- А вот у нас, - выговаривали они беспутным сыновьям и шаловливым зятьям, - в синагоге ингермон сидит. Не шалопай, вроде тебя, а инженер с дипломом. И ничего, и не стесняется.
Однажды вечером, спустя мног времени после того, как последний старик, кряхтя и покашливая, покинул синагогу, в комнату ввалился Яцек. В руках он держал два больших ведра с углем и двигался поэтому тяжело, словно "каменный гость".
- Подтоплю, подтоплю, - произнес он, словно отвечая на вопрос. - Сидишь тут до ночи, а тепло-то выдувает. Сколько Берлу говорил, пора окна менять, сплошные щели. Да где там…
Я был польщен и тронут. Яцек славился ворчливым и несговорчивым нравом. Спуску он не давал никому, относясь к синагоге, как к фамильной усадьбе. В слякотные дни он часами простаивал у входа, придирчиво проверяя, вытирают ли старики ноги о половик. И горе тому, кто с недостаточной внимательностью относился к столь важной процедуре.
Его отец утонул, когда Яцеку было шестнадцать лет. Гулял в парке, повздорил с советскими солдатами из гарнизона и те то ли в шутку, то ли специально столкнули его в Вильняле.
Яцек жил с матерью в маленькой квартирке по соседству с синагогой. Рассказывали, что в молодости он сватался к еврейской девушке, но та не согласилась выйти за поляка. Его избранницу по странной случайности звали Эда.
Большинство посетителей синагоги он ни во что не ставил, относясь к их просьбам и требованиям с неизменным раздражением. Уважал он только реб Берла.
К вечеру в комнате действительно становилось прохладно. Из окна тянуло холодом, но я набрасывал пальто и спокойно читал дальше. Услуга Яцека была ненужной и поэтому особенно трогательной.
Он ловко выгреб золу, запалил принесенные в отдельном мешочке щепки, подсыпал угля. Пламя загудело, Яцек сыпанул еще совок, подождал немного и распахнул дверцу. В ту же секунду синагогу озарило голубое сияние, блики заплясали по стенам, затанцевали по потолку. Сияние окутало Яцека, словно вода ныряльщика, сквозь его плотный кокон с трудом можно было различить очертания человеческой фигуры. Быстро забросив оба ведра, Яцек прикрыл заслонку и пересел на низенький табурет возле печки.
- Вот, говорят, нет лучше антрацита. - Он постучал кочергой по ведру, словно опасаясь, что я не пойму, о чем идет речь. - А по мне, самолучший уголь - силезский. Хоть не такой файный, как антрацит, зато золы почти не остается. Антрацита два ведра засыпешь, полтора обратно унесешь, а от силезского горстка пыли и все дела.
Он хитро посмотрел на меня, намекая, что речь на самом-то деле идет вовсе не об угле. Честно признаюсь, намеки Яцека остались для меня загадкой.
- Антрацит, говорю, красивыми камушками приходит, блестящие цацки, хоть детям давай, а силезский мелкой дробушкой, почти галька. Смекаешь?
Я отрицательно покачал головой.
- Ладно, - согласился Яцек. - Тогда читай дальше.
Сквозь чугунную решетку в багровое нутро поддувала сыпались искры, печка уютно гудела, пробуждая древнее чувство близости у сидящих вокруг огня. В такие минуты нет ничего лучше молчания.
- И он так сидел, - нарушил тишину Яцек, кивнув на портрет. - Я совсем маленьким был, отец приводил меня, усаживал возле печки на этот самый табурет. Посиди, говорил, возле святого человека.
Я не знал, что ответить. Да и нужно ли говорить в таких случаях. Самое лучшее - молчать, выжидая, пока истомленный собеседник выскажется сам. Так и произошло. Через несколько минут Яцек снова заговорил.
- Вот ты книги читаешь, святые книги. А Бога ты видел?
- Кого? - изумленно спросил я.
- Бога, владыку неба и земли.
- Нет, - честно признался я. - Пока не доводилось.
- А я видел.
Яцек приоткрыл печку, хорошенько пошуровал кочергой и, тщательно прикрыв дверцу, посмотрел на меня. Паузу он держал мастерски, как заправский актер. Решив, что публика созрела, Яцек продолжил.
- Перед самым приходом русских немцы решили рвануть синагогу. Натаскали взрывчатки, разогнали жителей. Червона армия была совсем близко, от канонады тряслись стекла домов. Мы с отцом стояли на углу, смотрели как зачарованные. Отец все повторял:
- Не может быть, не может этого быть.
Но дело шло концу, саперы протянули шнур, подключили динамо. Тут сзади раздались сердитые звуки клаксона: огромный "опель-адмирал" гудел не переставая. Черный, блестящий, в таком ездил только губернатор Вильнюса. Оцепление расступилось, "опель" подкатил прямо к синагоге и остановился. Выскочил адъютант в гестаповской форме, распахнул дверцу. Из машины с трудом выбрался старик в такой же форме. Значков, что были у него на мундире, я никогда не видел.
