В детстве отец часто брал меня туда на игры "Филлиз", и, конечно же, все матчи "Иглз" мы с Джейком смотрели именно там. Трудно поверить, что такой колоссальный памятник моему детству могли уничтожить, пока я был в психушке. Когда ролик заканчивается, прошу маму выйти со мной на минутку из комнаты.
- Что такое? - спрашивает она на кухне.
- Доктор Патель сказал, что из-за новых лекарств у меня могут появиться галлюцинации.
- И?..
- Кажется, мне только что привиделось, будто Джейк показал на своем компьютере, как взорвали стадион "Ветеране".
- Дорогой мой, так все и было. Его снесли больше двух лет назад.
- Который сейчас год?
Она отвечает не сразу:
- Две тысячи шестой.
То есть мне тридцать четыре. Время порознь длится уже четыре года. Быть этого не может.
- Откуда мне знать, что сейчас не галлюцинация? Откуда мне знать, что ты - не галлюцинация? Вы все - галлюцинация! Все вы! - Я срываюсь на крик, но ничего не могу с собой поделать.
Мама качает головой, пытается дотронуться до моей щеки, но я отбрасываю ее руку в сторону, и она снова плачет.
- Сколько времени я провел в психушке? Сколько? Говори!
- Да что там такое? - зовет отец. - Мы тут футбол, вообще-то, смотрим!
- Тсс! - шепчет мама сквозь слезы.
- Сколько? - кричу.
- Да скажи ему, Джини! Давай! Все равно узнает рано или поздно! - кричит отец из гостиной. - Говори же!
Хватаю маму за плечи, трясу так, что у нее мотается голова, ору:
- Сколько?!
- Почти четыре года, - отвечает Джейк.
Оборачиваюсь: брат стоит в проеме двери.
- А теперь отпусти маму.
- Четыре года? - Я смеюсь и отпускаю мамины плечи.
Она закрывает рот руками, в глазах слезы и жалость.
- Да вы что тут все, разыграть меня…
Слышу мамин крик, чувствую затылком холодильник, а потом сознание покидает меня.
Самый страшный человек на свете
Вернувшись в Нью-Джерси, я считал, что нахожусь в безопасности: не верил, что Кенни Джи может последовать за мной сюда из психушки. Теперь-то я понимаю, какая это была глупость с моей стороны, ведь Кенни Джи ужасно талантливый, находчивый и влиятельный, с таким человеком нельзя не считаться.
Я сплю на чердаке, потому что там невыносимо жарко. После того как родители укладываются, я поднимаюсь наверх, выключаю вентилятор, забираюсь в свой старый зимний спальник, застегиваю молнию так, что снаружи остается только лицо, и начинаю потеть, сгоняя жир. Без вентилятора температура быстро поднимается, очень скоро мешок промокает насквозь, и я физически ощущаю, как худею. Так я провел уже несколько ночей, и ничего странного не происходило.
Однако сегодня, когда я лежу в темноте и обильно потею, до меня вдруг доносятся чувственные переливы синтезатора. Крепко зажмурившись, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти: я же понимаю, это всего лишь галлюцинация, как и предупреждал доктор Патель, - но тут Кенни Джи дает мне пощечину. Открываю глаза: он стоит прямо передо мной, в доме моих родителей, и шапка кучерявых волос, словно нимб, обрамляет его лицо. Безупречно загорелый лоб, вечная легкая щетина, резко очерченный подбородок. Три верхние пуговицы рубашки расстегнуты, чуть обнажая волосы на груди. Мистер Джи, может, и не похож на злодея, но для меня он самый страшный человек на свете.
- Как? Как ты меня нашел?
В ответ Кенни Джи подмигивает и подносит к губам сверкающий сопрано-саксофон.
Меня бросает в дрожь, хотя я весь мокрый от пота.
- Пожалуйста, - прошу, - оставь меня в покое!
Но он делает глубокий вдох, саксофон выводит первые пронзительные ноты "Певчей птицы" - я уже на ногах, как есть, в спальнике, вновь и вновь бью себя правой пястью по белому шрамику над правой бровью, пытаюсь выгнать музыку вон - бедра Кенни Джи покачиваются прямо перед моими глазами - и с каждым ударом кричу: "Замолчи! Замолчи! Замолчи!" Раструб саксофона упирается мне в лицо, оглушая звуками джаза, кровь приливает ко лбу - соло Кенни Джи достигает кульминации: бум-бум-бум…
Мать с отцом пытаются ухватить меня за руки, а я кричу:
- Перестань играть! Перестань! Пожалуйста!
Когда мама от удара отлетает в сторону, отец со всей силы пинает меня в живот, отчего Кенни Джи исчезает, а музыка прекращается. Я оседаю на пол, хватая ртом воздух, папа вскакивает мне на грудь и заезжает кулаком в челюсть, а мама уже пытается оттащить его от меня, я всхлипываю как ребенок; мать кричит на отца, чтобы перестал драться, и вдруг он отпускает меня, а мама утешает, говорит, что все будет хорошо, - это после того, как мой собственный отец со всей силы приложил меня по лицу.
