- Ты меня запутал, - Азулай поправил кипу. - Двери, комнаты, туман смысла. У вас, ашкеназим, просто каша в голове. Чрезмерная мудрость опустошает. Насколько у нас проще! Как рав Овадия сказал, так и правильно.
- Правильно - это как приближенные объяснили, что рав сказал, - Ури облокотился на стол, - у вас не правление праведника, а диктатура секретариата. Вот за покойным Баба-Сали никто не бегал с разъяснениями. Сам говорил и сам объяснял.
- Много вы знаете про Баба-Сали, - усмехнулся Азулай. - Хотите историю, которую я слышал от очевидца, его секретаря? Но предупреждаю - без насмешек. Тут все правда, ненормальные поклонники давно умерших раввинов еще не успели всунуть свои длинные языки. Почти все участники до сих пор живы, любую подробность можно проверить.
- Давай, - милостиво разрешил Ури, снимая локти со стола. - Тем более, твой черед рассказывать. А за ненормальных поклонников ответишь. Придет Машиах - расстреляем.
Я бросил взгляд на Эди. Восток - штука тонкая…
- Баба-Сали отплыл из Марокко в Хайфу на исходе субботы, - словно не услышав последней фразы, неспешно начал Азулай. - Обычно рейс занимал двое суток. К изумлению команды, Хайфа показалась на горизонте следующим утром. Вс-вышний не захотел утомлять праведника морским путешествием и сократил для него путь.
Спустившись на берег, Баба-Сали попросил секретаря немедленно нанять телегу.
- Поспеши, мы отправляемся в Цфат. Город в опасности.
Секретарь давно научился не задавать лишних вопросов. Через час телега со скромными пожитками праведника миновала пропускной пункт порта. Баба-Сали, погруженный в учение, шел следом. В книгах он не нуждался, все необходимые тексты всегда стояли раскрытыми перед его мысленным взором. До самого Цфата праведник прошел пешком, словно не заметив тягот горной дороги.
- Абуя, - несколько раз обращался к нему секретарь, - присядьте на телегу, отдохните немного.
- Каждый шаг по Эрец Исраэль - величайшее блаженство. Неужели я уступлю его бессловесной скотине?
Пристыженный секретарь слезал с телеги и шел рядом. Но очень скоро силы его иссякали, и он снова забирался на облучок. До Цфата путники добрались глубокой ночью. Баба-Сали сразу ринулся в микву Ари Заля. Окунувшись несколько раз в кромешной темноте, он поспешил к синагоге. Дверь оказалась запертой на массивный проржавевший замок.
- Найди сторожа и попроси отпереть. Если не захочет, скажи: рабби Исраэль Абу-Хацира требует передать ему ключ под личную ответственность.
Секретарь отправился искать сторожа по ночному Цфату, а Баба-Сали приступил к молитве.
Заспанный сторож долго не мог понять, чего от него хотят.
- В этой синагоге давно не молятся, - наконец выдавил он, - все, кто проводит там больше получаса, - умирают. Городской раввин запретил впускать в нее кого бы то ни было.
- Рабби Исраэль Абу-Хацира, - грозно произнес секретарь, - требует передать ему ключ под личную ответственность.
- Как, сам Баба-Сали? - смутился сторож. Но ведь он живет в Марокко.
- Мы только вчера приехали, - пояснил секретарь, принимая ключ.
Стояла глухая середина ночи. В этот час, под перепуганный вой собак, на поверхность выходят демоны наказания. Прижавшись к склону горы, Цфат беспокойно спал; лишь иногда из-за плотно прикрытых дверей доносился детский плач или голос женщины, разговаривающей с мужем.
- Ты останешься за порогом, - произнес Баба-Сали не допускающим возражений голосом, - и переступишь его только по моему сигналу. Что бы ни случилось, внутрь не заходи.
Проржавевший замок долго не поддавался, наконец дужка со скрежетом отворилась. Баба-Сали зажег свечу и напомнил секретарю:
- Чтобы ни случилось, оставайся снаружи. И не гаси свечу, ни в коем случае не гаси свечу.
Из-за двери потянуло сыростью и холодом, непонятно откуда налетевший ветерок задул пламя. Баба-Сали налег всем телом на дверь и протиснулся в образовавшуюся щель. За дверью стояла кромешная тьма - как видно, все окна в синагоге были наглухо заколочены. Секретарь зажег свечу и, прикрывая ладонью огонек, поднес руку к проему. Баба-Сали с несвойственной ему быстротой, бросился внутрь, к шкафу для хранения свитков Торы. По донесшемуся из темноты скрипу секретарь понял, что створки распахнулись, и в ту же секунду синагогу озарило голубое сияние. Баба-Сали выхватил из шкафа свиток, метнулся к биме - возвышению посреди зала, развернул свиток и принялся читать вслух. Сияние окутало Баба-Сали, словно вода ныряльщика; сквозь его плотный кокон с трудом можно было различить очертания человеческой фигуры. Прошло несколько минут, голос наполнил старое здание до самой крыши, но слов секретарь не различал. Эхо металось из угла в угол, будто преследуя голубые лучи, испускаемые сиянием. Звук боролся со светом, желтый огонек в руке секретаря выглядел смехотворно, и он несколько раз порывался его погасить, но, вспомнив предупреждение, сдерживался.
