– Зри, Никодим, заречье-то, какое дивное! – не скрывал восхищения Иван. – Иногда поднимаюсь сюда и не могу налюбоваться на это раздолье, особливо по вечерам на закате. Говоришь, град, а не село – пусть будет так. – Иван обернулся в сторону теремного двора. – Вот он, перед тобой! Островерхие тесовые крыши теремов заслоняли, казалось, весь огромный двор, который по его размерам и окружающей крепостной ограде точнее было бы назвать кромным градом. Посредине двора вздымался над строениями шатёр с главой и крестом. А за острожной оградой кромника, сколь хватает глаза, крыши, крыши, крыши… Где тесовые, где гонтовые, но ни одной соломенной.
– Что-то ты погрустнел, тесть? Али нездоровится с дороги?
– Здоров, слава Богу. Ошеломил ты меня до самого нутра. И при всём этом, – Никодим развёл вокруг руками, – тебе ещё подворье понадобилось ставить в Ростове.
– А как же без подворья-то. Где моим купцам с товаром останавливаться? Не всё же перебиваться на дворе Буты.
– И пошто ты Варваре голову вскружил, – грустно качал головой Никодим.
– Ну, вот, опять за своё. Ужель ты не рад за Варвару?
– Рад, зело рад за дочку. Жених ты видный, богатый из богатых… Неровня мы тебе… Бросишь ты её. Какое за ней приданое: двор в Ростове, да челяди два десятка. "Приданое", кое во чреве, и то не твоё.
– Когда ты, Никодим, поймёшь, наконец, что приданое для меня не есть суть. Варвара у тебя… – Иван поперхнулся и поправился: – у нас одна. Я её не обижу и другим не позволю. А дитя она носит моё! И точка. Никто не должен ничего знать, даже поп на исповеди.
– Богатству твоему иной князь позавидовать может. Ты молод, ослеплён любовью, но любовь не бывает вечной, она приходит внезапно и уходит так же. Наскучит Варвара, а какая-нибудь княжна глянется…
– Не зуди, тесть, не омрачай нашу любовь.
– Дай Бог вам счастья.
– Отец мой в своё время сказывал: можно всю жизнь прожить, не разумея, какая жена тебе нужна. Пора нам идти вниз. Спускайся. В баньку и – вечерять.
После вечери Иван зашёл в женскую половину. Варвара в глубоком раздумье сидела у окна.
– Отныне здесь будут твои покои. Обживай. Я здесь ничего не менял, а ты делай, как тебе надобно, будь хозяйкой. Доброй ночи, Варварушка, – он ласково обнял её, поцеловал в уста, и удалился.
В своей ложнице Иван долго сидел враздумье, пытаясь осознать, что же произошло за последние дни. В углу мирно мерцал перед образами огонёк лампадки. За окном сгущались сумерки – день стал незаметно убывать. Иван давно не был в таком душевном умиротворении. "Глянется княжна", – с улыбкой вспомнил он. – Бог знает, что нас ждёт впереди, но Варвара – моя любовь на всю оставшуюся жизнь".
А Варвара тихо бродила по своей новой горнице, заглянула в ложницу, в крестовую комнатку, поднялась в светлицу. Пламя свечи в руке дрожало, оживляя тени от разных вещей, оставленных на столе и лавках, покрытых медвежьими шкурами, от прялок в углу, ожидающих прикосновения женских рук. Тени бегали по столу, по полу, по стенам. Ей вдруг показалось, как ещё недавно светлица была полна негромким журчанием женских голосов. Сердце Варвары, казалось, остановилось – почудилось, будто слышит она негромкие задушевные напевы, шуршание веретён. Они в женских руках, как живые, оттолкнувшись от пола, подскакивают вверх, зависают, кружась в воздухе, и снова на полу пускаются в пляс. В углу на лавке, выгнув спину и сладко зевая, потягивается кошка. А за окном ветер бьёт гроздьями капель осеннего дождя по слюдяницам. Сумерки сгущаются. В светлице возжигают свечи. Становится уютно и, кажется, теплее. Теперь же Варваре предстоит наполнить теплом и уютом этот огромный дом. Нахлынувшая грусть разрывала душу. Она понимала, что это происходит от новых ощущений, от перемен в её сознании. Ей предстоит перешагнуть (да уже перешагнула) тот рубеж, который отделит её окончательно от прошлой жизни, и все воспоминания о добрых и недобрых поступках останутся позади. Загасила свечу. Её нежное, задумчивое лицо едва просматривалось в сумеречном отсвете окна. "Вот и всё, – подумала она, смахивая ладонью выкатившуюся слезу. – Эко же я какая, мне радоваться надо. Мечтала ли я стать женой могущественного мужа? Иван не стар, полон сил…" Старалась уйти от мысли, преследовавшей её повсюду, которая и была причиной печали. Но куда денешься, о чём ни думай, а в голове свербит: как жить дальше, как сложатся отношения её ребенка с отцом? "С отцом?!" – повторила она про себя, и задрожала всем телом. Выдержит ли она это испытание?
Никодим всё это время переживал за дочь. Однако, несмотря на тревожные мысли, не мог скрыть радости. Ради счастья единственной дочери он готов на всё. И не ради себя, ради дитя приняли грех.
