* * *
Так как умирать человеку, который знает, что должен, но не знает, когда и как, он должен просто к этому привыкнуть, как к любви, как к дружбе, как к мусору, который надо выкидывать каждое утро. Только следующее будет уже без меня, но сначала должны умереть все те, кого я знаю, хотя бы в моём сознании.
Пространство, где нет других, других лиц, и я затираю его своим, своим пространством, своим человечеством, которое вымрет как вид, я чувствую, как оно уже выплёскивается за край, и я исчезну туда, где я не был ни разу, из этой комнаты, где не смог прижиться, где вся мебель – это мои одеревеневшие руки и ноги, минимум соседей-мыслей, остались самые страшные и живучие, где тишина режет глаза и крыса-темь грызёт мою мебель, делая предсмертный маникюр. На самом деле, мне уже надоело бороться, я уже на лопатках – туше, я признаю себя побеждённым и буду лежать, пусть смерть возьмёт меня сверху, если она любит сверху… Цепляюсь за жизнь ещё по инерции, словно плющ за стену. Смерть – это худшая, из которых я делал, адская работа – вот чем занимаются в аду. Чувствовал, как запекается кровь в жилах, в капиллярах моей сущности, она, вскипячённая, остывала. Я пытался изо всех сил шевелить непослушными пальцами, но скоро понял, что на это уходит слишком много энергии, воздуха. Что же лучше: перспектива на прошлое или бесперспективность будущего? Если ты удручён настоящим, сомневаешься в будущем, неизбежно скатываешься в прошлое. Я готов был пожить и в прошлом, только бы в живых. Лёжа на спине, я снова шевелил пальцами, только бы не остыли, руки, как не видящие ничего глаза, очково быть слепым. Я играл очком… Траурный марш.
Казалось, я выбрал весь кислород до атома и уже нахожусь в вакууме, потому что все мои отчаянные глубокие вздохи душили ещё сильнее. В лёгких не было той лёгкости, наверное, они уже отекли и могли только хрипеть, как у животного в последней агонии. Жизнь так смертельна. Я грыз жёсткую резиновую прокладку футляра, тянул зубами с таким откровением, что даже не сразу заметил, что один из них уже сломан. Выплюнул кусок кости в темноту: меня найдут здесь беззубого, скажут, что он сломал зуб об смерть. Интересно, как я выгляжу щербатый? Кончик языка интуитивно нащупал нерв обломка в десне. Больно – это верный признак, что я ещё жив. Да, нервы ни к чёрту, больно лечить зубы без анестезии, а умирать без неё в тысячу раз больнее. Это была какая-то другая, неведомая боль, так, сплёвывая своё тело, я уходил в сладкий вкус собственной крови, который преследовал меня, пока она не свернулась чёрной кошкой в углу ночи.
* * *
День был убит в самом расцвете. На небе рана, кровь запеклась на горизонте над самым морем, вата облаков не могла остановить кровотечения, скорбные сумерки уже печатали некролог: убийство средь бела дня, жертва лежала на горизонте в ящике неба, человечество в восхищении, в шоке. Закат жизни – как красиво, как талантливо. Занавес ночи и аплодисменты волн.
* * *
Вдруг я почувствовал, что ящик подняли, потащили куда-то. Ура, наконец-то, я же был уверен, что меня спасут. Про меня вспомнили. Чёрт, а я уже тут наложил полные штаны, какой же я трус… Человеку свойственно думать о самом худшем, копаться в этом, закапываться, хоронить себя и материть всех, и кричать о помощи. А на самом деле нет повода для волнений, они и есть, извилины, их причины, и волнуются они не по содержанию, а по форме.
"Куда же они меня несут?" – думал я, лихорадочно глотая воздух…
– Люди, откройте, мне здесь нечем дышать… Я задыхаюсь, – шипел гербарий моих губ.
