Свидетель
За два перехода дошел Навузардан от границы до стен Святого города. Второй стеной из блестящих щитов окружили вавилоняне Иерусалим.
Утром двадцать третьего июня они пронеслись сквозь местечко на запыленных мотоциклах, посверкивая круглыми стеклами очков. Уже на выезде пулеметчик, сидевший в коляске последнего мотоцикла, аккуратно тронул приклад, и школьный учитель Захария осел на землю, теряя привычную строгость осанки.
На следующий день всех собрали на площади. Литовцы ходили по домам и выгоняли тех, кто прятался. Никого не убивали, только били тяжелыми деревянными палками. Немецкий офицер сидел на балконе второго этажа и пил чай. Мы стояли на площади с восьми утра почти до темноты.
Тридцать возов с железными молотами послал Навуходоносор вместе с войском, и все они раскололись о первые ворота Иерусалима. В страхе хотел Навузардан бежать от стен города, но ангел остановил его.
- Разрушай разрушенное, - сказал ангел. - Пришло время сжигать сожженное.
Ударили древком копья в ворота Иерусалима - и упали ворота.
Они вывели из толпы раввина и раздели его на глазах у всех женщин местечка. Свиток Торы расстелили перед ним на земле и приказали мочиться. Раввин отказался. Тогда они оскопили его острыми краями старого пергамента. Раввин умер на следующий день, там же, на площади, примотанный к столбу святыми словами.
Утро двадцать третьего тамуза Навузардан встретил внутри стен Иерусалима. Он убивал и шел, шел и убивал, продвигаясь по улицам города, пока не вступил на Храмовую гору. Когда же увидел кровь пророка Захарии, бурлившую на мраморных плитах пола, спросил у жрецов:
- Что это?
- Кровь жертв, - ответили жрецы.
- Приведите жертвы и зарежьте передо мной, - приказал Навузардан.
Принесли в жертву быков, но не успокоилась кровь.
Около пяти часов вечера офицер встал.
- Всю жизнь вы водили за нос литовский народ, - сказал он.
- Теперь пришло время поработать.
Через два часа литовцы отобрали всех мужчин моложе сорока лет и увели. Остальных отпустили по домам.
- Вы обманули меня, - сказал Навузардан. - Это не кровь жертв.
- Мы обманули тебя, - признались жрецы. - Это кровь пророка.
"Возвратитесь к Нему, и Он вернется", - говорил он; но его не слушали.
"Отвратитесь от путей ваших злых и мерзостных деяний ваших", - взывал он; и его убили.
- Такое злодейство требует отмщения, - усмехнулся Навузардан.
Привели и зарезали два миллиона мудрецов Израиля, но не успокоилась кровь.
Принесли и зарезали два миллиона грудных младенцев, но не успокоилась кровь.
Привели и зарезали два миллиона юношей и девушек, но не успокоилась кровь.
Тогда спросил Навузардан:
- Захария, Захария, ты хочешь, чтобы я убил всех?
Перестала кипеть кровь, ровной струей хлынула она из храмовых плит. Ручейком зазвенела она, зажурчала, заструилась, ища проход между телами.
Через два дня увели оставшихся мужчин. Сказали - тоже на работу. Потом девушек и молодых женщин. Потом стариков, старух и детей. Уцелела лишь моя мать. Ее спрятала Вирга, наложница офицера.
Сегодня в нашем местечке живут только литовцы.
Перед отьездом я предупредил Аушру: в Израиле есть всего две национальности - евреи и арабы. Она согласилась. Мы поселились в Реховоте, я быстро освоил язык, нашел работу. Уходил рано, возвращался поздно, измученный жарой. Аушра училась. Через год она прошла гиюр. Мы поставили хупу, и тут мою жену словно подменили. Ребеле, который обучал Аушру, предупреждал, что такое возможно. Я не верил. Как могут четыре деревянные палки и кусок бархата повлиять на наши отношения?
Вскоре выяснилось, что Аушра допустила Закон слишком близко к сердцу. Со своей немецкой педантичностью она принялась исполнять не только его букву, но и все знаки препинания. Наш дом наполнился бесконечными запретами и ограничениями. Мы стали ругаться из-за молочных и мясных чашек, курения в субботу, чистых и нечистых дней. Увы, человек не ценит того, что ему дано, воспринимая счастье только как переход от одного состояния к другому.
После развода жизнь потеряла для меня вкус. Ребеле оказался прав: разрушение семьи подобно разрушению Храма. Но Аушра думала иначе. Теперь никто не мешал ей наслаждаться запретами. Она переехала в Бней-Брак и прервала со мной всякую связь.
Лишь иногда, через ее мать в Литве, мне перепадает крупица информации. Я посылаю Вирге деньги, и она всегда отвечает мне открыткой, исписанной крупным почерком крестьянки. В последней сообщалось, что Аушра вышла замуж за ешиботника, и у них родился сын Захария.
"Сколь велико искупление за одну погубленную душу, - подумал Навузардан. - Что же будет со мной?"
В страхе оглядел он руки свои, скинул пурпурный плащ полководца, бросил войска и бежал в Галилею. Там он принял гиюр и остаток дней прожил как праведник. Потомки его, говорит Талмуд, учат Тору в Бней-Браке.
