Они были чисты, эти картины, и с ними была музыка. В это время поступило предложение о командировке на остров, и я понимал, что, если я не поеду, то умру, потому что, когда я приходил домой, то не понимал, зачем я там и для чего я еще жив. Это был уже разговор с черным Ангелом, который садился со мной вечером на балконе за чашкой кофе, и подтверждал все мои грустные размышления о жизни, о семье, о любви, и главное, в духе времени: что бы ты ни делал, размышлял или думал, ты не задаешь себе вопроса о том втором, который похож на тебя и всегда рядом с тобой, и если бы не было его, ты не задавал бы себе вопросы и не разговаривал бы с самим собой. Это неправда, что с самим собой, потом что он другой – это мое второе лицо, или это ты, который пытается что-то сделать с тобой, и тебе кажется, что это ты сам.
Мне стало гораздо легче, когда я разделил нас и вывел его из себя. Тогда у меня появился самый близкий друг, от которого не было тайн или секретов. На мансарде я поставил стол и кресло, здесь можно было курить, и я, наконец, мог отдыхать и получать наслаждение от беседы. Ангел стал мне так близок, что я даже поставил кресло и второй стакан и готов был прикурить ему сигарету. Новый друг говорил так артистически, что, чувствуя взмахи его руки, я убирал со стола бутылку из-под вина или виски, боясь, что в порыве он заденет их и они разобьются.
Я боялся, что меня примут за сумасшедшего и, к радости тещи, отправят в больницу, поэтому мне приходилось сдерживаться. Я стал молчалив, угрюм, и все мое желание было – придя с работы, побыстрее поесть и выйти на балкон.
Черный Ангел был похож на меня самого, но как-то не так одет, одежда была дорогой, но во всем была какая-то небрежность, о которой я мечтал, но никогда не мог себе позволить. И он был моложе, гораздо моложе… Взгляд серых глаз был рассеянным, что не позволяло до конца доверять ему, и я сказал ему об этом. Ангел усмехнулся, и ответил: "Что тебе мой взгляд? Ты должен верить себе и моим наблюдениям за тобой. Чего ты добился за эту жизнь, тридцать лет ты идешь по одной и той же улице на работу, где все серое и построено в серое время, но тогда наполняли сердца, и у тебя оно было также наполнено динамитом из смеси любви, мечты и свободы. Улицы стали такими же, как и люди, и ты стал одним из них, забыв о своем сердце, здесь не мечтают о звездах, не думают о войнах или как стать героем, а только как околпачить человека, который зашел к вам в банк. И чем больше ты сможешь с него стянуть, или затянуть в паутину, тем больше ты получишь его крови, или премиальных, на что ты сможешь кормить свою тещу, которая вечерами думает только о том, как тебя пошлют к нам и какое платье она наденет к этому случаю. День твоих похорон для нее станет праздником".
В таком духе у нас складывались диалоги, и мои мысли или "тайна грехов", как обещал Ангел, оставались только между нами. Я открывался новому другу полностью, правда, были вещи, в которых мне было самому неудобно признаваться, но Ангел и так все знал, поэтому мы говорили обо всем.
– Я не скрою, что мне хотелось бы одеться, как ты, и, может быть, я бы пошел на концерт, чтобы послушать Моцарта и свое одиночество, а лучше – Шопена, потому что одиночество похоже на осень, мне так казалось, и не то что казалось, а это было именно так…
– Ты обманываешь самого себя, хотя, по сути, жизнь – это бесконечная площадка обмана самого себя. Надо иногда перечитывать классиков. С другой стороны, ты хочешь женщину, и боишься себе признаться, потому что тебе мешает зеркало, единственный оценщик, который не может заглянуть тебе в сердце, но из тех редких друзей, которые говорят тебе правду, что то совершенство, которое ты ищешь, ты уже не можешь взять, а раньше мог, когда ты не понимал, насколько это драгоценно. Ты потерял ключ к своему сердцу, и ты надеешься его все-таки открыть, – Ангел говорил это с жалостью и с иронией, в которой я собеседник чувствовал понимание, сочувствие и тепло. И эти беседы становились мне все нужнее.
Я был благодарен своей жене, которая не задавала вопросов, но в ее глазах я видел тревогу, хотя не обращал тогда на это внимания, и этот взгляд, наполненный тревогой, в последнее время на острове стал приходить ко мне, но это потом. Итак, как только я справлялся с ужином, сразу забирался на балкон, доставал из портфеля бутылочку виски, придвигал второе кресло, сигареты, вытягивал ноги, прикуривал и был счастлив. Ангел приходил, когда я был уже изрядно пьян, с другой стороны, можно сказать, я был открыт для беседы, и унылое небо за окном меня не тревожило.
