– Вот оно, моё торжище! Было когда-то многолюдное, а сейчас… – он досадливо развёл руками. – Торгуют через две на третью лавку. Но я уверен, лето или два пройдёт, наполнится торжище людьми и товаром. Придут ко мне люди, я каждого приму, ежели тот не в закупе, али не беглый холоп. Заживём, Варварушка, скоро полной жизнью! И мне подаришь наследника.
– Уж я постараюсь… – у неё запылали румянцем щеки – чересчур осмелела, как ей показалось.
– Постарайся, лебедушка моя, – Иван сгреб её в объятия и смачно поцеловал в уста.
– Ну, что ты, люди кругом, – зарделась она.
– Нешто я у людей украл? Пусть видят люди моё счастье! Ведь им тоже от этого благость.
Начали постепенно открываться створы отдельных лавок. Редкие прохожие потянулись посмотреть, нет ли нового товара.
Вот сапожник выставил своё рукоделие. Каких только сапог здесь не было! На любой размер и фасон. Вот жёлтая юфть с тёмно-коричневыми обводами по верху голенищ. А вот малиновые, остроносые сапожки с серебряными застёжками. А вот… сафьяновые, цвета крови!
– Это, конечно, привозные, – деловито заметила Варвара.
Иван в ответ рассмеялся.
– Вот и ты не веришь! Есть у нас свои мастера сафьяновой выделки. Мой это, мой искусник! Дорожу я им, в милости он у меня.
В кузнецкой лавке есть всё, что нужно для любого двора: накидные замки с разными хитростями, с виду не простые, узорчатые, иные в виде голов каких-то невиданных чудищ. Вот жиковины с завитушками, с концами стрельчатыми, любая дверь с ними становится нарядной. Ножи, серпы, косы поблескивают. Глаза разбегаются, загляденье! И всё это прямо от кузнечного горна.
От посудной лавки Варвару трудно было оторвать. Прилипла глазами к полкам, а там… Как на празднике блещут глазурью кувшины, крынки, чаши, плошки, блюда рядами полок. А на верхних полках стеклянные кубки и бокалы горделиво высятся, сами собой любуются – это изделия киевских стеклоделов.
– Всё это, конечно, есть в лавках ростовского торжища, но видеть такие товары здесь, в глухомани, както непривычно.
– Вот, смотри, – показывал ей Иван амфоры с чёрным рисунком по рыжему фону, – сии кувшины из Корсуни привезены. А это гребни из дерева самшита, что растёт на горах Кавказа. А вот это я хочу тебе сейчас подарить, – Иван с торжеством возложил на шею Варвары хрустальные бусы. – А хочешь, ещё вот эти, – он тряс пред её очами янтарным ожерельем с берегов Варяжского моря.
Варвара растерялась и робко намекнула, не пора ли возвращаться.
– Пойдём, люба моя. Вижу, притомилась. А ведь мы ещё не были в мясном, рыбном, сырном ряду. Много у меня всяких рукодельников. Их слободы ты видела, когда мы поднимались от реки.
Они шли молча какое-то время, каждый занятый своими мыслями, направляясь к боярскому двору.
Солнце поднималось, ощутимо согревался воздух, предвещая жар летнего дня.
– Видно, не понять мне своей худой головой, – заметила Варвара, – ведь вся торговля здесь каждому себе в убыток. Всё, что мы видели, а, кроме того, мёд, воск, лён трепанный, пеньку, сыромятную кожу, не говоря уже о мягкой рухляди, ведь всё это надо вывозить на большие торжища. А здесь, что же получается, сами себе продают? Тогда и куны не нужны, обменялись товаром – и делу конец. Нет, это не моего ума, не понять мне.
– Разумница моя, ты верно мыслишь. А ростовские мужи понять не могут, как тесно мне с моим хозяйством, нужон выход на большие торжища. Ходят мои купцы в Новый Торг, бывают в Новгороде, Смоленске, Киеве, но редко, ибо нет там у них своих подворий, потому и приходится отдавать товар перекупщикам, а они на нём зело наживаются. О том я и тщился толковать ростовским мужам, а они словно медведи залегли в своих имениях-берлогах, и ничего им более не надо. Нет бы, поучиться у новгородцев. Ты меня поняла, а вот они не поняли. Думаю, и князь понял бы меня.
– Ой, не скажи. Каждый по-своему мыслит.
– И то верно. Много ли мы знаем князей, кои попещение имают не только о своей корысти, но и о благоденствии земли отчей и чади, на ней живущей? Видно, время таковых закончилось ещё на Ярославе.
В теремных сенях Ивана остановил Борислав.
– Не обессудь, Иван, спаси тебя Бог за честь и угощения, но мне пора домой. Сам разумеешь, дела ждут, но прежде надо бы поговорить.
– Конечно. Пойдём в мою горницу, там нам никто не помешает.
Иван глазами разыскал молодую вдовую попадью, кивнул ей, чтоб подошла.
– Серафима, ты была доброй и верной подругой моей покойной супруги. И теперь прошу тебя, потщись о Варваре. Я отлучусь ненадолго.
– Будет, по-твоему, Иван Степаныч, не волнуйся, в обиду не дам твою благоверную, – Серафима услужливо склонила голову.
