И улыбнулась еще раз, показав длинные желтые зубы.
Я кивнул Мурзику и стал подниматься по лестнице.
Перед лабораторией сидела небольшая очередь. Поромые скитались по маленькому висячему садику, созерцая крошечные фонтанчики, спрятанные среди искусственных деревец. Деревца были сделаны с таким мастерством, что их было не отличить от настоящих. Поромые недоверчиво трогали синтетические листья и качали головами.
Хозяева с каменными лицами сидели на скамьях. Я спросил, у кого номер "17" и послушно уселся в очередь. Мурзик отправился к остальным рабам - щупать листья, цокать языком и качать головой.
Очередь двигалась быстро. Наконец нас пригласили в лабораторию. Мурзик вошел и разом оробел до слабости в коленях. Белые стены ослепляли. Прибор, похожий на бак для кипячения воды, но холеный, с длинной тонкой трубкой, с резиновыми насадками и зелеными деликатными огоньками на табло, лишил моего раба дара речи.
Однако до прибора дело так и не дошло. Санитар - гориллообразный мужчина лет пятидесяти - что-то писал неразборчивым почерком в растрепанном гроссбухе. Не поворачивая головы в нашу сторону, он бросил:
- Ярлык.
Я положил ярлык на гроссбух. Санитар аккуратно щелкнул ярлыком о пачку других, нацарапал "18" в гроссбухе и спросил:
- Жалобы есть?
- Совсем распустился, мерзавец… - начал было перечислять я свои жалобы на Мурзика, но санитар, скучая моей тупостью, перебил: - На здоровье раба жалобы есть?
- А?
Я обернулся к Мурзику. Тот был подавлен великолепием обстановки и, похоже, до сих пор не сообразил, куда его привели и зачем.
- Мурзик, - спросил я, - как у тебя со здоровьем?
- Ну… - сказал раб и покраснел. - В общем…
Санитар равнодушно нацарапал в графе "жалобы" длинный неровный прочерк.
- А на приборе обследовать не будете? - спросил я. Мне самому было любопытно посмотреть, как действует эта штука.
- Голубчик, - сказал санитар, быстро вписывая что-то неразборчивое на листок, - на этом приборе никого не обследуют. А жалобы… это только у стариков, так их не порют. Или если кто кровью харкает. Так этих не сюда пороть водят…
Мурзик насторожился. Санитар шлепнул на справку печать и вручил мне. Я тут же размазал свежие чернила и заполучил фиолетовое пятно на палец.
- Идем, что стоишь, - сказал я Мурзику, подталкивая того к выходу.
Санитар протянул руку и надавил на кнопку, вмонтированную в стол. Над дверью загорелась лампочка с надписью "входите".
Мы с Мурзиком вышли в коридор, прошли, следуя указанию любезной старухи в регистратуре, направо и оказались перед большой белой дверью с надписью "Государственный Экзекутарий. Порольня-автомат. Вход строго по приглашению." Перед дверью никого не было.
- Сюда, - сказал я.
Мы толкнули дверь и оказались в большом зале, похожем на физкультурный. Пахло здесь, как в зверинце. По всему залу стояли длинные кушетки, над которыми имелись откидные крышки, по форме напоминающие гробы. Сбоку от кушетки имелась небольшая приборная доска.
К нам подошла, переваливаясь, толстая женщина в голубом халате - оператор.
- Давайте, - не глядя на нас, сказала она.
Я вложил в ее сарделькообразные пальцы бумажку, выписанную санитаром. Она мельком глянула на нее, потом повернула вверх ногами и еще раз глянула. Затем перевела взгляд на Мурзика.
- Этот? - на всякий случай спросила она.
Я покраснел и прогневался.
- Арргх!.. - заклокотало у меня в горле. Но женщину-оператора, в отличие от госпожи Алкуины, это не тронуло.
- Мало ли, - невозмутимо ответствовала она. - С этой модой не угонишься, кто во что одет да какую морду наел… А то бывает, что раб в офисе работает, а господин на мотоцикле гоняет, вот и разбирайся, кто кого пороть привел. Был такой случай… Перепутали…
Она еще раз посмотрела в справку и велела Мурзику раздеваться. Мурзик избавился от свитера, принялся копаться в застежке на джинсах. Женщина-оператор уже шла к кушетке.
- Сюда ложись! - крикнула она, шевеля откинутый гроб.
Сверкнув голой задницей, Мурзик неловко пошел к кушетке.
- Рубаху сними, - сказала она укоризненно. - Что ты как чурка безмозглый. Первый раз, что ли…
Мурзик снял рубашку и майку и остался совершенно голый. Ежась, улегся на кушетку. Хрустнул полиэтилен.
- Во, - одобрительно сказала ему оператор. И мне: - Рот заклеивать будем, чтоб не орал? Четверть быка за клейкую ленту.
- Не надо, - сказал я. - Он и так орать не будет, верно, Мурзик?
Мурзик не отозвался.
- Розги у нас одноразовые, - поясняла между тем женщина-оператор, вытаскивая из ведра, пахнущего медицинской дрянью, четыре березовых прута.
- Так что заразы не опасайтесь. А постоянные клиенты со своими ходят. Кстати, имейте в виду. Вам какой материал? Можно и синтетикой, но большинство предпочитает березу. Ближе к природе. Естественное - оно всегда лучше.
