Он поставил статуэтку на стол:
- Давай я зачитаю тебе несколько строк из статьи Манна? Она называется "Брат Гитлер". - Он взял вырезку и начал: - "Насколько же Гитлер должен ненавидеть психоанализ! Меня не покидает чувство, что та ярость, с которой он устремился в Вену, в сущности, была вызвана живущим там старым психоаналитиком, что именно он его истинный и главный враг - философ, исследующий невроз, великий разрушитель иллюзий, тот, кто понимает, что есть что, и хорошо знает подлинную гениальность". - Он вернул вырезку на стол и заметил: - С какой тонкой иронией Манн это пишет!
- Из того, что ты мне прочитал, только "старый психоаналитик" соответствует истине. Говорю это без иронии. А утверждение, что ты - главный враг Адольфа Гитлера, пусть даже ироничное, звучит как банальная глупость. Ты знаешь, что оккупация Австрии - лишь начало великого похода, который задумал Гитлер. Он хочет завоевать весь мир. И потом уничтожить всякого, кто не относится к арийской расе. Это знает каждый: и ты, и Манн, и даже я, несчастная старуха, это знаю!
- Тебе не стоит волноваться. Амбиции Гитлера не могут осуществиться. Франция и Британия быстро заставят его вывести войска из Австрии, а потом он потерпит поражение и в самой Германии; поддержка, которую они сейчас оказывают Гитлеру, - всего лишь временное помрачение рассудка.
- Это помрачение длится годами.
- Верно. Но оно закончится. Немцами сейчас руководят темные силы, но где-то в глубине тлеет тот дух, который сформировал и меня. Безумие этого народа не может быть вечным.
- Оно продлится долго, - стояла я на своем.
Мой брат с детства восторгался немецким духом, уже тогда он приобщал нас, сестер, к своей любви. Он уверял нас, что немецкий язык - единственный язык, который во всей полноте может выразить самые высокие полеты человеческой мысли. Он распространял свою любовь и на немецкое искусство, учил нас гордиться тем, что мы, евреи по происхождению, живем на австрийской земле и все же принадлежим немецкой культуре. А сейчас, когда он уже не один год наблюдал, как разлагается немецкий дух и как сами немцы попирают драгоценные его плоды, он, словно пытаясь убедить самого себя, постоянно повторял, что это безумие продлится недолго, а затем немецкий дух снова воспрянет.
С того дня всякий раз, когда мы приходили к Зигмунду, нам говорили, что его нет дома, или он занят с пациентами, или ему нездоровится и он не может выйти. Мы спрашивали, собирается ли он получать визы на выезд из Австрии, но его дочь Анна, жена Марта и ее сестра Мина отвечали, что ничего об этом не знают. Мы уже месяц не видели нашего брата. И 6 мая, на его восемьдесят второй день рождения, решили с Паулиной его навестить. Взяли скромный подарок, книгу, которая, по нашему мнению, ему бы понравилась, и направились на улицу Бергассе, девятнадцать.
Дверь нам открыла Анна.
- Вы застали нас за работой, - сказала она, отступая, чтобы впустить нас.
- Какой работой?
- Укладываемся. Мы отослали десяток больших коробок вчера и позавчера. Осталось только просмотреть папины подарки и выбрать то, что нужно взять с собой.
- Вы уезжаете? - спросила я.
- Не сейчас, но хотим поскорее все упаковать.
По всему кабинету брата были разбросаны сувениры, книги, коробки различных размеров, антиквариат - все то, что когда-то ему подарили, а он сохранил. Зигмунд сидел в большом красном кресле в центре комнаты и смотрел на вещи, раскиданные вокруг. Он повернулся к нам, кивнул и снова обратил взгляд на беспорядок. Мы сказали, что пришли пожелать ему счастливого дня рождения. Он поблагодарил нас и положил подарок на стол рядом с собой.
- Как видишь, мы уезжаем. В Лондон, - произнес он.
- Могу помочь собраться, - предложила я.
Анна сказала, что будет подавать мне ненужные вещи, а я - класть их в коробку на выброс. Остальные вещи потом отправят по почте в Лондон.
Паулина осталась стоять у стены.
- Этот портсигар? - спросила Анна, вертясь вокруг отца и показывая ему серебряную коробочку, инкрустированную несколькими зелеными камушками.
- Это подарок твоей матери. Берем.
Анна положила портсигар в коробку рядом с собой.
- А это домино из слоновой кости? - спросила она.
Зигмунд задумался на несколько мгновений, затем ответил:
- Не помню, от кого оно. Выброси.
Анна передала мне домино, и я опустила его в ближайшую коробку, где громоздились книги, сувениры, безделушки, обреченные на выброс.
- Это? - спросила Анна и, подняв книгу, поднесла ее поближе к глазам Зигмунда.
- Эта Библия - подарок от твоего деда Якоба на мой тридцать пятый день рождения. Возьмем.