- Все, Джини, с меня хватит. Он завтра же отправляется обратно. Прямо утром, - говорит отец и, топая, спускается с чердака.
Мысли путаются, я почти не соображаю, только рыдаю в голос.
Мама садится рядом:
- Все хорошо, Пэт, я здесь.
Я кладу голову ей на колени и плачу до тех пор, пока не засыпаю, а мама все гладит и гладит меня.
Когда я открываю глаза, вентилятор снова работает, солнце пробивается сквозь сетку на ближайшем окне, а мама все еще гладит мои волосы.
- Как спалось? - спрашивает она с принужденной улыбкой.
Глаза у нее красные, на щеках следы слез.
Целую секунду наслаждаюсь маминым присутствием, ощущением тяжести ее ладошки на лбу, нежным голосом, а потом наваливается воспоминание о событиях прошлой ночи. Резко выпрямляюсь, сердце колотится, волна ужаса пробегает по телу.
- Не отправляй меня обратно, пожалуйста! Прости меня, прости! - умоляю маму, заклинаю ее всем, что у меня есть, - так мне ненавистна мысль о возвращении в психушку, к мрачному доктору Тимберсу.
- Ты остаешься здесь, с нами, - отвечает мама.
Она смотрит мне прямо в глаза - стало быть, говорит правду - и целует в щеку.
Мы спускаемся в кухню, и она готовит мне вкуснейший омлет с сыром и помидорами, а я проглатываю все до единой таблетки - чувствую, что должен сделать для мамы хотя бы это, раз уж сшиб ее с ног и расстроил отца.
Взглянув на часы, прихожу в ужас: уже одиннадцать утра. Поэтому, очистив тарелку, сразу же приступаю к тренировке, выполняя все упражнения с удвоенной скоростью, чтобы наверстать упущенное время.
Званый ужин
Ронни все-таки приходит ко мне, прямо в подвал.
- Я домой иду, так что заглянул только на минутку.
Как раз заканчиваю очередной подход в жиме лежа и ухмыляюсь: я прекрасно понимаю, что означает его заявление. Вероника не знает, что Ронни здесь, и ему нельзя задерживаться, если не хочет получить нагоняй. Жены не любят, когда мужья что-то делают без их разрешения - например, навещают своих лучших друзей, которых тысячу лет не видели.
- Что у тебя с лицом? - спрашивает он, когда я сажусь.
Трогаю лоб.
- Руки вчера были скользкие, уронил на себя штангу.
- И от этого всю щеку так разнесло?
Пожимаю плечами: вовсе не хочу объяснять ему, что меня ударил собственный отец.
- Ничего себе, как ты похудел и накачался! Хороший у тебя спортзал! - восклицает он, во все глаза рассматривая силовую скамью и "Стомак-мастер-6000", а потом протягивает руку. - Как насчет того, чтобы я заходил сюда потренироваться?
Я встаю и отвечаю на рукопожатие.
- Конечно, - говорю я, прекрасно понимая, что вопрос - очередное лживое обещание, из тех, что Ронни горазд раздавать.
- Слушай, мне очень стыдно, что я так и не приехал к тебе в Балтимор, но у нас появилась Эмили, ну, ты же понимаешь, как оно все бывает. Но мне казалось, письма не давали нам отдаляться друг от друга. А теперь, когда ты вернулся, мы можем гораздо чаще пересекаться, так ведь?
- Можно подумать… - начинаю я, но вовремя останавливаюсь.
- Можно подумать что?
- Ничего.
- Ты все еще считаешь, что Вероника тебя терпеть не может?
Упорно молчу.
- Если бы она тебя и вправду терпеть не могла, стала бы звать на ужин? - говорит он с улыбкой.
Я смотрю на Ронни, пытаясь понять, серьезно он или нет.
- Вероника закатывает завтра целый банкет в честь твоего возвращения. Так ты придешь?
- Естественно, - отвечаю, все еще не веря своим ушам.
Обещания Ронни обычно не сопровождаются такими конкретными словами, как "завтра".
- Отлично. Приходи в семь, успеем пропустить по стаканчику. Начало в восемь, такой типичный торжественный ужин при свечах с тремя переменами блюд, так что оденься понаряднее, хорошо? Ты же знаешь, как серьезно Вероника относится к своим званым ужинам, - добавляет Ронни, а затем обнимает меня.
Я весь в поту и терплю объятия только потому, что совершенно ошарашен приглашением Вероники. Не убирая руку с моего плеча, Ронни заглядывает мне в глаза:
- До чего же хорошо, Пэт, что ты вернулся.
Глядя, как он взбегает по лестнице, думаю о том, сколько гадостей наговорили бы мы с Никки о Ронни и Веронике, если бы время порознь уже было позади, а Никки собиралась к ним в гости вместе со мной.
- Званый ужин, подумать только! - сказала бы она. - Что за детский сад?
Господи, да Никки Веронику просто на дух не выносит.