Ерёмина же быта, как формы бытия, наглядевшись за несколько этих дней, он вообще "не воспринимал", вот ещё словечко… А ты воспринимай! - не сдержалось, сорвалось у Гущина, - восприми! Это ведь ты, вы же, интеллигенция потомственная, раскулачку с голодухами устроили, отца-матери лишили его, в детдом полубандитский засунули. Вы ему вместо имени кличку идиотскую присобачили и Бога отняли, из дерева живого, раскидистого - прямо столб тесали, топоров и рук не жалеючи. И вот карабкался он всю жизнь - из детдома в фэзэу, оттудова на шахты, в казармы флотские потом, на целину в палатки да бараки совхозные, где только не маялся, не бездомничал. Даже в тюрьме, бабка Ная говорила, побывать успел - правда, недолго, за мелочёвку какую-то… И вот выкарабкался вроде, на "Кировце" - серьёзной машине работал, какую не всякому же доверят, не лучше, может, но ведь и не хуже многих вкалывал, детей каких-никаких вырастил, с именами своими, а не с кликухами вашими погаными, сам обрёл имя наконец человеческое, русское, - и тут очередная вам пришла-припала идея, теперь уж корыстная изначала, опять всё наоборот перевернуть, социализм свой недоразвитый на капитализм ему переменить, снова с западу завезти чужое, несродное… И рухнуло всё к чертям, что он строил-обживал, во что жизнь свою выдохнул, и опять он из-за вас же, паскудников, имя потерял, Ерёмой стал… запил-то, бабка Ная говорит, лет восемь всего назад, десять ли, как грабёж ваш в самый разгар вошёл, когда уж безнадёга задавила. А снова карабкаться ему уже и сил не стало - изработали его, измахратили и с пенсией смешной выкинули… А ты в белокаменную делегатом катался к Манежной вашей, в раденьях там орал и трясся с девственницей Новодворской, с Боннер - и ты ж его теперь, видишь ли, вопринимать не хочешь, брезгуешь… Ты - это и лично, и опосредовано, сословно…
И добавил: да вот меня ещё на грубость, на пафос прописной спровоцировал. Маяться теперь буду: хозяин, а гостю грублю. Уж прости, сделай милость.
Надо ему должное отдать, слушал он довольно спокойно, самоувлеченьем болевший - успел все-таки подлечиться, времечко лютое помогло.
- Виноватых искать - ничего не найти, - вполне рассудительно сказал он. - И, само собой, никого, все мы - жертвы, один другого стоим. Но зачем опускаться-то, образ и подобие в себе гробить?
- Не оправдываю, - ещё ставил тон Гущин, - не судья. Он, по крайности, реальной жизнью своей живёт, каким она его сделала-изуделала, - а мы? Какой ещё идеей очередной, завиральной? Костоломной - на меньшее-то не согласны…
- Вот и я говорю: а чем мы-то лучше иль хуже? Стоим друг друга… - улыбнулся он, и Гущин махнул рукой.
Во дворике своём сидели, когда приступил как-то под вечер к ним Ерёмин, - совершенно трезвый и, главное, оттого не скучный совсем, глазки посматривали бодро, знающе. Сопровождавший его Юрок первым делом, конечно, помойку отправился проведать, а хозяин его к ним подсел, ногу на ногу закинул:
- Ну, как там ваша политика?
- Так она такая ж наша, как твоя…
- Да мне-то она… Если им там всё по хрену, то нам и подавно. - Но сужденья-то, когда изредка заговаривал о ней, выдавал довольно верные, здравый смысл терял разве что в сильном, совсем уж угарном хмелю. - Не хотят они добра нам, это-то понятно…
- Не хотят или не могут? - Это приятеля интерес взял. - Разница все-таки.
- Как это - не могут? Хотенья нету… Другого не пойму вот никак: почему-эт мы стали им не нужны? Мы ж хоть работать, там, воевать как следоват, хоть што. Сталину вот нужны были, Хрущёву там, другим тоже, Черненке даже-ть, - а этим… Ни построить ничего для дела, ни порядок хоть какой навесть… Што им надо-то?
- А ведь вопрос? Вот смотри, - стал загибать пальцы приятель. - Государство стоящее им не нужно, всё сдают, что можно и чего нельзя; народ сильный и сытый, здоровый - тоже, родина… ну, это совсем уж смех. Где у них наворованное лежит, вестимо, там и родина… Власть - да, но для чего? Ради "зелени" только, кайфовать? Но это и не власть уж будет - без силы, смысл её теряется тогда, утекает…
- Ну, они-то этого и не знают, скорее всего, - сказал и Гущин. - Откуда им знать, если они её, настоящую, в руках не держали? Дяди чужие держат, давно.
- На то похоже. Дяди янки-янкели.
- А этот, совсем уж маленький пришёл… он што? - Ерёмин снова полез за куревом, размял сигарету, переводя вопрошающие и с некой иронией глаза с одного на другого. - Четвёртый либо уж пятый год говорит, говорит, а… Вот чего ему-то надо?
Они как-то согласно пожали плечами - в самом деле, чего?
