- Нет, нет, ничего, просто задумался. Слушай друг, - он с нежностью посмотрел на черновицкого, старый, безотказно работающий прием, когда нужно докрутить, расколоть собеседника, - а чего ты уехал из своих Черновцов. Оставил паркет, литые решетки, старинную архитектуру. На хрен тебе, извини, пали помойки Большого Тель-Авива?
- Тут наша Родина, и мы должны ее любить, - выскочил малец, усмехаясь глумливо и стыдно.
"Дурак, - подумал Аркадий. - В России и я смеялся над этим анекдотом, а теперь мне не до смеха. Какой уж тут смех, ведь это действительно наша Родина, но как же ее такую любить?"
Ему вдруг захотелось сделать что-то приятное черновицкому, наивному простаку с доверчивыми глазами. Работает, поди, фрезеровщиком на заводе, гнет спину посреди голимого железа, а нынешний разговор воспринимает как глоток воздуха, общение с богемой. Потом еще долго токарям будет байки рассказывать.
- Выпьем за парижан! - Аркадий поднял стакан, - за курчавых, картавых парижан с горбатыми носами. Лехаим!
Выпили. Малец, еле прожевав кусок картошки, принялся снова разливать.
- Я ведь тоже урожденный черновицкий, - поспешил он присоединиться к успеху. - Когда мне было три года, родители переехали в Кишинев. Так что вырос я в Молдавии. Но родились мы, - он дружески прикоснулся к плечу черновицкого, - в одном городе.
- М-м-м! - Аркадий застонал от восторга, - Черновцы и Кишинев, это же просто золотой сплав, настоящая альгамбра!
- Амальгама, - робко поправил черновицкий.
- Пусть амальгама, - Аркадий развеселился и потому подобрел. - Какая, на фиг, разница, главное, что красиво!
Все заулыбались, и, отвечая на улыбки, Аркадий вернулся к причине застолья.
- Пошто гуляем, братие? Повод есть или вообще, в честь приятного климата и высокой зарплаты?
- Поминки у нас, - отозвался мальчонка. - На скаку потеряли товарища…
- Кто, кто умер?
- Македонский. Помнишь, был такой графоман философ.
- Как, - ахнул Аркадий, - Алекс Македонский?
- Увы, - склонил голову черновицкий, - увы и ах.
"Саша… В последний раз он позвонил откуда-то с севера, кажется из Цфата. Говорили недолго, прощаясь, он сказал:
- Жди, скоро увидимся.
Когда теперь увидимся, и где? И сколько осталось ждать?"
- Итак, помянем, - черновицкий призывно поднял стакан, - за упокой души и на вечную память.
"Саша…. Фиглярствую и куражусь, а его уже нет и никогда не будет. Вот так и о тебе вспомнят, как ты вспоминаешь о нем".
- А как это случилось и когда?
- Что случилось? - не поняла Берта.
- Саша, Македонский.
- А просто, - опять влез мальчонка. - Сочинил новую тягомотину. Еще глупее прежней. Понес советоваться. Объяснили ему - не пиши, Сашок, не мучай собачку. А он возьми и напечатай. После издания такой чуши в моих глазах он скончался.
- Та-ак, - Аркадий стал потихоньку соображать, о чем идет речь. - Книжка ладно, книжка туда, книжка сюда, с ним-то что?
- Да ничего с ним, - наконец сообразила Берта. - Живехонек, целехонек, здоровехонек. Живет в своем Цфате, наслаждается горным воздухом и молодой женой сефардкой…
Стало скучно. Ну просто совсем, до самого дна зеленой, илистой скуки. Когда-то давно, у костра в стройотряде, Аркадий спросил хорошего приятеля о самом заветном, любимом, недоступном. Было такое желание в молодости - говорить по душам. Особенно у костра, глубокой ночью, когда дрова уже прогорели и по жару углей молниями проскакивают искры.
- Парить над толпой, - ответил приятель.
Умом Аркадий принял, но сердцем не понял, посчитав приятеля снобом и зазнайкой. А вот сейчас, спустя столько лет, пришло понимание.
Ругать или объяснять что-либо этим придуркам не было ни сил, ни желания. Дешевая муравьиная возня, суета бесполезных букашек. Он смотрел на них сверху, возвышаясь, а может, действительно паря над бездарной убогостью игры. Делать тут больше нечего…
- Двадцать два.
- Что-что? - переспросил мальчонка. - Уже рецензию, простите, некролог, в журнале успели поместить?
- Перебор, говорю, перебор.
Аркадий встал, сухо кивнул головой и двинулся к выходу. Берта, привыкшая к его закидонам, молча шла следом. Выйдя за порог, Аркадий остановился. Полуприкрытая дверь отделила его и Берту от подвала.
- Дура, - сказал он, укоризненно смотря ей в глаза, - пускаешь в дом всякую шушеру.
Глаза Берты слегка сузились.
- А я думала, тебе понравятся мои любовники…
- Как, эти двое?
- Нет, трое.
"Вот змея, не сдержалась все-таки. Весь вечер молчала, хорошая девочка, и вот, не сдержалась. Таких надо учить на месте, не отходя от тела".
