* * *
Кэт не терпела недосказанности. После того поцелуя скрипачка начала избегать ее. Кэт потеряла голову, влюбилась без памяти. Лин, сама того не замечая, ждала продолжения, хотя ее религия и была против.
– Лин, я хочу извиниться.
– За что?
– Поцелуй, помнишь?
– Помню.
– Но я хочу сказать, что это не просто так.
– В этом доме вообще все сложно.
– Нет. Почему ты говоришь мне нет? Ты хочешь этого, я знаю. Почему нет?
– Бог…
– Лин, неужели какой-то Бог может встать между нами?
– Не он, а грех. Такая любовь – грех. Понимаешь?
– Не понимаю, не хочу понимать.
– Но так нельзя. Он не простит, накажет непременно. А я не хочу, чтобы наказал.
– Значит в угоду этому крылатому ты будешь всю жизнь гасить свои чувства? Твой Бог не лучше Черта! У того хотя бы все дозволено, пусть с подвохом, но дозволено. Как, скажи мне, как ты переступишь через себя?
– Раньше переступала и сейчас переступлю.
– Значит было и раньше?
– Было…
Кэт от досады закусила губу.
– Кто, кто тебе сказал, что любовь – грех? – она все сильнее прокусывала губу. "Пусть так, пусть лучше все сразу. Будет повод – будет смерть". – Убей сотни, тысячи – для меня ты безгрешна. А я уже в аду за то, что только смею смотреть на тебя.
– Кэт, ты больна.
– Да, это болезнь, это вирус. Мне от тебя не скрыться.
– Я тебя не понимаю, – Лин отсела дальше, чтобы в солнечном свете разглядеть человека, который резал ее на части своим признанием. – Ты не в себе.
Кэт одним рывком жесткой руки задернула занавески, утопив комнату во тьме.
– Не понимаешь? Тебе нужны знакомые слова? Сколько хочешь: небо, ночь, море, стены, потолок, я люблю тебя, закат, снег, – она встала и, не оборачиваясь, пошла к двери.
– Кэт.
Кэт посмотрела на узкую полоску света между дверью и стеной, а потом куда-то в угол. Почувствовала, что сейчас силы изменят ей, и она разрыдается. Затем сжала металлическую ручку.
– Кэт, я люблю тебя.
Слова вонзились в неприкрытую спину, как две предательские пули. Как ни старалась она не могла разжать онемевшие пальцы.
– Если ты из жалости, то право, не стоит, – прошептала она. – Жалость хуже одиночества.
Лин встала и негнущимися ногами дошла до дрожащей фигуры:
– Если выпадет снег – я согрею тебя; подует ветер – обниму тебя; прольется дождь – закрою тебя собой. Скажи мне, это жалось?
– Это безумие, и я за себя не отвечаю.
– За нас ответят другие.
Эмми очень опаздывала. Так сильно еще не опаздывала никогда. Она полетела в душ, но как всегда подлое вдохновение настигло ее в самый неподходящий момент.
Выскочив из душа (на ходу пытаясь одеться, съесть булочку, выпить кофе и не выпустить на ветер очередные бесценные строки), она старалась найти ручку, карандаш, маркер – что-нибудь, что способно оставлять след.
Поиски не увенчались успехом, и Эмми решила забежать к Кэт. Она была готова 10 раз опоздать на экзамен, только бы стряхнуть эти строки на бумагу.
Жуя булку и держа горячую чашку в руке, она ворвалась в к ней комнату:
– У тебя ручка есть?! Опять форс-мажор! – тут же чашка с кофе упала на пол и разлетелась вдребезги.
Кэт от неожиданности набросила одеяло на мирно спящую скрипачку, но оно было наброшено слишком небрежно, и из-под него торчали голые ноги Лин.
– Это у меня форс-мажор?! – кричала Эмми, плюясь булкой, – это у тебя форс-мажор!!!
– Эмми, Эмми, это не то что ты думаешь, просто так вышло… Я… Она… Я могу все объяснить…
– Не нужно ничего объяснять. Можно я буду свидетельницей со стороны невесты? Хотя, какой из двух?.. Это дилемма…
– Которую ты будешь решать за дверью.
– Ммм… выгоняешь… Ну я пойду.
Эмми долго хихикала за дверью. "Интересный у этой скрипачки Бог. Традиционная любовь у Него не котируется, Ему подавай однополую. Или она решила обвести его вокруг пальца? Не выйдет…".
* * *
Все изменилось. Они периодически выступали в разных сомнительных клубах, даже появились постоянные поклонники, приходившие на каждое новое выступление.
Кэт и скрипачка продолжали свой бурный роман, но Лин все чаще плакала по ночам и перестала молиться, ходить в церковь. Эмми и Удо жили на противоположных концах одной оси, Бес пил, нюхал и кололся. Винт…
Появились мысли о записи альбома и расширении концертной зоны. Все обрушилось…
Они отыграли ровно половину выступления и ушли покурить. Сцена не пустовала: в это время на ней показывали стриптиз три некрасивые мулатки, разрешающие любые вольности в свой адрес.
