Увидев на моем вытянувшемся лице отзвуки разочарования, Тимофевна пошла на попятную, запричитала:
- Что ж ты, голубь мой, так опечалился, найдется твой дом, не иголка в стоге сена! Аль жить тебе негде? Аль красавца такого жена выгнала? Имущество не ихнее, глядишь, записали не туда, у нас это раз плюнуть…
Колька тоже сменил гнев на милость и забухтел примирительно:
- Сам-то бумагу видел или кто на словах сказал?..
- В том-то и дело, что в руках держал! - отрезал я, ставя таким образом своих собутыльников перед фактом.
Опечалился?.. Нет, Тимофевна, тут не печаль, тут куда как хуже! Впрочем, что касается жены, то близко к тексту, хотя с красавцем - спасибо тебе на добром слове - немного погорячилась. Хреново все выходит, если даже местные ничего о моем наследстве не слышали. Тут и сельсовет не поможет, придется тащиться в районный центр, а то и в областной, и выяснять там. Без бумаг со мной никто разговаривать не будет - они и с бумагами-то не разговаривают - значит опять давать взятки и при этом еще упрашивать. Вечная наша российская тягомотина, а время уходит!
Николай, добрая душа, пододвинул ко мне налитую до краев граненую стопку:
- Выпей, Глебань, взбодрись! Раз документик справный, то и дом найдется. Только учти, цена ему в базарный день ломаный грош, так что стоит ли искать? Стоял бы в городе, можно было бы продать, а в нашем захолустье кто его купит? Вон, племянники Захара на том краю деревни, - повернулся он к матери, - бобыля, что с тобой хороводился, третий год объяву в газету дают…
- Скажешь тоже: "хороводился"! - передразнила сына Тимофевна и нахмурилась: - Слышь, Кольк, а не продала ли евоному дяде свою хибару Зеленцова?.. Хотя нет, нонешним летом к ней родственнички наезжали, цельный табор…
Перепутать невозможно, соображал я, слушая вполуха их разговор, в свидетельстве на дом черным по белому стояло: деревня Соловьиха. Я тогда еще подумал, что никогда раньше названия такого не слышал. И район совпадает, и область. Нет, никакой ошибки здесь нет. Тем временем Колька с матерью закончили перебирать односельчан и все без результата. Старуха даже пригорюнилась, подперла морщинистую щеку кулаком, как вдруг оживилась:
- А помнишь, летошним годом ты привозил из района землемеров?..
Посмотрела на сына испытующе, с прищуром. Тот аж взвился. Незамысловатый, казалось бы, вопрос привел его в крайнее возбуждение:
- Акстись, мать, сама подумай, что воротишь! - замахал он на старуху руками. - И не летошним, а годов пять как… - обратился ко мне, словно ища поддержки: - Когда дядька твой дом купил?
- Откуда мне знать? - пожал я плечами. - Дату на документах не запомнил…
Да и какая разница, когда старику стукнула в голову моча приобрести в этой глухомани недвижимость. Однако Колька воспринял мои слова как аргумент в свою пользу:
- Во, видишь! А ты говоришь…
- Погоди, не балабонь! - осадила его Тимофевна и, что удивительно, Колька тут же сбавил обороты. Перестав напирать на голос, он обратился к скрытой от меня, но понятной им обоим логике: - Они ж крутились вокруг дома на выселках!..
Сказано это было так, как если бы служило последним, убойным в их препирательстве аргументом, но старуха уже перешла в наступление:
- Нет, ты скажи, привозил землемеров или не привозил?
- Ну, привозил! - неохотно согласился Николай и недовольно надулся.
- То-то же! - с видом триумфатора обратилась в мою сторону Тимофевна: - Если есть здесь, милок, твой дом, то только тот, что стоит за околицей, - помялась. - Не знаю, как и сказать-то, странный он, ентот дом, странный и страшный, люди давно его сторонятся…
Сердце мое екнуло, я насторожился. Бывает так, ничего еще толком не знаешь, а уже уверен в правильности догадки. Слова старухи удивительно соответствовали тому, что со мной происходило. В них была интрига и обещание разгадки, и окружавшая меня последние сутки таинственность. Да и не мог старик, с его вечной скрытностью, купить нечто обыкновенное, не в его это было духе.