- Берта, - он закашлялся, словно преодолевая нерешительность. - Я, собственно, к тебе по делу. Хотел рассказать, поделиться… Трудно тащить в одиночку, а тут эти придурки, словом не перемолвишься…
- Арканя… Чего ж ты молчал, дурачок, я бы их выгнала, поговорили б. Может, и сейчас не поздно… возвращайся… я мигом устрою.
- Да нет, неудобно. Вот послушай, я в двух словах. Послушай, а потом созвонимся.
Он снова закашлялся, на сей раз без труда, то ли войдя в роль, то ли действительно смущаясь. Берта прикрыла плотнее дверь и внимательно посмотрела на Аркадия. В конце улицы деловито сновали сборщики мусора, самоуверенный базарный кот неторопливо возвращался из рыбного ряда. Холодный свет луны переливался в его распушенных усах.
- Я шпион, провокатор, - тихо произнес Аркадий. - Казачок засланный. Внедряюсь в религиозную террористическую группировку.
Он помолчал.
- Все вроде нормально… но сегодня я почувствовал, что меня подозревают. Ты понимаешь, чем это пахнет.
- Аркашка, - Берта испуганно прикрыла рот рукой, - Арканечка, ты совсем спятил. Ты ж иврита совсем не знаешь, какой из тебя провокатор?
- Я под раскаявшегося канаю, - сумрачно произнес Аркадий. - Под вернувшегося к религии. Хожу в ешиву, ношу кипу. Пока сходит нормально. И знаешь, - он с нежностью заглянул Берте в глаза, - это вовсе не так глупо, как представляется со стороны.
- Возвращенец! - ахнула Берта. - Так вот почему ты отказался от сервелата. Я-то думала, шиза давит, а оно, гляди, куда покатилось.
- Дура! - во весь голос закричал Аркадий. - Поверила, дура! Сколько спермы на тебя извел, сколько сердца отдал - а ты поверила!
Он повернулся и бросился вниз по улице, злобно топча ногами мусор.
- Дурачок… - Берта плакала уже по-настоящему. - Любовники… и ты поверил! Вернись, куда ты бежишь, дурачок!?
Но Аркадий не слышал. Домой, ему вдруг отчаянно захотелось домой. Не в сырую квартиру, снятую за полцены рядом с арабским районом, которую он официально указывал в качестве адреса, а в светлый дом, с голубыми занавесками, замирающими на сквозняке. Стать как все; уходить в пять с работы, выбрасывая из головы производственные проблемы, чтоб ждала жена, теплое, любящее существо, дети, нет, один, одного хватит, ужин, телевизор, газеты - ха-ха-ха - спокойная любовь перед сном в чистой постели. Мещанский быт, над которым он всю жизнь подтрунивал и смеялся, вдруг превратился в желанную, но недоступную сказку, мираж перед глазами заблудившегося в пустыне путника.
"А ведь было все это у тебя, было: и жена, и ребенок, и чистая квартира. И работа была, престижный труд сценариста-эстрадника, поездки, знакомства. Но ведь как грыз ты ее, жену свою, как мучил, терзал. Изменял с каждой допускавшей до себя самкой, о свободе кричал, просторе для творчества. Вот сейчас у тебя свободы хоть отбавляй и простора навалом, чего же стонешь, чего бьешься о борт корабля?"
Он потер щетину на подбородке и прибавил шаг. Освещенная Алленби осталась позади, Аркадий погрузился в полутьму Керем Хатейманим, привычно продираясь сквозь путаницу коротеньких улиц. Разноцветные огни причудливых вывесок хорошо освещали дорогу. Говорят, раньше в каждом втором доме тут была синагога, но времена изменились, у публики возникли иные запросы и теперь вместо синагог - рестораны.
"Не любил, оттого и мучил. Злой был - на нее, на себя, бесталанного. А пил для того, чтоб проснуться утром, в мерзости и паскудстве и выплеснуть злобу свою на страницы очередного скетча. Ведь иначе не писалось, то ли потому, что жил не с той, а может, оттого, что занимался не своим делом.
Но какое оно, твое дело? Ведь сроду другого не умел, как составлять слова в цепочки, играть ими, будто кистенем, или опахивать, словно черный невольник, лицо утомленного султана.
Невольник, негр, литературная моська… Ничего, он еще напишет свою Книгу, главную, обо всем. И кровь будет в ней, настоящая, большая кровь, и страсть, и эротика. Ее будут читать в каждом доме, упиваясь, взахлеб, взасос… Он знает, как угодить и домохозяйкам, и интеллектуалам. Одним достанется интрига в голливудском темпе, другим - love story Андрея и Пьера.
Расставания и встречи, приливы и охлаждения. Он прилипчив, словно скотч, неуклюжий, простодушный Пьер. Уйти от него можно лишь в небытие или к женщине, что равносильно небытию. Андрей делает предложение трепетной курочке с голубыми глазами. Курочка счастлива, но вскоре доброжелатели доносят ей правду, она пытается бежать с другим, ее ловят, возвращают. Дело потихоньку движется к свадьбе, тут начинается война, и Андрей погибает. Безутешный Пьер женится на невесте друга, рожает с ней кучу детей и живет здоровой жизнью хлебосола и книгочея. Но каждый раз, совокупляясь с женой и зарываясь в нежный пушок ее губ, он представляет холеные усы погибшего друга и рычит от неутоленной страсти".