Старик подозвал к себе командира саперов. Тот бросился бегом и, подбежав, вытянулся в струнку. Задав несколько вопросов, старик принялся кричать на командира, указывая стеком в сторону фронта. Потом хлестнул стеком по голенищу своего сапога и отдал приказ. Командир саперов козырнул, круто повернулся и побежал к своим солдатам. Саперы быстро смотали шнур, вынесли из синагоги взрывчатку, погрузили ее обратно в грузовичок и умчались. Старик постоял еще немного, сел в машину и уехал вслед за саперами.
Яцек замолк, снова открыл печку и принялся шуровать кочергой. Он ждал вопроса.
- А где же Б-г? - я не обманул его ожидания.
- Бог везде, - философски ответил Яцек. - Куда ни посмотри, везде он. Закавыка состоит в том, что со стариком из гестапо я был хорошо знаком.
Яцек снова умолк, но, не выдержав ритма, тут же продолжил.
- Он часто сиживал на том кресле, в котором ты сейчас сидишь. И читал те же книги. А за год до начала войны я шел за его гробом.
Закрыв печку. Яцек поднялся с табуретки и, подойдя к стене, осторожно прикоснулся к холсту.
- Реб Хаим-Ойзер собственной персоной явился с того света, чтобы спасти свою синагогу. Так-то вот оно, молодой человек.
После такой фразы опускают занавес, и Яцек, почувствовав это, собрал ведра, аккуратно приставил кочергу к краю печки и вышел, не прощаясь. Любые слова были лишними.
С того вечера началась наша дружба. Вернее, дружбой это тяжело назвать: Яцек приходил по вечерам и молча сидел на табуретке у печи, покуривая трубочку. Я доставал ему через столичных друзей голландский табак "Амфора", и комната постепенно пропиталась пряным ароматом. Реб Берл только головой качал:
- Хоть специально нюхать приходи!
Иногда мы перекидывались несколькими фразами, иногда целые вечера проходили в безмолвии. Он действовал на меня успокаивающе - честно говоря, от одиночества в ночной синагоге у меня бегали мурашки по телу. С Яцеком все стало проще и как-то домашнее.
Велвла Яцек покорил тем, что несколько раз устроил ему возможность поиграть на органе в костеле святой Анны. Помимо "пламенеющей готики" фасада костел отличался совершенно удивительной акустикой. Узнав об этом, реб Берл рассвирепел:
- Гони мешигенера из синагоги поганой метелкой, - приказал он Яцеку, не подозревая в нем виновника преступления. - Возьми самую грязную метлу и, как появится, - по морде, по морде.
Эпитет "поганый" реб Берл воспринимал буквально, без всякого переносного смысла. Сам он обходил костелы и церкви стороной, чем сильно затруднял свое хождение по Вильнюсу. В жаркий день реб Берл переходил на солнечную сторону улицы, чтоб - Б-же упаси - не насладиться тенью, отбрасываемой костелом. В зимний предпочитал скользить по мостовой, чем ступить на посыпанный песком тротуар перед "капищем идола поганого".
Отношения реб Берла с литовским католицизмом были сложны и запутанны; семью его родителей выдал немцам ксендз из деревни по соседству с местечком, а сестру всю войну прятали монахи бенедиктинского монастыря в Вильнюсе.
- Кого ты привел, - грозно вопрошал он, потрясая указательным пальцем. - Сегодня он играет на органе, а завтра возьмет и, не дай Б-г, крестится, не про нас будет сказано!
Мои объяснения он брезгливо отбросил, словно муху из борща, и Велвлу, во время его наездов в Вильнюс, пришлось обходить синагогу кружным путем. Но пятую дверь помог мне обнаружить именно он.
В крыле синагоге располагалась давно заброшенная миква. Когда-то это было самое посещаемое помещение во всем здании, но старым еврейкам это стало ненужным, а молодые вместо миквы ходили в турпоходы на байдарках. Много лет не открываемая дверь прикипела к косяку, и открыть ее мне и Яцеку стоило немалых усилий. Миква состояла из прихожей, в которой женщины ожидали своей очереди, и маленького зала, в котором размещались бассейн для окунания и проржавевший бойлер. Теперь бассейн густо оброс пылью, стены покрывала плесень. Восстановить микву казалось невозможным делом. Казалось, только казалось…
Деньги на ремонт я собрал со стариков. Вопрос "зачем" у них даже не возник - ну какая синагога без миквы? Вытаскивая пятерки и десятки, они блаженно щурились, припоминая, наверное, давно оставшиеся за спиной вечера, когда их жены, благоухая банным мылом, возвращались из этой комнаты к семейному очагу. Хорошую часть суммы я положил сам, понимая, что буду почти единственным пользователем восстанавливаемого заведения.