Сияние начало ослабевать, оседая вокруг Баба-Сали, словно пена, и вскоре превратилось в голубой круг на полу. Внезапно круг разомкнулся, превратившись в ленту, и ринулся к дверному проему. Столкнувшись с огоньком свечи, лента отпрянула и ринулась обратно в синагогу. Совершив несколько кругов по залу, она скрылась в шкафу, озарив его изнутри голубым светом. Баба-Сали продолжил чтение, и через несколько минут сияние исчезло.
- Теперь можешь войти, - произнес Баба-Сали, обернувшись к секретарю.
- Что это было? - спросил секретарь.
Баба-Сали отрицательно покачал головой.
- Лучше тебе не знать. Эрец Исраэль - сердце мира, а Цфат - сердце Эрец Исраэль. Нынешней ночью мы избавили еврейский народ от большой опасности.
- Сердце Эрец Исраэль? - удивленно протянул Велвл. - Мне всегда казалось, что сердце - Иерусалим, а не Цфат.
- При всем уважении к рассказчику, - вмешался Ури, - сердце этой земли там, где пребывает глава поколения. Последние пятьдесят лет оно располагалось в Нью-Йорке, в резиденции Любавичского Ребе.
Собеседники вежливо промолчали, а Ури, обрадованный отсутствием возражений, ответил любезностью на любезность.
- Ну, Цфат, конечно, тоже не пустое место.
С Ури я знаком лет двадцать пять и без ложной скромности утверждаю, что оказал на него значительное, если не решающее влияние. Первый раз мы пересеклись в середине восьмидесятых, точнее я не помню даты. У меня зазвонил телефон.
- Алло? - спросил я усталым голосом. Дело шло к середине ночи, и вступать в разговоры не было ни сил, ни желания.
- Кто это там гавкает? - поинтересовалась телефонная трубка.
Я опешил, и, моментально проснувшись, парировал:
- А это кто, собственно?
- С тобой, свинья, говорит капитан Жеглов!
Голос звучал торжественно, если не сказать, победоносно. Я уже повел руку с трубкой к телефонному аппарату, дабы одним движением покончить с этой бредятиной, когда сообразил, что на меня идет сакральный митьковский текст. Полгода назад у меня гостил митек из Питера, милый парнишка общеинтеллигентного направления без особого рода занятий. Приехав на неделю, он задержался на месяц и, продымив мне внутренности митьковским лексиконом, отбыл - наконец-то! - на хладные брега Невы.
- Ты… фитилек-то… прикрути! Коптит! - произнес я ритуальную фразу.
- Братка, - заверещала трубка, - не обманули, значится, братовья, когда адресок списывали!
Решив на сегодня быть безжалостным, я прервал этот визг решительным ударом прямо под лопатку быку:
- А ведь это ты… ты, Мирон… Павла убил!
Прием, конечно, был нечестный, но сработал безукоризненно. Примерно через полминуты молчания из трубки смущенно донеслось:
- Улет! Обсад! Лапы кверху.
- Так в чем, собственно, дело? - произнес я уже обыкновенным тоном. - Только не кривляйся, говори по-человечески.
- Да я вильнюсик посмотреть, собственно, архитектурушку, поведали люди добрые - живет там братан истовый, иконушки покажет, в монастырчики сводит.
- Я, братишка, уже по другой части, - ответил я, соображая, что деваться некуда, и что представитель сего сходу предъявит записку от моих старых питерских приятелей, с просьбой подогреть и обобрать. Но попытаться отогнать никогда не поздно.
- Синагога, литургия еврейская, кладбище, могила гаона. Это могу.
- Синагогушка, - радостно запричитала трубка, - евреюшки мои милые, жидки ненаглядные, я тоже вашего роду-племени, отворитеся, отопритеся, на могилку к гаонушке хочу, пустите меня на могилу гаона!
Этим он меня купил.
- Ладно, - сказал я, - приезжай. Ты где сейчас?
- Да я внизу, в автоматушке. Из окошечка выгляни, я и тут.
Действительно, в будке перед домом кто-то стоял. Значит, я не ошибся, адрес у него был.
- Поднимайся, - сказал я, - только без штучек, входи как человек и не ломай мебель от восторга.
- Хорошо, - сказала трубка нормальным голосом. - Уже иду.
Эдик оказался еврейским мальчиком из Ленинграда, студентом художественного училища. Он прожил у меня около месяца - почти все каникулы. Митьковская дурь начала сползать через неделю, словно кожа после загара, и к моменту его возвращения домой исчезла почти без следа. Чуждые идеи не живут долго, даже при всем внешнем блеске. В Ленинграде он сразу примкнул к хабадникам и во время нашей второй встречи расхаживал в стильном вельветовом картузе и цицит навыпуск. Теперь его звали Ури, а от митьковского периода остались только отдельные словечки в лексиконе. Через десять лет мы снова встретились, уже в Израиле.