Она взмахнула прутами, пробуя их и стряхивая с них капли той дряни, в которой они были замочены. Вставила их в пазы. Прутья легко ушли во чрево гроба.
- Ну, - бодро сказала оператор, - поехали…
И надавила обеими ручищами на белый блестящий гроб. Гроб плавно опустился и накрыл простертого на кушетке Мурзика.
- Здоровье в порядке, уровень жалоб второй… - пробормотала она, шевеля пальцами над кнопками пульта.
- Что значит - "второй"?
- Стал много себе позволять, высказывает свое мнение, проявляет лишнюю инициативу… - пояснила она. И повела пальцем по инструкции, выбитой на металлической пластинке и прикрученной к боку гроба. - Рекомендуется десять ударов без оттяжки.
- Хватит и пяти, - сказал я.
- Дело ваше.
Она нацарапала цифру "5" на заранее проштампованном стандартном бланке "Справка Государственного Экзекутария. Экзекуция произведена. Порольня-автомат номер 11", криво расписалась. Отдала бумажку мне. Набрала несколько цифр на табло.
В машине что-то зажужжало и тихонько запело. Потом свистнуло. Мурзик тихонько охнул из-под гроба.
Порольная машина работала с небольшими интервалами. После пятого мурзикова оха она перестала жужжать и как бы умерла. Оператор подняла гроб. На спине Мурзика опечатались пять ровных красных полосок. Мурзик был потный и несчастный.
Мурзик сполз с кушетки и принялся одеваться. Он заметно присмирел. Женщина-оператор выдернула березовые пруты и бросила их в корзину с надписью "использованные". Я поблагодарил ее и вышел из порольни. Я решил ждать Мурзика в коридоре.
Мурзик появился - тихий, даже какой-то задумчивый. Свитер он надел на левую сторону.
- Переодень, - велел я, - не то побьют.
- Уже, - сказал Мурзик. Но свитер переодел.
Мы вышли из экзекутария. Я вдруг понял, что очень проголодался.
- Мурзик, - сказал я, - сегодня ты стряпать не будешь. Я этого не выдержу. Ты пойдешь в ближайший ресторан и возьмешь там готовый обед. Пусть запакуют. Скажи: герметично.
Мурзик повторил, как болванчик:
- Это… герметично.
Я продолжал:
- Суп из морепродуктов, пареный рис с маслом, тушеная свинина и светлое легкое пиво. Запомнил?
Мурзик ошеломленно кивнул. Я вручил ему сорок сиклей и отправился домой.
Два дня после посещения экзекутария прошли тихо и незаметно. Все было как обычно. В день Мардука я вознесся на вершину обсерватории, обнажил орудие прогнозирования и бездумно отдался на волю присосок и насадок. Легкий ток приятно отозвался во всем моем естестве. Все неприятные мысли разом покинули меня. Мне было хорошо - вольно и покойно.
Приятный ветерок долетал до башни обсерватории со стороны садов Семирамис. Еле слышно доносилась музыка - в садах играл духовой оркестр.
Здесь, над Городом, все выглядело иначе. Суета, бедность, уродливые лица, неуверенность в будущем, зависимость - все, что слагается в отвратительную гримасу мегаполиса, - все это осталось внизу, на мостовой, у подножья высокой башни. Вокруг открытой площадки на крыше медленно плыли облака. Тягуче раскинулся лазоревый небосвод. Кое-где высились другие башни, но даже и башня Этеменанки выглядела мне ровней - отсюда, из обсерватории.
Здесь я переставал быть собой - Даяном из древнего вавилонского рода, маменькиным (что скрывать!) сынком, повелителем Мурзика, обитателем маленькой однокомнатной квартирки, захламленной и пропыленной. Здесь я вообще переставал БЫТЬ. Я растворялся в эфире! Я парил в Будущем!
Словом, вы понимаете, что я хочу сказать.
Я предавался этим ощущениям, а жопа моя тихонько потряхивалась и передавала данные вниз, на самописец. Все шло, как обычно.
Когда время истекло, я отключился от приборов, оделся и нырнул в люк, на чугунную винтовую лестницу.
- Все в порядке? - спросил я Ицхака.
Он кивнул, не отводя сосредоточенного взгляда от кривых. Самописец замер на высшей точке одного из пиков.
Ицхак был не в костюме, как обычно, а в стареньких джинсах и просторном студенческом свитере. В этой одежде он утопал, как в море. Один только нос наружу торчал.
- Сегодня у нас комиссия, - сказал Ицхак. Он наконец обернулся ко мне, и я увидел, как он устал. По его пройдошливой физиономии разлилась зеленоватая бледность. Мне даже жаль его стало.
Я спросил:
- Какая еще комиссия?..
- Из числа представителей охлоса, вот какая, - сквозь зубы выговорил Ицхак. - Работу нашей фирмы проверять будет.
- Эти? - поразился я. - Да что они понимают?
- Ничего, - согласился Ицхак. - Кстати, будет также пресса.
- "Вавилонский Быстроног"?
- Хуже. "Этеменанки-курьер". "Обсерер", то есть, "Обсервер", конечно. И - держись за что-нибудь - "Ниппурская правда"…