– Она тебя рано или поздно отправит в психушку, если ты не бросишь это дело, – показывая на стакан с виски, сказал он, сев в кресло. – Ты содержишь ее столько лет, она живет на твои деньги, которые ты достаешь, ползком вытирая собой пол перед клиентами в банке, и еще она недовольна, что позволила своей дочери раздвинуть перед тобой ноги. Она уверена, что эта процедура была бы более дорогой, если бы она выбрала другого. Ты же знаешь, что это не так. Для чего ты ее держишь – этот сгусток ненависти и злобы? Ты не знаешь? Если бы ты знал, или представлял из себя особь человеческую, а не некий организм, выполняющий определенные функции, то ты мог дать сюжет новому Достоевскому, писателей не стало, потому что не стало сюжетов, человеческих, а не связанных с функциями, которые также связаны с деньгами, – это борьба функций, и ты такой же мусор, как она, поэтому вы должны дойти до дна своего разложения.
Все, что пытаюсь я тебе сказать, это то, что нет смысла тянуть и поддерживать фармацевтическую промышленность различных и недружественных стран. Вспомни то время, когда ты был счастлив, фонтаны, которые летними вечерами стремились ввысь, как и твое сердце, и свет прожекторов играл в капельках воды. А музыка, если твое сердце наполнено и еще есть музыка, которая попадает под этот ритм, то ты наверху, я бы сказал – на самой вершине. Я тебе сыграю…
Я попытался остановить Ангела, и расплескал виски из стакана, представляя, что сейчас начнется. Ангел засмеялся и сел за рояль.
– Чудак, – сказал он, – ты так меня и не понял, что это можем мы слышать только вдвоем. Вот эти звуки – это блюз, как ты прижимался к ней в первый раз, и чувствовал упругость ее ног, и запах ее волос, и тепло ее кожи на шее. Ты пытался что-то говорить. Она также отвечала, помнишь нежную, нетронутую еще пленку ее губ, которые она иногда, проводя языком, орошала влагой, потому что в ней тоже все горело, как и в тебе, а ты еще не знал, как надо гасить этот жар. И еще ты не знал, что она хочет того же, что и ты. Ритм твоего сердца звучит по-другому. Ты чувствуешь, что можешь перевернуть весь мир, и так как любовь твоя чиста, ты ищешь такие же звуки. Что тебе сыграть, чтобы ты вспомнил ее? Танго, потому что только танго способно идти вместе с вами, когда у вас все общее, и если вы не можете рассказать это друг другу словами, то это говорят ваши руки, музыка и ваши тела, которые друг в друге, и это танго.
Так проходили их беседы. В начале это было раз в месяц, и я старался это делать скрытно, потому что для подготовки к встрече надо было сделать соответствующие приготовления, связанные с виски, сигаретами и временем покоя. Потом эти встречи стали мне необходимы, и уже было все равно, как это будет выглядеть со стороны.
Было одно неудобство, но не для меня, а для семьи, с которой я уже не мог оставаться, как раньше. Я приходил домой в то же время, через полчаса после того, как заканчивалась работа, и так было тридцать лет, и теперь ничего не изменилось. В это время ужин был уже на столе, и они ждали меня. Когда были дети, было лучше. Когда они ушли, мы остались втроем. Я, жена и теща, и в доме стало пусто. Потом появились внуки. Их приводили иногда, чтобы мы не скучали. Это вызывало неудобство, и это неудобство было внутри меня, потому что они были, как часы, которые напоминали, что мое время не бесконечно и оно идет к концу. Я садился за стол угрюмым, почти ничего не ел. Потом вставал брал, свою сумку и выходил на балкон, садился в кресло, наливал себе виски, и ждал когда мой гость придет. И если бы кто-то увидел в это время мое лицо, то на нем были покой и радость.
Вместе с напитком исчезают вопросы, которые я задавал себе в разное время, – похожие на уличную рекламу, начинают окружать тебя и не дают спать. Они словно висят везде на стенах комнаты, в коридоре, в туалете, на выходе из ванной, и это "зачем" и "для чего", и "что же дальше", и опять "для чего"… Об этом напоминает все окружение, и только вот эти вечера с черным Ангелом позволяли мне еще раз вспомнить то, что было в жизни и осталось в ней, и почему я не могу это чувствовать сейчас, когда я точно знаю, что нужно, чтобы был счастливым.
Для этого нужно лишь хорошее виски, пачка сигарет, и тот, с кем бы я мог говорить, не стесняясь.
– Привет, тебя уже мало что спасет, – снова, указывая на бутылку виски, которая была уже наполовину пуста, усмехнулся Ангел. – Я даже не знаю, с такими темпами, какую тебе написать рекомендацию, в Небесной канцелярии достаточно строго.
– Мне плевать, – ответил я.
– Я так не думаю, – возразил он, – и вообще, вся твоя жизнь была достаточно органично ограниченна, кроме, разве что, молодости, где также ты ничем не выделялся. Но теперь все, что ты делаешь, о чем ты мыслишь – это грех. Ну, например, как ты прилепился к ее ногам сегодня. Я едва оторвал твои глаза с ее ноги, а то они заползли бы в совершенно неприличные места, учитывая твой возраст и рекомендации надежного семьянина.
– Это непроизвольно, потому что дальше меня, пожалуй, не интересует.