И вот долгожданный день бракосочетания настал. – Не мог уж подождать до Козьмы и Демьяна. Во всём ты, Иван, нетерпелив, отчитывал его владыка.
Но богатый вклад в ростовский храм на том и прекратил брюзжание епископа.
Свадьбу Иван закатил с размахом. Не было ни в селе, ни в округе, ни единого трезвого мужика. И бабы не отставали, глядя на весь этот загул.
– Почестен пир для всех! – объявил Иван. – От боярина до смерда – всем гулять и славить молодых!
– Ну и широк же ты, Иван, – подметил Борислав. – Знаю тебя, как хлебосольного хозяина, но чтоб вот так, пригласить на свадьбу чуть не всех лепших мужей земли Ростовской, такого ещё здесь не бывало.
– Как же не быть мне хлебосольным, ежели весь наш род искони таков?
Молодых готовили по полному свадебному чину. В церкви загодя до блеска начистили шандалы, заменили свечи, вымыли заморской губкой и мылом иконы, как на Пасху.
Владыка с иереем наводили порядок в своём хозяйстве, а отец невесты передавал дочь на руки дружек и Марфы, готовивших её под венец по стародавнему обычаю.
Дочка, – голос Никодима дрожал от грусти и сознания торжественности момента, – нынче, как приведут тебя из-под венца, улучи вмале времени, уединись и надень на себя это. Твой дед мне передал давно когда-то. Теперь настала твоя очередь принять семейный оберег.
– Что это? – Варвара внимательно разглядывала изображение. – Непонятно. Это Богородица?
– Нет, дочка, это не Богородица Я не знаю, чей это лик, какая славянская богиня изваяна древним златокузнецом. И откуда взялась эта берегиня, мне отец тоже не сказывал. Знаю только одно: он содеян, когда на Руси не знали ещё ни Богородицы, ни Христа. Важно то, что это берегиня нашего рода. Ты передашь его старшему сыну с напутствием хранить заветное, чтобы наш род не пресёкся. Носи это рядом с наперсным крестом, и пусть берегиня хранит непрерывность поколений нашего древнего рода.
– Батюшка, это же грех – носить языцкую богиню рядом с православным распятием! – шептала Варвара, озираясь по сторонам.
– Поклянись, будешь носить оберег на персях и в будни и в праздники, днем и ночью. Иначе умыкнут его у тебя, и род наш кончится. Попу об этом не надо знать, не бойся, он к тебе под платье не полезет. А мужу всё поведаешь, как я тебе сказал. Иван поймёт, он не из тех невегласов, кои ничего в жизни ведать не хотят, окромя своей корысти.
Никодим вытащил из-за пазухи свой нательный крестик, перекрестил им оберег, поцеловал и передал дочери. Варвара взяла оберег, опасливо поцеловала.
– Клянусь хранить родовой оберег и передать его старшему сыну.
– Ну, вот и добро, – Никодим поцеловал Варвару в лоб, обнял, смахнул слезу. – Живи теперь для того, которого носишь под сердцем. Утешайся любовью со своим суженым, исполняй его волю, но знай, чёрные дни в жизни тоже грядут, никуда от них не денешься, будь готова к безмерному терпению ради своего чада. Иди с Богом.
Марфа, казалось, волновалась больше невесты. Беспрерывно суетилась – всё ли сделано, как надо, не забыто ли чего. Наконец, уединилась с Варварой, и разрыдалась, причитая, как над покойницей.
– Как же ты, лебедушка моя, здесь без меня жить-то будешь! Кто ж будет теперь смотреть за тобой! У-у-у! – вытерла слезы концом плата, шумно высморкалась, и вновь повеселела. – Ты, Варварушка, ночью-то будь скромницей, но и ласкам мужа не противься. Сорочку не скидывай, пусть сам с тебя сымет, а ты только помогай, он от этого яростней в любви станет. У-у-у! – опять завыла нянька, может, оттого, что вспомнила свою брачную ночь, кто знает.
Не успели подружки с песнями свадебными расплести косу Варваре, как в церкви пономарь уже ударил в колокола – новобрачных приглашали под венцы.
И вот молодые стоят рука об руку перед аналоем. Жених – крепко сложенный, с гордо поставленной головой, в праздничном малиновом опашне, оплечье шито серебром, сапоги светлого заморского сафьяна, носки горделиво загнуты вверх, каблук высокий – чем не князь! Невеста в белой накапке тонкого шемаханского шёлка, запястья, оплечье оторочены жемчугом, на лбу адамант молниями сверкает – знак чистоты и непорочности, – телом статная, головка покорно склонена, словом, лебедь белая.
Владыка соединяет руки брачующихся на епитрахили и ведёт молодых вокруг аналоя. Клирошане воспели стихиру "Исайя ликуй". Владыка снимает венцы с жениха, с невесты, каждому возглашает приветствие и благословение. Уста жениха и невесты сомкнулись.
"Всё! – облегченно вздохнул Иван. – Слава Богу, всё прошло благополучно". Он боялся, что с Варварой может случиться приступ тошноты, как это было накануне.
Молодые чинно вышли из храма. Толпа возле паперти возликовала возгласами всяческих пожеланий. Под ноги новобрачных, шествующих в теремные покои, летели зерно и хмель.