Бес закрылся в туалете и разорвал конвертик. "Сейчас мне будет хорошо. Сейчас…"
Пауза затянулась. Эмми нервничала – Бес куда-то исчез. Мулатки давно оттанцевали и были сняты на ночь, садясь в машины прямо голыми.
– Удо, где Бес?!
– Я не знаю, он не курил с нами.
– Долго еще делать вид, что мы настраиваем инструменты?
– Сейчас, сейчас я его найду, – он убежал вместе с гитарой, провод от которой был вставлен в усилитель и от сильного рывка вылетел из гнезда. Казалось, что кто-то огромный хлопнул толпе двумя ладонями по ушам.
Эмми посмотрела вокруг себя: Кэт, отложив гитару, глубоко безразличная ко всему происходящему, сонно зевала, изучая толпу извращенцев-зрителей. Винт поправлял бессчетное количество микрофонов, расставленных возле его барабанов. Лин пыталась делать вид, что совершенно не смотрит на Кэт, хотя безостановочно пожирала ее взглядом.
"Как мы вообще можем так жить: каждый сам по себе. Мы называем себя группой? Мы никто. Я никто. Так. Пустое место".
Она обернулась: в дальнем конце сцены стоял Удо и как-то странно на нее смотрел. Он стал ей противен до горечи, до судорог, до тошноты. Вся его вечная медлительность, нерешительность, неспособность сделать что-то самому, весь этот налет понта, который он напускал на себя всякий раз, когда брал в руки гитару. Ей захотелось ударить его по лицу так, чтобы из губ пошла кровь, так, чтобы он замолчал и больше не открывал своего рта.
– Где Бес?! – заорала она и попыталась ударить его по плечу.
Удо перехватил ее руку и притянул к себе, но Эмми начала вырываться.
– Эмми, он далеко, – Удо с трудом выдавил это из себя.
– Он должен быть здесь!
– Он очень далеко, Эмми, и ему будет трудно вернуться. Вот, – он протянул ей шприц с поломанный иглой и потрескавшийся кожаный ремень.
Эмми закрыла глаза, зажала иглу между пальцами. Острие впивалось в нежную кожу все глубже, все вернее корректируя сетку отпечатков пальцев. Ей хотелось еще сильнее, еще дальше вдавить ее, сделать частью себя, незаменимым штрихом этого жалкого образа.
В мужском туалете собралась огромная толпа, окружившая один из отсеков. Протиснувшись сквозь тела, Эмми увидела Беса. Он лежал на половину в кабинке. Одна нога его была опущена в унитаз, другая неестественно изогнулась, глаза были открыты, на губах застыла белая, как снег, пена.
Эмми села рядом и рукавом рубашки вытерла его губы, пальцами закрыла глаза. На безжизненно опущенных веках остались две красные полоски от пальцев. Она поцеловала его в щеку:
– Концерт окончен, – бросила она всем собравшимся поглазеть на мертвого наркомана.
Беса хоронили этой же ночью на заднем дворе, положив тело в большой черный мешок для мусора. Яму пришлось копать очень долго: мерзлая земля не хотела поддаваться. В темноте Кэт задела Эмми лопатой по лицу. Пошла кровь.
Лин плакала и, не умолкая, читала молитвы, от которых ее саму уже тошнило.
– Замолчи! – Эмми толкнула ее, заставив споткнуться о тело Беса. – Где был твой Бог, когда он всаживал иглу?
– Там же где и ты.
– Копай!
– Не кричи на нее, – Кэт закрыла собой скрипачку. – Мы все виноваты, Бог тут ни при чем!
– Ты теперь верующая? Свое мнение появилось? Копай! Копайте обе! Живо!
Удо и Винт опустили мешок в яму. Холодная, твердая, промерзшая насквозь земля громко ударялась где-то внизу, там, где теперь спал Бес.
В изголовье могилы воткнули вместо положенного креста обломанный кусок бетона, на котором черным маркером написали: БЕС.
Все, кроме Эмми, сидели на кухне и молчали. Просто пили крепкий кофе.
– Как его звали? – спросил Удо.
– Не знаю, – Кэт было стыдно.
– У него не было документов. О родных он никогда не говорил.
– И не скажет.
– Твою мать…
Эмми сидела на кровати, раскачиваясь туда-сюда, словно подражая длинной секундной стрелке часов, висевших перед ее глазами. Она пыталась вспомнить в какой позе лежал Бес, но память безбожно размыла весь этот вечер, превратив его в картину Моне: все краски и образы слились, наслаиваясь один на другой, смешивались всевозможными оттенками, пульсировали на изогнутой сетчатке глаза, обволакивая острый хрусталик своей необратимостью.
Ее уже почти не тошнило от запаха оставшейся, словно въевшейся в пальцы, крови. Эмми не помнила чья она: ее или Беса. Вдоль века ползла змей глубокая рана, и тонкая пленочка новой кожи, едва-едва появляющаяся, лопалась от каждого резкого движения, пронзая всплеском холода ее горячий лоб.
Одежда была перепачкана мерзлой землей, которую они с трудом извлекали на поверхность, чтобы потом засыпать ею остывшее тело. Молитва, перемешанная со слезами Лин, застряла между зубов; черствым хлебом внутрь провалился воздух.