О Боже, сейчас она припрется ко мне обсуждать новость! Я стала с грохотом ставить посуду в сушку, чтобы дать ей понять, как я спешу, но ей это было без разницы, - она уже стояла рядом со мной, и ее била такая дрожь, что я испугалась, как бы она чего не натворила.
- Тетя Нонна, миленькая, придумайте что-нибудь, - бормотала она, - помогите нам! Вот увидите, это добром не кончится!
- Послушай, - сказала я, продолжая ссыпать мусор в пластиковый мешок, который я должна была вынести на помойку по дороге домой, - ты думаешь, она случайно пришла поделиться с тобой своей новостью?
Зойка перестала плакать и уставилась на меня, складывая в уме два и два. Результат у нее совпал с моим - не было сомнения, что Платиновую подослал Женька, чтобы предупредить грядущий скандал.
Я глянула на часы - стрелки приближались к шести - и стала быстро протирать пол, отталкивая Зойку к двери мокрой шваброй: мне сейчас только не хватало, чтобы Женька застал нас за обсуждением планов побега. Она упиралась, не уходила, так что мне пришлось хлестнуть ее тряпкой и прикрикнуть:
- Вали-ка отсюда поскорей, сейчас за мной придет Женька!
Она мотнулась к себе как раз вовремя - он уже выползал из-за двери, весь переливаясь разноречивыми улыбками, от угодливо-любезной до тревожно-угрожающей: нарочно пришел на десять минут раньше, подонок, чтобы застукать нас на месте преступления. Убедившись, что Зойки рядом со мной нет, он великодушно объявил, что раз я пришла раньше, то и уйти могу раньше, и повел меня к выходу, где Тамаз уже щелкал замками. На улице по-прежнему лило как из ведра.
- Минуточку! - крикнул Женька, нырнул к себе в контору и выскочил оттуда с красивым черным зонтом. - Возьмите зонт, Нонна, а то промокнете до костей.
Было совершенно темно - в субтропиках ночь накрывает землю мгновенно, не растрачиваясь на сумерки и прочую сентиментальную чушь. Лица прохожих на миг возникали в светлой капельной дымке под фонарями и тут же исчезали в темноте. Растроганная Женькиным неожиданным великодушием, я зашлепала по лужам, переживая снова подробности этого сумбурного дня, пока не наткнулась на главное - на ночной скандал с мамой. Я даже остановилась, потрясенная не столько ужасом происшедшего, сколько тем, что я могла об этом забыть.
Всю дорогу домой я пыталась представить себе разные душераздирающие сцены, которые я могу там застать, особенно, когда, подойдя к дому, обнаружила, что во всех окнах темно. Но моего воображения не хватило на то, что я увидела, когда открыв дверь своим ключом, прошла на кухню - там свет, оказывается, горел, просто кухонное окно выходило на другую сторону.
Никита сидел на расстеленных на полу газетах и лепил что-то непотребное, а абсолютно голая мама стояла на хлипком сохнутовском табурете, кокетливо поставив одну согнутую в колене ногу на источенный временем мрамор кухонного стола. Оба были так увлечены, что даже не заметили моего появления. Но я заметила, что на кухне страшный холод, какой всегда бывает в нетопленых тель-авивских квартирах дождливой зимой, и что мамина не слишком юная спина вся вспупырилась лиловой гусиной кожей.
- Вы что, спятили тут оба? - завопила я, слегка разряжая этим криком свои перенапряженные нервы.
Они повернули ко мне абсолютно потусторонние лица, явно не понимая, кто я и чего ору. Но меня уже понесло.
- Сейчас же прекратить это безобразие, - не помня себя, взвизгнула я и, растоптав по дороге Никитине творение, рванулась к табурету. Я схватила в охапку свою старую идиотку-мать и бережно поставила ее на пол: она так заледенела, что могла рассыпаться на мелкие осколки при неловком приземлении.
- Чего ты? - спросил Никита, как всегда, обезоруживающе кротко, бережными пальцами устраняя ущерб, нанесенный его глиняному детищу моим яростным каблуком. - Мы ведь работаем.
- Ты не видишь, как она закоченела? Или ты хочешь, чтобы она заболела насмерть? - лицемерно запричитала я, заворачивая маленькое мамино тельце в теплую шаль: ее выступление перед Никитой в обнаженном виде волновало меня куда больше, чем ее здоровье.
- Представляешь, я уговорила Никиту найти пластическое выражение для идеи вечно-женственного! - радостно сообщила мама, выпрастывая из-под шали свои сморщенные сиреневые лапки.
- Еще бы, кто лучше тебя может представлять идею вечно-женственного! - вяло пробормотала я, чувствуя, как мое раздражение уступает место свинцовой усталости. - Беги оденься, а я пойду спать.
- Так рано? - удивилась мама. - Мы же не ужинали.