Разобиженный Колька выразил свое несогласие с матерью шипением:
- Сторонятся!.. Проклятье на этом доме, вот что! Ты расскажи Глебу, расскажи, ему будет интересно…
Тимофевна кобениться не стала, но, как опытная сказительница, повествование повела издалека:
- Я еще в девках бегала, - утерла она концом головного платка влажный рот, - а дом на выселках уже стоял заколоченный и за ним тянулась дурная слава. Когда он был построен никто толком не знает, но бабка моя сказывала, будто бы еще при Петре - батюшке приехал в Соловьиху один купец. Что его сюды привело - неизвестно, только жил он раньше в городе, где вместо улиц текут реки. Высокий такой, из себя видный, с густой курчавой бородой, - продолжала старуха, получая видимое удовольствие от импровизации. - Он дом и поставил. Только прожил в нем недолго, беда приключилась. Пошла однажды жена его, красавица писаная, купаться, а назад не вернулась. Искали ее всей деревней, но так и не нашли. И вот что странно: речка у нас спокойная, неширокая, утонуть негде, а и утонешь, никуда не унесет, а ее нигде нет. День проходит, неделя, месяц, запил купец, затосковал. Что ни ночь, слышится ему голос. Звала его лебедушка, да так настойчиво, так печально, что собаки по дворам воем выли и под лавки забивались. Звала, звала… - бабка выдержала драматическую паузу, - и дозвалась! Спать перестал, ходил черен с лица, а через полгода и сам пропал, как никогда и не жил…
Тимофевна покивала скорбно головой и очень естественно, словно это органично входило в повествование, опрокинула в беззубый рот стопку.
Колька слушал ее с кривой усмешечкой:
- У нас, когда в армии служил, был такой же случай! Старшина Зятьков пошел в город и пропал с концами. Всем батальоном искали и не нашли, а через неделю он обнаружился в одном исподнем в женском общежитии строительного техникума…
Я не выдержал, засмеялся. Тимофевна сына шуганула:
- Не понимаешь, дурень, так хоть не лезь со своими прибаутками! Сгинул мужик с концами, никто его с той поры не видел… - продолжала уже напевно, все больше входя во вкус: - А еще было дело при французе…
Я невольно напрягся. В памяти всплыло мясистое лицо и мощный лысый череп, на меня глянули в упор маленькие, буравчиками, глазки:
- При французе?..
- Ну да, когда он Москву спалил! - охотно пояснила Тимофевна. - Приехал будто бы к нам по своей надобности боевой офицер. Весь израненный, грудь в орденах, через всю щеку страшный шрам от удара сабли. А дом тогда уже пустовал. Предупреждали его, пытались отсоветовать, а гусару все нипочем, только смеется. Картечи, говорит, не боялся, так неужто испугаюсь нечистой силы! Ну, живет себе, поживает, с девками шашни водит, только стали подмечать, что не видать его что-то и света по ночам в комнатах нет… - чтобы подчеркнуть драматизм момента, старушка коснулась моей руки. - Темно в доме, как в преисподней! Целую неделю зайти не решались, наконец нашлись смельчаки, отворили дверь, а там один кивер на столе лежит, и никого!
Колька видимым образом крепился, но и на этот раз не смог не встрять:
- Ладно тебе, маманя, байки-то травить! Сама говоришь, с девками путался, а как увидел к чему все идет, прыг на коня и поминай, как звали. Дело известное, ты про то, что сама помнишь расскажи…
Поднявшись на ноги, он снял с лампы стеклянный колпак и взялся за ножницы:
- Завтра сменю фитиль и подолью керосинчику…
- Хорошо бы, - эхом откликнулась мать и посмотрела на меня так пристально, что я едва не вздрогнул. Трудно сказать, что было в ее взгляде, только каждый мускул моего тела напрягся, как это бывает в предчувствии опасности. Сомнений не оставалось, загадочный дом принадлежал старику. Я буквально физически видел, как, прямой и молчаливый, он вышагивает по деревне к своим владениям.
Старуха поправила под костистым подбородком узел платка и продолжала:
- До войны дело было. Задолго. Я еще малая была, мать мне рассказывала. Как-то летом приехала сюда черная машина. Большая, вся лаком блестит. Люди такой отродясь не видали. Сначала, вроде бы, высыпали на улицу поглазеть, а потом по избам попрятались, из-за занавесок на окнах наблюдают. Остановилась у дома на выселках, прямо у крыльца, и из нее вышли двое. Один солидный такой, лет пятидесяти, но почему-то со связанными руками, а второй молодой, в форме и с револьвером в кобуре. Быстро поднялись по ступеням и скрылись за дверью. Мужики собрались у околицы, смотрят, обсуждают. Не знаю, сколько прошло времени, только вышел из дома один только военный. Высокий такой, прямой, будто аршин проглотил, и, хошь не старый, а совсем почти седой. Голова круглая, стрижена ежиком, и будто втягивает он ее в плечи…
Все, понял я, круг замкнулся!
- Сел за руль и уехал, - заключила Тимофевна, ставя голосом точку.
Слушавший хмуро, Колька обиделся:
- Мне никогда об этом не говорила!.. А этот, ну, пожилой, с ним-то что? Ходили ведь, небось, в дом-то, любопытствовали…
Старуха утерла ладонью белесые губы:
- Потому и не рассказывала, что уж больно ты неумен, вопросов много задаешь. А ходить… ходить было некому! На следующий день пригнали два грузовика, один с солдатами, и всех наших мужиков увезли. Сказали, мол, военные учения, только никто из них не вернулся. Отца, - Тимофевна мелко перекрестилась, - светлая ему память, Господь спас! Его в тот год отпустили на заработки - семья большая, ее кормить надо - а когда он по первому снегу пришел, призвал к себе всех и строго настрого наказал об этом случае помалкивать. Не было такого и все тут!