Анна сказала, что очень устала, работая с самого утра, и хочет немного передохнуть. Она удалилась в столовую размять ноги и выпить воды.
- Значит, ты все-таки запросил визы на выезд из Австрии, - обратилась я к брату.
- Запросил, - сказал он.
- Но ты же убеждал меня, что нет причин для бегства.
- Это не бегство, а временный отъезд.
- И когда вы уезжаете?
- Марта, Анна и я в начале июня.
- А остальные? - спросила я. Брат молчал. - Когда уезжаем Паулина, Роза, Марие и я?
- Вы не едете.
- Нет?
- Нет необходимости, - произнес он. - Я еду не потому, что так хочу, а потому, что мои приятели - дипломаты из Британии и Франции настояли на том, чтобы местные власти выдали мне визу.
- И?..
Брат мог поломать комедию: уверить нас в том, что какой-то иностранный дипломат выхлопотал разрешение на то, чтобы выпустили детей Зигмунда, его самого и жену, а он сам был не в состоянии спасти остальных. Он мог поломать комедию, но этот жанр ему не подходил.
- Мне позволили составить список самых близких людей, готовых уехать из Австрии вместе со мной, - сказал он.
- И ты ни на мгновение не подумал, что мог вписать туда и нас.
- Нет. Это временно. Мы вернемся.
- Даже если вы вернетесь, нас уже не будет.
Он молчал. Затем я сказала:
- Я не вправе спрашивать, и все же… Кто в этом списке твоих близких людей, которых необходимо спасти?
- Правда, кто в этом списке? - вторила мне Паулина.
Брат мог поломать комедию: сказать, что вписал только свое имя, имена детей и супруги, то есть имена самых близких людей, которых службы разрешили спасти; он мог поломать комедию. Но этот жанр ему не подходил.
Он извлек откуда-то лист бумаги:
- Вот он, список.
Я пробежала глазами по именам на бумаге.
- Прочитай и мне, - попросила Паулина.
Я стала читать вслух. Там были мой брат, его жена, их дети со своими семьями, сестра жены Зигмунда, две домработницы, личный доктор брата и его семья. И в самом конце - Жо Фи.
- Жо Фи, - усмехнулась Паулина и повернулась в ту сторону, откуда доносился голос Зигмунда. - Ну конечно, ты никогда не разлучаешься со своей собачкой.
В комнату вернулась Анна:
- Я не спросила, хотите ли вы что-нибудь выпить или, может, поесть?
- Нам не хочется ни пить, ни есть, - ответила я.
Паулина, будто не расслышав слов Анны и моих, продолжала:
- Действительно, очень мило с твоей стороны, что ты позаботился обо всех этих людях. Ты подумал и о своей собачке, и о домработницах, и о докторе и его семье, и о сестре своей жены. Но ты мог бы вспомнить и о своих сестрах, Зигмунд.
- Я бы вспомнил, будь такая необходимость. Но это временно, мои друзья настаивали на том, чтобы я уехал.
- А почему твои друзья так настаивали, если оставаться здесь на самом деле не опасно? - спросила я.
- Потому что они, как и вы, не понимают, что скоро все кончится, - объяснил Зигмунд.
- Почему бы тогда не уехать тебе одному - так, ненадолго, просто чтобы успокоить друзей? Почему ты едешь не один, а берешь с собой не только семью, но и доктора с его домочадцами, двух домработниц, сестру своей жены и даже собачонку? - спросила я.
Зигмунд молчал.
- А я, Зигмунд, - начала Паулина, - я, в отличие от Адольфины, тебе верю. Верю в то, что этот ужас не продлится долго. Но моя жизнь еще короче. А у меня дочь. Ты, Зигмунд, мог бы вспомнить о своей сестре. Нужно было вспомнить обо мне и о том, что у меня есть дочь. Конечно, ты помнил, потому что, как только я приехала из Берлина, а моя Беатриса поселилась в Нью-Йорке, я постоянно говорила о ней. Я не видела ее три года. А ты мог, всего лишь вписав мое имя, дать мне шанс увидеть дочь еще раз. - На слове "увидеть" она закатила глаза, способные различать лишь очертания предметов. - Ты мог бы вписать мое имя между именем сестры твоей жены и кличкой собачонки. Мог бы вписать его и после собачонки, и этого было бы достаточно, чтобы я смогла покинуть Вену и встретиться с Беатрисой. А теперь мы больше не увидимся.
Анна попыталась обратить наше внимание на вещи: еще осталось то, что нужно упаковать, а остальные - выбросить.
- А это? - спросила она, держа на ладони сувенир из дерева - гондолу размером с палец.
- Не знаю, от кого это, - сказал Зигмунд. - Выброси.
Анна передала мне гондолу, мой подарок на двадцать шестой день рождения брата. С тех пор я ее не видела, и вот она передо мной, словно переплыла море времени. Я осторожно положила ее в коробку с вещами, которые скоро отправятся на свалку.