- Сдаётся мне, хату где-нибудь на Лазурном берегу, - невесело и скорее желчно даже проговорил приятель. - Ну, и свечной заводик ещё, в приварок к пенсиону. Сам же его назначал алкашу - как себе… Отработает заданье - и на покой. Не-ет, ждать там, в смысле желания и воли, нечего, что ни скажет - всё наоборот творит. "Мистер Наоборот". Не хозяин себе, если хуже не сказать.
- И большая?
- Что?
- Ну, пенсия-то?
Со смеху чуть с ящика не свалился приятель, на каком пристроился напротив:
- Маленькая!.. Что, боишься - не хватит ему? Нам вместе всем в три года не пропить, даже в ресторациях.
- Ну уж… - не поверил Ерёмин, и не без юмора на свой счёт.
- Да-да. От белой горячки окочуримся, запросто. - И посерьёзнел. - А беда главная у нас - народ как-то обессилел… Обессмыслел, да, задичал. А без народа сильного откуда сильной власти взяться, реальной? Вот она и тусуется там, наверху, дрянь человеческая всякая, случайная…
- А ты её мерял, силу? - Выговорилось это сухо у Гущина. - Чем?
- Это, брат, шкурой чувствуешь, лучше прибора нет.
- Ну, шкура - это инстинкт. А пора б уже нам и разумом брать. Сила народа любого - в элите его, согласись, в национальной. Продала нас номенклатура, предала и тем самым перестала ею быть, элитой. Мы и остались без царя в голове… силой без направленья, считай, без цели. Ты вот стань ею, элитой, а потом народ хули.
- Как это - стань?
- А так - в борьбе, в жестокой причём. Только так и рождается, даром никому не даётся. - Все-то мы вроде понимаем, опять подумалось ему, а как до дела… - Сроки нас жмут, вот что плохо. Сроки. Не запряжём, боюсь.
- Да-а, всё та ж телега, то же тягло… а интересное слово, правда ведь: тягло?
- Кому интересно, а кому и… - начал и не договорил Ерёмин, поглядывая на обоих, слушая. Он-то, по всему, знал, что за словом этим.
- Вот именно! - совсем уж по-своему понял его приятель Максим. - А мы всё спрашиваем, что им надо… Тягло сбросить, вот что - с себя! Награбились и, в натуре, по новой решили жить, козлы, с чистого листа: всё позабыть, что было и не было, всю эту историю с географией, с отцами-дедами… не бабушки - бабки одни у них на уме да бабы. От бешенной деньги взбесившийся частник! Нет, но каково задумано - по новой, с нуля и вне зависимости от какого-то там народа!.. Табула раза этакая в серых мозгах, подчистили - и монгольский скачок из недостаточно ими же развитого социума, да не в капиталистический, нет, а через оный прямо в постиндустриальный… да и на кой им индустрия, скакунам, когда спекуляция куда рентабельней? Да, в постмодерн прямиком, в замки-особняки свои феодальные одновременно, а мини-запад и на дому распрекрасно можно обустроить, со всеми его прибамбасами. И обустроили же - апартеид себе, раздельное проживанье! А нам - Африку с морозами, чтоб не заспались, резервацию в одну шестую суши… нет, оцените! А главное, кто?! Ничтожества же, отбросы нравственные!..
"Дозрел, наконец…" Потянуло вслух сказать это, но вовремя придержал себя Гущин, незачем дразнить человека, он же не нарочно. Как томаты-помидоры дозревают низовые наши демократы, краснеют, если не совсем уж гнилые, - но и толку от этого теперь, считай, никакого: поистратили пыл-запал свой на разрушенье, а вот на созидание новое уже и не хватает их, не осталось. Да и разучились, избаловались, ломать - не строить… Силён сатана на энергетике дураков выезжать.
А тут вернулся с обязательной инспекции Юрок, волоча поземи лепехи и ошарушки свои, улегся поодаль и воззрился на них: о чём вы тут?
- С променажа по помойке изволите-с, бастард? - спросил его приятель. - Ну и как они-с, отбросы, - самый цимус?.. Вы его хоть… постригли бы малость, что ли, а то грязней грязи.
- Да-к а не даётся если, - равнодушно сказал Ерёмин, о чём-то своём всё думая, глядя перед собой. - Хотели унуки, а… И так хорош.
Да, раньше хоть раз в году, да удавалось ребятне на каникулах остричь, в какой-никакой вид привести его. Теперь же руки не подпускал, опростился дальше некуда, вот уж действительно - запсел и стал тем, кем стал. Кем стали и мы, впрочем, сами того вроде не желая. Но это ещё вопрос, желали или нет.
- Это жизнь разве? - проговорил Ерёмин, всё так же в себя глядя, что ли, в тоску свою. - Чем так жить…
- Значит, по-другому надо. Жить, - уточнил приятель, чересчур, может, пристально посмотрел тому в избегающие глаза. Явно чересчур, потому что Ерёмин, при всей запущенности своей, при слабостях и грехах премногих предпочитавший обыкновенно ни с кем, кроме бабки своей, в конфликты открытые не лезть, не связываться, на сей раз поощерился недобро:
- Вот спасибо. А то мы неуки тут, не шурупим ничего…