– Ты не прав. Потому что дальше к тебе приходит другое время, и об этом тебе напоминают эти ноги. У нее были такие же ноги, и даже лучше. Они были более мягкими, если ты помнишь… Тогда не было столько журналов и рекомендаций, как убрать живот и накачать ноги. Теперь-то ты понимаешь, что дело не в животе и ногах, а в твоем желании. Когда ты состоишь из одного желания, это будет также и с ней, и это важно.
– Да, это самое важное, – сказал я.
– Вот-вот, – повторяет, передразнивая меня, Ангел, – а сейчас посмотри, во что она превратилась. Одна ее нога весит больше, чем весила в то время она вся. Она постоянно то худеет, то толстеет, и у тебя уже давно нет желания. Я бы не трогал тебя, и даже бы не пришел к тебе, потому что свое желанное ты получил совершенно законным способом т.е., через ЗАГС, а не в порыве греховной страсти, когда мир перестает существовать вокруг, и есть только ты, она и твое желание. Да, – сказал он задумчиво, – а ведь в тебе было это, что ты мог бы отдать полмира за свое желание. Но у тебя нет полмира, бедняга. Мне понятно, что ты хочешь сейчас найти, но тебе мешает твоя усталость, поэтому я тебе сыграю…
Я знал, что гостя не остановить, поэтому молча указал за кресло, где, как я уже знал, сейчас появится белый рояль. Я разрешил, зная, что бесполезно отказывать, тем более что он играл очень хорошо, и если бы не комментарии о моей жизни и событиях, которые я давно забыл и не хотел вспоминать, то это были бы просто приятные встречи. А так эти воспоминание – они были прощанием или тем светом и теплом, которые говорили мне, что мне в жизни было дано больше, чем многим. С какой-то стороны, тепло того времени отрицалось настоящим, а тем более будущим, и я пытался убедить себя, что ничего равного уже не будет.
– Мы не вспоминали давно о ней, сейчас я тебе сыграю, и ты поймешь, о ком я говорю, – сказал Ангел, наигрывая при этом на рояле. – Ты, как всегда, был одинок, и ты, как всегда, искал женщину. Ты ее не хочешь, потому что знаешь, что их там нет, но твои инстинкты идут дальше, чтобы найти то тепло, равному которого не было и нет, но есть ноги, а твои глаза, как щупальца у спрута, пытаются их все-таки найти, потому что вы принадлежите к одному виду, но к другому времени, когда все имеют цену, а ты, к своему сожалению, знаешь, что чувства и сердце не имеют цены. Джаз, тепло и движения, немного танго погорячее, вот так ты слышишь. Я вижу, ты смеешься! – крикнул он. – Да, ты ее вспомнил! Это было, когда ты хотел женщину, которая знала, что такое аритмия сердца, и она знала мужчин, и ты хотел такую женщину, и тебе было все равно, что она знала мужчин, потому что ты начал гореть и в тебе звучали не мелодии, которые были прозрачны и чисты, а загорелся огонь желания, и она знала, как его зажечь. Потом, когда ты начал гореть, она отпустила тебя, потому что у тебя были дети, но ты говорил ей "нет", слышишь, ты говорил "нет", ты готов был вечно гореть и тебе не страшен был ад, и тогда тебя спасли. Но это было слишком горячо, чтобы ты забыл, а ты забыл.
– Нет, – закричал я, – нет! – И мы оба засмеялись и начали играть в четыре руки, и это было здорово.
Только повернувшись, я увидел, как дверь мансарды пытаются ломать незнакомые люди. За их спинами маячили бледное лицо жены и полное злорадства – тещи. Глазами я стал искать топор и пожалел, что не купил ружье, повернулся к Ангелу, чтобы попросить у него помощи. Но он отмахнулся, усмехнулся и, сказав: "Я тебя предупреждал!" – исчез вместе с роялем.
Меня схватили за руки, придвинули таз и заставили извергать из себя все то, что было моим утешением все это время. Они заставили меня что-то выпить и нагибали над тазом снова и снова. Наконец, мокрого, грязного и покрытого следами непереработанного желудком виски, бросили на диван и уехали. Мне было жаль себя. Но у меня и в мыслях не было, что я больше не увижу своего друга. Я был уверен, что сейчас любая подворотня для меня могла бы быть дворцом. И улыбнулся мысленно, зная, что Ангел это видит.
– Спи, малыш, – прошептал он мне в ухо. – Ты почти готов.
На следующее утро, выслушав про себя, сколько я стою и в кого превратился, я помылся и, не думая о своих глазах, – последние слова гостя я не забыл, что я уже готов, и был с ним согласен. Надо было сделать один шаг или несколько шагов, но это уже за той чертой, которая была так хороша в эти удивительные дни на моей мансарде. Я зашел в банк, открыл дверь своего кабинета, сел за стол и начал перебирать бумаги, думая, что это все уже не нужно, в том числе и ноги начальницы, и просвет между ее ног. Глубоко вздохнув, я откинулся в кресле, и подумал снова, что это было хорошее время. Так начиналось это утро, почему я его запомнил? Потому что это был первый, а может, и последний день, или начиналось время прощания. Зашла секретарь директора, и показала головой, что надо идти к ней. Я посмотрел на себя в зеркало, ничего хорошего не увидел, и поплелся, по дороге думая о своих глазах, ее ногах, и ногах вообще, имеется в виду, женщин. Дорога в кабинет была не такой длинной, и ноги меня еще не занесли в более востребованную область. Я открыл дверь и, спросив на ходу, можно ли войти, вошел.
