Эка жила на втором этаже, а на третьем этаже жила Эйта. Эйта недавно развелась, но бывший муж устраивал внезапные проверки, поэтому она не могла приходить ночью, и она не знала, придет ли ночью. Эйта была моложе Эки, она была высокая и нежная, и в ней чувствовалась грусть. Я оставался у Эки и ждал Эйту, но до того мы пили, и ночью уже было неважно, придет она или нет, потому что я не мог заниматься тем, чего она хотела. Я не мог отказаться от вина, потому что надо было сбить напряжение ожидания. У Эки была подруга Дали, которая помогала ей продуктами. Она была старше Эки, у нее был хороший русский муж Саша и двое прелестных дочерей, за которыми следила мать, потому что глазки их уже сметали парней с улиц в Авлабаре. Саша уехал в Москву и работал охранником. Он посылал деньги и просил, чтобы Дали уберегла дочерей. Он приезжал часто, потому что тосковал по Тбилиси, и тогда мы ехали к нему. Она жила на Авлабаре около старого армянского кладбища. С улицы была видна крыша ее дома. Мы по лестнице спускались вниз. Аккордеон Миши лежал в багажнике машины. Мы его оттуда и не вынимали, когда стали часто приезжать и оставаться у Эки. У Дали был маленький дворик, который, как крышей, был накрыт виноградной лозой, и потому здесь не чувствовалась жары. Дали хорошо пела и играла на гитаре. Миша играл на аккордеоне танго и мы танцевали с Эйтой. Когда приходили плохие времена и мы с Мишей не находили денег, чтобы наскрести на бензин, Миша просил своего друга Малхаса, чтобы он нас отвозил в Сабуртало. Мы шли на рынок в Сабуртало, покупали пакеты и подходили к машинам, откуда торговали вином. Оно было в бочках или бутылях, с горлышек висели шланги в банку или в стакан, около них стояли хозяева с печальными глазами. Миша здоровался – "Гамарджоба, генацвале, что у тебя за вино?" Хозяин представлял свое вино. Миша представлял меня: "Мой друг приехал из Армении и хочу угостить его хорошим вином". "Это хорошее вино", – и ручеек со шланга наполнял стакан. Миша пил, на секунду задумывался, ставил стакан обратно на стол, куда опять текло вино: "Не плохо". Потом брал стакан и предлагал мне: "Попробуй". Я пил и говорил, что хорошее вино. "Мы к вам подойдем, только посмотрим, что здесь еще есть", – говорил Миша хозяину вина, который с надеждой смотрел на нас. Он хотел не только продать вино, но и пообщаться, и рассказать, как ему трудно, что у него большая семья, и есть только вино, чтобы продать и купить им хлеб, это все он говорил глазами. Мы понимали его, и мы знали, что купим у него, хотя все те которые здесь стояли были такими же. Мужчин, торгующих с машин вином, было не меньше двадцати. У них были большие руки и добрые глаза. печальные глаза, потому что это вино не приносило тех праздников, которые были у них раньше. Мы проходили одну машину и подходили к другой, пробуя от каждого, а потом возвращались к первому и покупали. Вино наливали в целлофановые пакеты. Мы пили там, чтобы меньше пить дома, и чтобы гости чувствовали себя уютно. Вино стоило дешево, оно стоило меньше, чем лимонад или пепси-кола. Мы старались, чтобы у нас хватило на хлеб и еще немного на зелень, и шли к Эке. Эка в это время что-нибудь варила на кухне. Варила, в основном, картошку, увидев нас, она садилась за телефон: "Сейчас, я позвоню Гураму, у него есть тушенка, и Эйте, муж вчера ей принес десяток яиц, я попрошу у нее три. Дали придет и принесет фрукты. Мы с Мишей уже не ездили домой, а оставались у Эки. Приходил Гурам, приносил тушенку и Эка начинала суету на кухне. Эйта приносила яйца, недолго оставалась с нами и опять уходила к себе, обещая вернуться. Дали была уже в пути. У нас от выпитого вина настроение держалось на уровне радости, правда, у Миши радости было больше, потому что он знал, что останется на ночь с Экой. За столом у Эки царил Гурам, Он представлял из себя породу, которую не тронули, кажется, беды и нашествия, и она только росла, Роланд и Миша тоже были такими. Он говорил тосты. Батоно Сосо говорил лучше, но он не говорил о женщинах, лучше всего говорил Гурам о женщинах. Может быть, я был еще молод, но я не смог бы, наверно, и сейчас не смогу, смотря на уставшие лица наших женщин тогда, когда складки у губ, поседевшие волосы говорили о возрасте и не очень сладких днях, говорить, как Гурам. Он был бухгалтером, но говорил, как поэт. "Вы посмотрите на эти розы", – стоя, показывая на ряд усевшихся женщин, объявлял он, и женщины смотрели на него влюбленными глазами. Он поднимал их туда, где они когда-то были. Наверно – в этом и есть поэзия, я чувствовал красоту, но я не был поэтом. Малхас был поэтом. Роланд нет. Малхас занимался извозом на своем "москвиче". У него был тяжело болен отец, через год, когда я был еще там, он умер. Иногда мы заезжали к нему домой, чтобы он мог поставить машину и выпить с нами. Тогда он садился за рояль, играл и читал нам свои стихи. Приходила его жена, которая была похожа на картинку с миниатюр. В глазах ее был какой-то страх, страх того, что он может уйти, потому что у нее не было детей, а сын, которого они воспитывали, был не их. Он очень быстро рос, и у него были проблемы с сердцем, и во всем она чувствовала свою вину. Она была из картин о Тбилиси, а Малхас был поэтом, и она, я думаю, зря боялась. Миша переводил. Я помню только один сюжет, о желуде и дубе.