В этот момент ящик замер, доброжелательно лязгнули замки. Электричеством ударило по глазам. Свет и воздух – как я по ним соскучился. Высушенным ртом начал изо всех сил откусывать воздух, будто это был кусок говядины, а я не ел целую жизнь.
На корабле кричала сиреной военная тревога, всюду слышалась хаотичная беготня и гул сапог, пахло паникой и войной.
Капитан, офицеры смотрели на меня с пугающей надеждой. Тело моё закаменело от долгой лёжки, только голова могла ещё выражать отношение к жизни. Капитан погладил её, как бы удостоверившись в её функциональности, в нём я узнал ФБР, возмужавшего, скорее, даже постаревшего: седые виски из-под фуражки, как ангельские перья, потрескавшееся, как старый холст, лицо, но всё тот же взгляд вовнутрь. Я узнал своих сослуживцев-матросов, некоторые из них были в форме, некоторые растеряли. Они взяли меня цепкими руками и положили на пол, предварительно подстелив боевое знамя.
– Фолк, как ты себя чувствуешь? – спросил ФБР командным голосом.
– Не чувствую совсем.
– Ладно, это не так важно, – вздохнул ФБР и, с волнением в голосе, то и дело сбиваясь с мысли, продолжил: – Мы уже знаем, что с тобой приключилось, но сейчас не время для извинений. Пока ты лежал в футляре, приход четвёртого слона в дом вывел из равновесия баланс сил на нашей планете, враги атакуют. И наше положение довольно тяжёлое. Слон заполонил все улицы и площади, а главное – сознание людей. Запах третьей Мировой войны распространяется быстрее, чем движется сам. Наш козырь – человеческий фактор, именно при бесчеловечном обращении в нём вдруг резко появляется необходимость, в трагические моменты для государства. Сила слона чудовищна, боеприпасы бессильны против такого количества плоти. С твоей помощью мы хотим избежать кровопролития. Вся надежда на тебя, Фол к.
– Положите на него Надежду, – приказал капитан.
В помещение вошла женщина лёгкого поведения, такая, что живёт в сердце каждого, доступная и пошлая.
– Хочешь?
– Это Надежда?
– Да.
– Нет, это не она, Надежда умерла, я сам лично её хоронил!
– Как тебя зовут, красавица? – строго, как на допросе, спросил девушку ФБР.
– Вера.
– А где Надежда?
– Надежда была вчера.
– Как тебе Вера? Вроде ничего.
– Кажется, мы знакомы, помнишь, там, в супермаркете? – произнесла девушка, приклеив ко мне свой похотливый взгляд.
– Вера, это ты? – я с трудом узнал её, она как-то изменилась, постарела что ли, осунулась, и эта яркая помадная дешёвка, макияжный вызов, брошенный в лицо на скорую руку, вульгарная улыбка, пойманная в сети морщин. "Что с ней стало? Неужели это она?" – парковалась мысль в извилине, создавая пробку.
– Что-то не верится.
– Отставить Веру.
– Есть отставить, – и Колин, взяв женщину за талию, как бокал со старым добрым хересом, увёл в темноту трюма.
– Ты понимаешь, о чём я?
– Но я не хочу воевать.
– А кто тебя спрашивает? Ты присягу давал?
– Давал.
– Ты же любишь свою Родину?
– Люблю.
– Тогда в чём проблема?
– Без веры не могу.
– Я вам приказываю, матрос Фолк, – расстегнул верхнюю пуговицу ФБР. – Не волнуйся, твоё имя будет увековечено, дети будут тобой гордиться, они будут счастливы.
– Но у меня нет детей.
– Они есть у нас.
– Что я должен делать?
– Ничего. Ничего не бойся.
– Но что конкретно?
– Ты должен умирать, как можно дольше. Ты должен остановить слона. Скажи мне своё последнее желание.
– Хочу, чтобы вы немедленно прекратили войну, хочу мир во всём мире.
– Мир – это невыгодно. Мир выгодно только спасать, а для этого и существуют войны. И помни о наших детях. Давай что-нибудь другое.