Войдя в горницу, Борислав удивился, насколько стал приглушённым его голос. Всё вокруг было устлано и увешено шкурами. Даже лавки ими покрыты. В углу огромный сундук под цветным аксамитом. Боярин многозначительно покосился на сундук, оглядывал стены, лавки: здесь и лиса, и медведь, и рысь. Возле окон массивный стол завален пергаментными свитками и книгами. В углу перед образами теплится малинового цвета стеклянная лампадка.
– У тебя и на это время хватает, – Борислав кивнул в сторону стола.
– Не хотелось бы невегласом слыть – читаю. Много мудрости в книгах. От отца остались.
– Не знаю почему, но хочется душу раскрыть. Редко с нами такое случается. Поймёшь ли? Вот что поведаю: не осмелился я идти на думе против мужей, разум не велит. Обычай есть обычай: как дума приговорит – вечина всякому мужу.
– Да разумею я, разумею, – грустно ответил Иван. – Я на тебя не в обиде, что не поддержал. Волю думы кнутом не перешибёшь. Обидно, конечно, что бояре не уразумели меня. Сам оплошал, не сумел убедить.
– Это добро, что так мыслишь. Сейчас нам нельзя погрязнуть в обидах. В душе я с тобой. Придёт время – поймут. Большое дело ты затеваешь, а для большого дела нужно согласие всех, как перед битвой.
Иван покосился недоверчиво на Борислава. – Что, не веришь моим словам?
– Нет, я о другом подумал. Что мы знаем о том, как идти в битву? Мы же не стратиги, не воеводы. Это там, на юге, постоянно в битвах, то с половцами, то между собой воюют. А мы земледельцы.
– Ты скажи мне, чем, какой долей я мог бы участвовать в твоём деле?
Иван снова с азартом стал говорить о своих замыслах. Уж очень ему хотелось не уступать Новому Торгу в гостьбе. Время идёт неумолимо, и если теперь не явить свою проворность, то Новгород задавит Ростов своей ухватистостью окончательно.
Борислава и убеждать не надо, он ещё на думе в Ростове понял, куда клонит Кучка. Заманчиво было бы начать уже теперь торить кратчайший путь из Ростова к Ламе, откуда рукой подать до Днепра, Волги и Ловати, и создать на том пути станы, дворы лодейные, дворы гужевые с табунами верховых и тягловых лошадей.
– Да, Иван, одному такое дело не поднять. Надо бы ещё раз попытаться убедить мужей ростовских. Да и я своё слово сказал бы.
Иван остался доволен разговором: ещё один союзник появился! Так, глядишь, и сдвинется дело. И с князем легче было б говорить.
– Константину скажи, пусть обиды на меня не держит, не враг я ему. Не мог я отказаться от своего счастья.
– Забудь об этом, – махнул рукой Борислав. – Я и сам не знаю, что делать с моим невегласом. Паки разумом не обижен, а на уме всё пьянство да гулянье. Сам виноват, что проглядел Варвару. А я рад за тебя, Иван, и желаю тебе с Варварой счастья и долгих лет.
Иван всё острее ощущал, что он не от того мира, в коем живут ростовские бояре. Пытался понять их, даже подворье начал ставить, чтоб поближе к ним быть. Если бы не дружба с Бутой, завещанная отцами, был бы Иван со своим неуёмным нравом совсем чужаком среди ростовских мужей.
Как будто пружина сжалась в его душе. Казалось, довольно небольшого толчка, и она распрямится, и тогда вся душевная энергия выплеснется наружу. Откуда должен возникнуть толчок, неизвестно, но вот-вот это произойдёт – чувствовал он подсознательно. Впереди, казалось, ещё вся жизнь, и можно столько сотворить добрых дел. Но, с другой стороны, осознавал, что уже половина жизни прожита, а ещё так мало сделано. Зреющее недоверие к князьям сковывало волю, не давало выйти таящейся силе наружу. Князья терзают Русь усобицами. Минет ли эта участь Ростовскую землю, вот в чём вопрос. В землях, называемых своими отчинами, князья видели лишь источник своего обогащения и величия, но кто из них по-отечески позаботился о подвластной чади? Нет таковых! Потому и не спешит душевная пружина распрямиться. Не впустую ли силы будут растрачены?
Ивану вдруг вспомнилась умирающая жена с грустными, томными, уставшими от боли глазами. Как-то неловко, неуютно стало на душе, совестно за вновь обретённое им счастье. "Не-ет, не пришло ещё время назад оглядываться, – размышлял он. – Сколько Господь отпустил мне – всё моё, и в этих пределах надо зело потрудиться. Отец изрядное имение нажил, вот и мне надо потщиться для потомков. Как я низко кланяюсь родителю, так и потомки поклонятся мне". Он кинул взгляд на божницу, на мгновение задумался о чём–то, положил перстами крест на чело.
Вспомнил и то, как, бывало, отец вёл беседы после удачно завершённых дневных дел. Голосом всезнающего мудреца он объяснял сыну, каким должен быть хозяин в доме:
– Домовладыка – это и отец, и судия всему дому, всей семье, всей чади. Его слово есть вечина для каждого домочадца. Выше его, токмо суд княжий и суд Божий. Но, как говорится, до князя далеко, до Бога высоко. Когда умирает домовладыка, кто в доме хозяином остаётся? Старший сын, ибо первородство есть твердь бытия с ветхозаветных времён.