Роланд не был поэтом, у него дети были уже взрослые, и они с женой на утешение к старости завели еще одну. Ни в одном детском саду она не держалась больше двух месяцев, потому что она была папиной дочкой и была приучена делать все, что хотела, и когда ей делали замечание, она говорила своей воспитательнице то, что вечером наказывал сказать отец: "Передай, что я приду и ее сделаю". Это имело результат в начале, но потом вызывали мать и исключали из садика. Мне кажется, не из-за того, что она плохо себя вела, а потому что Роланд не держал своего слова.
На аллее в Глдани вечером читал проповеди священник, которого отлучили от церкви. Магвала ходила и забирала собой Мишу. Народу было много. Я пошел с ними один раз, потом не ходил, и говорил Мише, чтобы он не ходил, потому что мы потом ехали к Эке и он грешил. Если ты молился, ты должен был быть чист, тем более, ты знал, что мы поедем к Эке и ждем тебя в машине. Магвала узнала об Эке.
Дети не говорили с Мишей, и я уже не мог оставаться у них. Еще немного времени я оставался у Эки, потому что надо было заканчивать дела, и еще я постоянно ждал Эйту. Потом они помирились и я вернулся к своей чашке кофе и сигаретам в постели. Через два года священник построил церковь на том месте, где они молились. Миша перестал грешить и у нас должны были идти дела, но они не шли. Тогда Магвала повела меня к гадалке, чтобы снять порчу. Та, к которой мы пошли, сказала, что порча очень серьезная, и сказала, что это будет стоить пятьсот долларов. Для этого надо было принести ей змеиную кожу, вороний глаз и еще что-то, я уж не помню. Мы достали старую кожу змеи в зоопарке, который еще не открылся. Роланд был охотником. Мы с Мишей взяли у него ружье и поехали на свалку, чтоб застрелить ворону. Ворон было много, но как только мы поднимали ружье, они улетали, и мы ездили из одного конца свалки в другой. Так целый день мы ездили по свалке и не смогли застрелить ворону. Мы вернулись домой грязные, пахнущие свалкой и с уважением к воронам. На следующий день мы поехали с Роландом, и Роланд из машины застрелил ворону. Но у нас уже не было пятиста долларов и мы решили пойти к другой гадалке, которая соглашалась за двести. Она дала кусочек маргарина, но сказала, что это жир с интимного места волчицы, которым надо мазать тело, и жарить иглы и ломать, и произносить при этом заклинания. Я две недели жарил, а если забывал, то тетя Катя ставила противень на газ и подзывала меня с моими инструментами. Я не думаю, что это нам помогло, но нам стали возвращать долги. Это было тогда, когда мне надо было уезжать из Грузии. Судьба звала меня, а я не хотел уезжать.
Работа начиналась. Должна была идти первая, большая колонна – сорок машин или триста тонн керосина. Впереди нас шла машина охраны с генералом, которая должна была решать вопросы с контролем. Мы выезжали в 12 или в час ночи, под утро уже были на таможне. Мы выехали уже за Марнеули, когда воздух загорелся от трассирующих пуль. Колонна остановилась. Пьяный начальник милиции Марнеули, увидев, колонну которая проходила через его город, не заплатив мзду, схватил автомат и вылетел на дорогу, чтобы остановить ее.
Мы рассчитались с ним и поехали дальше.
К зданиию таможни, а точнее, полулежащему вагончику, присоединялось кресло, где сидел большой, как правило таможенник, на что указывала форма, небрежно накинутая на плечи. Он уже нас знал, но не меня, а Мишу.
– А… Миша, дорогой, ты приехал. Ну, зайди в вагончик, оформи документы. Документы – означало листок бумаги с печатью, которая менялась на пачку долларов. Мы въезжали в Армению. Когда я писал, что здесь не было ничего, чтобы нас удивляло, это значит, что здесь был закон, который мы знали и видели раньше. Солдаты на посту, милицейские посты и т.д. Отличие было в необыкновенной вежливости милиционеров, что не было принято ни во время социализма, ни в эру нового капитализма.
Мы приезжали в Ереван. Сливали керосин и шли в больницу к Профессору. У него было свое отделение и маленький кабинет.