Но мне было не до ужина. После бессонной ночи и бурного рабочего дня я хотела только одного - спать, спать, спать.
Однако выспаться в эту ночь мне не удалось, меня разбудил надсадный телефонный звонок. Чертыхаясь, я пыталась на ощупь найти во тьме этого пронзительно звенящего монстра, но спросонья никак не могла. Вспыхнул свет - в комнату в тревоге вбежала мама:
- Кто может нам звонить среди ночи?
Это был Женька - он поспешно сказал:
- Нонна, прости, что пришлось разбудить, но случилось несчастье. Ты ведь говорила, что твоя мама - врач? Я уже вызвал тебе такси - бери маму и приезжай немедленно.
- Но она уже на пенсии, - сонно пробубнила я.
- Это не важно, важно, чтобы все осталось в семье, - отрезал Женька.
Где-то в трубке на заднем фоне рыдал высокий ломкий голос, и сердце мое екнуло: Дина! А такси уже гудело под дверью.
Через минуту мы с мамой, одетые кое-как, загрузились в такси и помчались по спящему городу, разбрызгивая фонтаном дождевые лужи.
Дина лежала на кровати в спальне Платиновой, которая была ближе всех к ванной. Лицо у нее было голубовато-белое, словно вылепленное из алебастра, и нельзя было понять, дышит она или нет.
Пока мама осматривала ее, Зойка нашептала мне, что где-то к концу ночи Дина, вероятно, выскользнула в спальную квартиру, заперлась в ванной и вскрыла себе вены. Сперва никто ее не хватился, - было полно клиентов и все были навеселе. Но когда все разошлись и в ванную образовалась очередь, Зойка заметила, что Дины среди них нет и подняла тревогу - мне почему-то верится, что точное время тревоги было между ними сговорено. Тамаз взломал дверь - Дина, в зеленом кружевном платье, лежала без сознания в ванне, полной крови. Кровь была всюду - на стенах, .на полу и даже на потолке.
Мама моя оказалась на высоте - выбегая из дому, она не забыла захватить свой профессиональный чемоданчик, который всегда содержала в полной боевой готовности с тех пор, как вышла на пенсию.
Она быстро сориентировалась, сделала все нужные уколы, перевязала Дине кисти рук и вернула ее к жизни, прописав ей три дня полного покоя.
Надо признать, Женька заплатил маме щедро. Впрочем, щедрости его хватило ненадолго: назавтра Зойка донесла мне, что он пригрозил вычесть эти деньги из Дининых заработков. Но Дине это было все равно - на отдачу долга Феликса она уже заработала, а остальное ей было без разницы. У нее была теперь только одна цель - добраться до Феликса с деньгами, пока его не прикончили.
Все эти три дня, что Дина безмолвно пролежала в постели, Женька с Тамазом по очереди дежурили в спальном помещении, пока я там убиралась. Зойка перехватила меня как-то на кухне и шепнула, что теперь они сторожат Дину день и ночь. Неясно, чего боятся, - то ли что она опять чего-нибудь с собой сотворит, то ли что попытается через меня передать записку на волю.
Но однако они недосмотрели - она умудрилась сунуть записку в руку маме, которую на второй день я снова привезла по требованию Женьки, так как Дина грохнулась в обморок по дороге в туалет. Я так и не знаю, она притворилась или и вправду потеряла сознание, потому что записка у нее была заготовлена заранее - то ли в расчете на приезд мамы, то ли просто так, на всякий случай. Записка была лаконичная и четкая: "Тетя Нонна, пожалуйста, суньте мне под подушку записку с адресом нашего заведения и с телефоном пожарной команды и скорой помощи. Если останусь жива, век буду за вас бога молить".
После прочтения этой записки все романтические струны в душе моей мамы зазвенели так пронзительно, что мне потребовалось немало изворотливости, чтобы ее обезвредить. Пришлось рассказать ей про долг Феликса и про диссертацию Дины и взять с нее обет молчания, потому что мама никогда не умела хранить тайны, хоть свои, хоть чужие.
Выслушав меня, мама пообещала в течение недели не предпринимать никаких шагов к спасению Дины при условии, что я временно возьму эту задачу на себя. Я готова была взять на себя, что угодно, только бы она не лезла в это дело. Во всяком случае записку с адресом нашего заведения и с телефоном пожарной команды я умудрилась ловко сунуть Дине под подушку, пока меняла ей постель.
Все эти дни Дина безучастно лежала в постели, тихая, голубовато-белая, словно неживая. Только на третий день, когда Тамаз задремал, сидя на пороге Дининой комнаты, она вопросительно подняла на меня глаза - в них сверкал такой мрачно-золотой огонь, что мне стало не по себе. Я утвердительно кивнула ей в ответ, показав взглядом на подушку, и быстро вышла: мне казалось, что смятение слишком явно отразилось на моем лице, и стоит Тамазу открыть глаза, как он тут же все поймет.