соблазнов, всё испытано в веках и народах, отброшено и испытано заново в потаенности или оголенности нравов.
Зисл. Сладкая-Зисл. Озадачивала самых настырных: "Удивите меня. Изумите. Очаруйте на миг. И не поддакивайте: этого не переношу". Охотников обольстить было немало; сетовали и вздыхали на дальних подступах: "Никак к ней не протиснешься…", - Финкель преуспел более других, не помышляя об этом; Финкелю, ему одному, сказала: "Ты мне позвони, а я обрадуюсь".
Ей нравилось его удивлять. У нее это хорошо получалось. "Финкель!" - "Я Финкель". - "Поверни налево". - "Нам же не в ту сторону". - "А ты поверни". И происходило чудо. Узкий проселок, неширокий проезд под нависшими кронами, полторы минуты хвойной дремучести, вперевалку, по корням-корягам, будто заманивало в разбойное лежбище, - и снова шоссе, луговые просторы вокруг, редкий посвист пролетающих машин. Катили неспешно в сторону заката, где жаркого золота перелив, пели в усладе сердец, услышали громовое, через усилитель: "Водитель "москвича"! Остановитесь!" Подкатил милиционер на мотоцикле, суровый, непреклонно карающий: "Почему едете посреди шоссе?" - "Пели", - повинился он. "Песню", - повинилась она. "Вслух?" - "Вслух". - "Зачем?" Взмокший под мундиром. Загазованный до очумелости. "Хорошо нам…" Вздохнул, затуманился, отпустил без штрафа.
"Финкель!" - и они торопились под вечер в бревенчатый дом, заваленный сухими снегами, промерзший до лета, вприпрыжку бежали со станции, взявшись за руки, - лапистые ели по сторонам, нежилой дачный поселок, слепые бельма окон, снег тихо поскрипывал под ногами - в городе он должен скрипеть сильнее, если хочешь его расслышать. Даже шишка, подобранная на холоде, затворившаяся в чешуйках от злого ветра, отогревалась возле печки, раскрывалась, хорошея, высеивала семена свои, доверившись теплу, свету, их неуемным желаниям.
Приезжали и в непролазную осеннюю распутицу - ошметки грязи на обуви, прибивали к кормушке кусочек сала, высматривали из окна красногрудых снегирей, что слетались на угощение, подъедали его в момент, склевывали остатки из-под шляпки гвоздя, потешно склонив головы, клювиками отстукивая по деревяшке… - и загрустил, припоминая, затаившись в комнате, где всё ею наполнено, даже воздух, которым он окружен…
4
Тихо в ночи.
Не слышно дыхания.
Запах жилища неуловим, словно Финкель не заглядывает сюда, не сутулится за письменным столом, проклиная неподатливость слова и слога, не лежит в постели лицом к потолку, который услужливо поставляет, а затем смывает памятные картины, будто дотошный учитель стирает условия задачи с классной доски, предлагая взамен иные, не менее заумные, которым тоже не найти решения.
Кто там не спит по ночам?
Бродит одиноко по путям, с молодости протоптанным, улавливая эхо нестойких голосов?
"Упрости нас, Господи! Чтобы поменьше огорчений к старости. Побольше забвения…" - "Не упрощай. Не надо…"
…поезд вышел к морю возле Туапсе.
За окнами побежал пустынный берег, сухие поросли кустов, завалы камней. И вот! Вон там! С раскинутыми руками! Подставив тела солнцу! Недвижными изваяниями из светло-коричневого мрамора! Без одежд-приличий!..
Мужчины прилипли к окнам бледными, незагорелыми еще лицами. Берег тянулся на километры, и на нем… Группами и поодиночке… Стояли, сидели, лежали… Бес-стыд-ницы!
Поезд загудел потревоженным ульем. Поезд замотало по стрелкам. Поезд вышел из графика. Поезд сошел с ума. Теперь у окна стояли все мужчины, включая машиниста и кочегара.
- А мне не интересно, - сказал он.
- Врешь, - сказала она.
Прижала щекой к стеклу, приговаривала:
- Смотри… Смотри… Сравнивай…
Они были одни в купе.
Поезд вошел в туннель.
Стало темно.
- Это короткий туннель, - громко сказал он…
Комнату подыскали у самого берега, прохладную, полутемную, в мазанке посреди сада, возле яблонь с черешнями. На стенах висели мутные фотографии в рамках, оклеенных ракушками, и хозяин, кавказский человек, поинтересовался:
- Сколько постелей стелить?
- Две, - поспешил Финкель. - Нам - две.
- Муж-жена?
Соврали:
- Муж-жена.
- Прописаться бы надо. В милиции.
- Обойдется, - сказала Зисл.
- Ну и ладно.
Кавказскому человеку было скучно. Предки его гнездились в горах, пасли овец, выращивали виноград, устраивали засады и совершали набеги, а он торговал на базаре тыквенными семечками. Мерой служил граненый стакан, который честно наполнял доверху, с присыпом, опрокидывая в кулечки из местной газеты или в оттопыренный карман. Когда становилось тошно, бурлила горячая кровь, бежал в огород, рубил головы подсолнухам, топтал баклажаны на грядках, а раздобревшая его подруга, в прошлом завлекательная блондинка, не понимала томлений человека с гор и пряталась пока что у соседей.
Блондинка работала в санатории, на кухне; по вечерам поварихи с посудомойками волокли по боковой тропке тяжеленные кошелки, - отдыхающие посматривали искоса, понимающе переглядывались, а хозяин уже сидел за столом с вилкой в руке, спрашивал в нетерпении: "Что у нас на сегодня?.." Еды было много, остатки сваливали поросенку, но дом не полнился говором, дети у них не заводились, что обижало мужчину, наделенного темпераментом. Жена предложила взять племянника из дальней деревни, вырастить взамен сына, пообещал беззлобно: "Зарежу. Тебя зарежу и его".
Пришел с базара, поинтересовался у приезжих:
- Ребенок есть?
- Ребенка нет.
- Что же вы?
- Что же мы, - повторила она и посмотрела на Финкеля, примериваясь.
По вечерам они усаживались с хозяином под яблоней, пили за отдельную плату его вино, грызли семечки, изнывали от удали баяниста-затейника на затоптанной танцплощадке, от взвизгов курортниц в темных зарослях, которых местные кавалеры с песней увлекали на пробу. К ночи уходили в мазанку, обрывали из окна черешню, сладкую, наливную, черную в потемках, засыпали к рассвету обессиленные, красногубые от спелой ягоды, под шелест морских волн, которые накатывались, казалось, на их укрытие, и покачивали, и укачивали…