Конец кредита
Все, рабочий день кончился! Кладовщик Мишка-медный бросил гаечный ключ на стол и с удовольствием прислушался к звону одной дурной железяки о другую. Конец, работайчики, на сегодня все.
Наладчик Янкель просунул голову в окно и объявил:
- Остаешься! До восьми. Срочная работа, вот чертеж! Подвозку я заказал.
- Подвозку! Возьми свой чертеж и катись вместе с подвозкой…
- Куда-куда?
Янкель не понял, пришлось послать его открытым текстом в задницу, в задницу задницы, в маму задницы, в старую черную дыру, забитую пересохшим дерьмом!
- Ну, ты, больной, я не шучу - срочная работа.
Мишка поднял со стола молоток и, поигрывая, словно кистенем, двинулся к окошку.
- Еще одно слово, и я стреляю.
- Дурак!
- Зажми в кулак и кричи - живая рыба!
Янкель поспешно втянул голову и сгинул с авансцены. Так проходит земная слава, плюс в банке, молодое, тугое тело и вообще все; проходит фривольной походкой, оставляя за собой разрушенные зубы, изжогу и детей в разных городах от разных женщин.
И чего только не может учинить человек в конце смены! Многое может учинить после десяти часов в ближневосточном климате. Зверства иезуитов и застенки Матросской тишины покажутся сахарным пряником, детским леденцом на розовой от слюней палочке. Что вы знаете о еврейской душе в Эрец Исраэль без кондиционера?! Ничего или почти ничего, и хорошо, и слава Б-гу, продолжайте пребывать в блаженном неведении.
Мишка с ненавистью посмотрел на стеллажи, уставленные металлорежущими инструментами.
- Железяки поганые…
Что-то кольнуло в сердце - раз, другой. Словно вонзили или, наоборот, вытащили занозу. Поплыло, закачалось, зарябило на долю секунды и прошло. Исчезло, словно и не было ничего.
Занавеску на окне наполнил ветер. Старая, застиранная ткань. И сразу вспомнил: желтая осенняя Сигулда, зыбкое зеркало в глубине старого колодца, последние дни перед возвращением в город. Вода в реке, петлявой Гауе, уже холодна, и прохладный ветер раздувает занавеску на окне дачи. Занавеска - как символ детства, отдыха и свободы.
Он усмехнулся. Вот еще символ - запах мочи. Ночью он боялся идти в уборную, беленую будку над выгребной ямой, и писал прямо с крыльца, на гальку. Утром солнце пригревало камушки, и теплое облачко вони вплывало в распахнутые окна.
Соседская девчонка - латышка Геда. Она была старше его на несколько лет и всегда смотрела свысока на сопливое пацанятко в коротких штанишках. Впрочем, иногда снисходила: брала с собой в магазин или на выгон, пасти гусей. Гуси шипели и норовили ущипнуть Геду за круглые икры…
Мишка переоделся прямо в складе и как попало бросил вещи в железный шкаф.
"Завтра разложу, нет настроения".
Впрочем, оно внезапно возникло, невесть куда сгинувшее настроение. От ушедшей занозы в сердце приоткрылась небольшая дырочка, и настроение, давно лежавшее сверху, наконец опустилось, нежно щекоча аорту. Даже инструменты - железные бесы преисподней - уже не казались зловещими, как несколько минут назад. Он почти с любовью поглядывал на холодный блеск фрез, томное посверкивание разверток и солидный, матовый глянец на крыльях переточенных сверл. Инструменты представлялись ему милыми домашними зверьками; иногда он выпускал их в цех попастись, словно кроликов на травку, чтобы потом, аккуратно собрав и смазав машинным маслом, разложить на покой по коробкам и ящикам.
Запирая шкаф, Мишка непроизвольно заглянул в зеркальце, привинченное к дверце, пригладил волосы.
"Н-да, уже не медный, а серебряный. Поднялся в цене".
Напарник Хаим куда-то запропастился. Они всегда шли до проходной вместе, триста метров, еще несколько минут неспешного общения, осененного предстоящим возвращением домой. Обычай у них такой создался, ритуал.
Мишка проверил в подсобке, выглянул из окошка в проход между станками: Хаима не было видно.
"Ну и хрен с тобой, - подумал он с внезапно накатившей злостью. - Не хочешь - не надо".
Он захлопнул дверь склада и пошел к проходной. Свет гасить не стал - Хаим, наверное, еще вернется: сменить одежду, собрать вещи. Пройдя несколько шагов, Мишка засомневался:
"Стоит ли из минутного раздражения ломать традицию?"
Он остановился посреди цеха и простоял несколько минут, нервно поглядывая на дверь склада. Но Хаим все не шел.
"И действительно - хрен с ним".
От цеха до проходной шесть минут двадцать восемь секунд ходьбы. Нахожено, отмеряно, стоптано. Летом в конце смены солнце еще висит над крышей цеха, зимой светит сбоку, завалившись между стеной склада и стеллажами для заготовок. Длинные тени старых тополей тянутся вдоль дорожки, указывая на проходную.