– Неважно выглядишь, – не здороваясь, сказала она, смотря на измятое лицо, которое я не мог уже поправить.
Я промолчал и отправил глаза на потолок. Этому была причина, потому что, как только я вошел, они кинулись к ее ногам, которые, хоть и были сжаты, но глаза ожидали открытия. Они не ожидали такой фразы, вот и бросились метаться по потолку. Я сам молчал, хотя мне уже стало весело. Она ждала объяснений. Но я сказал:
– У тебя хорошие ноги, интересно кто на них играет… Ему повезло, если он это понимает.
– Баланс, – прервала она меня.
– Да, – так же быстро ответил я, – должен быть баланс между чувствами и телом, но только на работе, если ты хочешь только ног, то баланс нарушается, а сейчас кругом кризисы, и вечный дисбаланс. Надо уметь держать баланс…
– Я не понимаю, о чем ты, – резко прервала она.
И я ответил:
– О том, о чем ты не знаешь, потому что ты работаешь с деньгами, оцениваешь и отдаешь, корень здесь "оцениваешь".
– Что-то с тобой не то, – вдруг улыбнувшись, сказала она, села прямее и ей пришлось раздвинуть ноги, и мои глаза с потолка попробовали спрыгнуть, но я удержал их на уровне ее лица. – Мы хотим открыть филиал на одном острове. Я там была, ничего хорошего, только скалы. Там нет даже деревьев. Летом остров почему-то переполнен, а лето длится долго. Так вот, мы решили открыть там филиал, потому что там услуги по переводам и выдача наличных. Никто не захотел туда поехать, а так как тебя все равно собирались уволить, то я советую тебе это место.
"Это лучше, – подумал я, чем то, что я делал". Хотя я и услышал шепот черного Ангела: "Не соглашайся, нельзя постоянно оттягивать неизбежное. Я договорился уже в канцелярии, что некоторые грехи тебе спишут". Я подумал только секунду и ответил:
– Я еду.
Она дала мне проспекты, чтобы я посмотрел, но я откинул их в сторону.
– Ты передумал?
Я сел напротив нее и спросил, где договор. Она дала мне его.
– Там две комнаты, – сказала она, – мы арендовали помещение на площади, впрочем, единственной площади. В большой комнате ты будешь принимать посетителей, а в маленькой – спать. В твоем возрасте, я не думаю, что тебе много надо.
– Там есть кровать? – спросил я.
– Да, и большая.
– Тогда, если еще раз приедешь, то узнаешь.
– Я не приеду, – ответила она.
– Это лучшее, что могло быть в твоей жизни.
– Обойдусь.
– Всем так кажется, но пока я там, у тебя будет шанс, – я взял со стола мой экземпляр договора, отправил ей воздушный поцелуй, вставил свои глаза на место, выпрямился, и подумал, что мне снова начинает везти.
По дороге домой я не зашел в магазин, где каждый день покупал бутылку контрабандного виски. Может, напоследок, подумал я…
– Ну, конечно, – крикнул мой Ангел, – и возьми сразу два, а лучше три!
Я сказал ему "нет".
– Ты идиот, – воскликнул он, – я для тебя договорился, чтобы приняли на особых условиях.
– Ничего. Я согласен на общих!
Хоть я и храбрился, но искушение было велико, и, пожалуй, впервые за эти годы я смог с чем-то не согласиться. Наверно, нельзя об этом ей говорить сразу, – эта мысль пришла ко мне, когда я был уже у дверей дома, – это может ее расстроить.
И это было грустно, потому что расставание всегда грустно, когда люди жили вместе долго и, хотя они забыли уже, как и для чего стали жить вместе, но еще были вместе и жили в одном доме, и каждый из них был частью этого дома. И это думается перед тем, как расстаться, хотя никто не мешал думать об этом раньше, и, может быть, тогда не надо было бы уезжать. Я зашел, и они были дома. Они ждали меня на кухне, и мне вдруг захотелось, как раньше, посидеть с ними, и чтобы было то тепло, которое закончилось, как сейчас мне казалось, совсем недавно. Теща посмотрела на меня с более глубоким презрением, собираясь что-то с казать насчет вчерашнего, но, посмотрев, она промолчала. В глазах я ощущал уже грусть расставания, а в этой грусти всегда есть место прощению, и это видно и в твоих глазах, и в глазах у тех, с кем ты прощаешься, и возникает чувство тревоги, или потери. У меня появилась надежда, а у них – потеря, потому что у них оставалось бы все то же самое, но только без меня.
Я увидел эту тревогу в ее глазах, и подумал, что надо сказать сейчас, ведь я уезжаю только на время, и потому, что у меня нет выхода.
– Я уезжаю, – сказал я. – Мне жаль, но у меня не было выбора.
– Это надолго? – спросила она.
– Да, но мы можем поехать вместе, – я сказал и пожалел, и добавил: – Это маленький остров, почти без растительности, и одна комната, где можно спать.