– Хочу постучать по барабану…
– Принесите барабан.
– Есть только бубен, – прогнулся Колин.
– Бубен сойдёт?
– Ок, тогда вы стучите, а я скажу. Мне всё равно, что будет с вами и с вашими детьми. Пусть бахнет всё, всё что вы тут нагромоздили, весь ваш тухлый мир, который так тщательно гримируете, со всем вашим движимым и недвижимым. Ваша недвижимость в мозгах, её может сдвинуть только пожар. Война – это и есть пожар. Пусть сгорит всё ваше благосостояние и моя нищета. Вам это дорого, вам это нужно – тушите! Мне по барабану.
Тут подошёл комиссар, в галифе из крокодильей кожи и в чёрном плаще, из петлицы которого торчала ромашка.
Он медленно достал ромашку, понюхал, так что его нос запылился от жёлтой пудры, и пересадил на мою грудь, как будто это было сердце, а он – донор.
– Алекс? – пытался я сдуть пыльцу с его жёлтого носа.
– Тебе идёт форма офицера, – попробовал я использовать свой последний шанс, зная, насколько падки военные на тщеславие. Страшно не хотелось погибать, вовремя не струсив, я пытался зацепиться хоть за собственные трусы, чтобы не утонуть в этой трясине.
– На то она и форма, чтобы любому дерьму можно было её придать, – видимо, не до конца понимая значение этой заученной на всякий случай фразы, важно выбасил комиссар и достал часы, на цепочке которых болталось маленькое кадило, так и не посмотрев на циферблат, громко возвестил:
– Времени в обрез.
Быстро застегнул плащ на все пуговицы, так что он приобрел форму рясы, и засунув в кадило остаток сигареты, начал раскачивать его. Дым тёплой ватой заволок наши лица. Напряжение спало. Даже в лампочках. Потускнело, как в храме. Комиссар прежде всего проповедник, и, как всякий проповедник, он умел убеждать людей… Чем умнее себя считали люди, тем легче ему это удавалось. Когда у человека нет веры, только образование может заставить его умереть добровольно. Он нашёл болевую точку и надавил на моё сознание, как на прыщ, который мешал ему пройти кастинг на главную роль:
– Сынок, это война, тот, кто живёт, в полном смысле этого слова, подталкивает к краю обрыва тех, кто хочет выжить, они обязаны подохнуть за того, кто живёт хорошо, каким бы ничтожным он ни был, ничтожество живее всех живых, потому что оно ничто. Смирись с этим и ступай. Вдохни поглубже, воздуха больше не будет.
– Комиссар, мне страшно, – обречённо возразил я.
– Страх – это же твоё нормальное состояние, ты с ним вкусил мир, ты с ним и уходишь. Чтобы тебе было легче, кричи что-нибудь дерзкое, то, чего никогда бы себе не позволил при жизни ты, а скорее, не позволяло общество…
Я пытался сопротивляться, однако конечности не слушались, и скоро моим мясом зафаршировали пушку. Меня зарядили. Теперь я снаряд, я тот самый не розовый слон, который рванёт так, что мало не покажется. Я почему-то вспомнил первый полёт человека в космос и постарался улыбнуться так же.
Представил, как кто-то пакостный и ничтожный подводит меня к пропасти, к краю жизни, темноты, забвения, могилы, плоти, к раю, где должно быть всё включено, замер и через мгновение взвился вверх, чтобы скоро вонзиться, погрузиться в бескрайнюю плоть Родины. Как же она всё-таки красива…
Внизу осенняя солёная лужа плескалась среди гор и степей, море целовало берег, а он всё сомневался: то раздевался, то снова накидывал на себя синее влажное одеяло. Где-то на горизонте замер слон, мир всегда сомневался, и когда он решался убить, это уже была война.
Я летел и кричал на весь мир:
– Кыш, государство, пошла на х…, смерть, мне нужна другая! Пошли на х… все, кто хочет мною руководить, я вам не верю…
2011