47
- Неужели никогда, ни разу ничего такого?
- Нет, а почему…
- Но вы же говорили, она живёт без мужа?
- Да. Он сбежал. Бросил её с маленьким ребёнком… В принципе, я мог бы его разыскать, но зачем? Морду набить? - Нет в этом никакого смысла…
- Так наверное, она уж что-нибудь… Во всяком случае, могла бы попробовать…
- Нет, ну, о чём ты… Там не до стихов. Это мы здесь позабыли уж, как люди крутятся, высунув язык, целый день! - А у неё мать больная на руках, сыну два годика, - какие там стихи!
Недоверчиво мотнул головой, хмыкнул.
- Вдохновение от этого не зависит, - заявил он, - праздность наша здесь не при чём. Даже наоборот: бывает что при самых немыслимых, затёртых, сдавленных обстоятельствах оно как раз и начинает переть вдруг из человека… Но почему ж вы не поинтересовались? - Послали б раз что-нибудь своё, - может и её как-то вызвали б на откровенность?
- Да ты… как ты смеешь мне… куда это ты зарываешься? - от изумления и гнева я вдруг растерялся. - Ага, и чтобы я потом с тобой обсуждал, тебе давал читать, - ты это имеешь в виду, да? этого ты хочешь? –
Но мои угрожающие выпады его не смутили. Он только опустил глаза и досадливо отмахнулся от моего крика:
- Эх, знали вы о чём говорите!..
- О чём?…
- Да просто вы… - И тут он взглянул на меня прямо и тяжело, с совсем необычной для него серьёзностью: - Запомните хорошо мои слова: я уверен, что так будет: очень скоро все лучшие поэты будут женщины! Всё к тому идёт. Мужская поэзия - ничтожна и исчерпала себя. Мужская поэзия рядом с женской - это вроде рисунка чертёжника рядом с полотном живописца!
- Вот как?
- А что касается - я прочту, вы прочтёте, - так неужели вы ещё не поняли… Не выпутаетесь никак из монастырского идиотства…
Он отвернулся с горечью и, подняв шишку, стал отшелушивать чешуйки и бросать на снег, как белка.
48
От него я впервые услышал про Клапка, я уже писал. Но прошёл ещё год, наверное, прежде чем мы познакомились. Клапк был изгоем, и мой "читатель" тоже. А я не мог преодолеть монастырские предрассудки: против "общества" оказался слабоват… Да и предрассудки ли это - кто скажет? В них что-то вечное, может быть, жизненно важное, как в каких-нибудь древних санитарных нормах, которые животное выполняло инстинктивно, а человек, очнувшись, переносит свято, не думая, в свои заповеди…
Как бы там ни было, а я не мог, например, допустить, чтобы кто-нибудь из моих знакомых - да тот же Марой - увидел меня разговаривающим с "читателем". Я чувствовал зависимость от этого густого мнения, разлитого вокруг, - безличного, деперсонифицированного, как "святость места", а потому и обязательного. - Мы встречались тайно, далеко за пределами обычных прогулочных маршрутов - у третьего тайника, который я сделал, чтобы можно было ему передавать стихи и письменно договариваться о встречах… "Три тайника - как три духовника"… Довольно глупая строчка, но навязчивая. Вот так и засела…
49
Поскольку ясно, что лишь на волне происходящего мы вздымаемся… движемся: волна несёт нас, но мы можем возрастать в направлении против неё, скользить по её склону вверх, - опять же, конечно, лишь используя её энергию (или информацию, если угодно)… - постольку, таким образом… Да, то есть нет: всё это пока именно только образы, образы, образы… Метафоры, - хоть и довольно универсальные…
50
С кем я разговаривал о поэзии, - так это с Оранисом, моим племянником. И немного горжусь этим: ведь он стал известен как поэт (в отличие от меня), а, по сути, учил-то его я - он никогда не бывал в скибских монастырях… Жизнь прошла, - что сделано - непонятно, бумажек вонючих не собрать, не вспомнить. А вот есть этот юноша, - по привычке считаю его, а ему уж за сорок, - и всё-таки как бы не всё это зря… Хотя пишет не сказать чтобы… Какие-то слабовольно-слащавые стихи у него… Ну, это на мой вкус. По-моему - так лучше Клапка никто никогда не писал. Скоро я найду случай ещё что-нибудь процитировать.
51
Щуплый, небольшого роста, вечно взъерошенный, в круглых очках - Клапк в миру был миллиардером, даже не точно знавшим, сколько именно у него миллиардов. Этот мальчишка, которому на самом деле было сильно за сорок, стоял во главе громадной империи, объединившей под своей властью производство и сбыт всех видов порно-продукции. Фильмы, книги, журналы, игрушки, - бесконечная и безразмерная сеть секс-шопов по всему миру (в некоторых странах невидимая, ибо нелегальная). Всё, кроме борделей, которые принадлежали другой империи, с которой, как он сказал, у них шла бесконечная, острая война - на смерть. Война, как он сказал, не за "деньги", а из концептуального разномыслия. А то бы давно нашли обоюдоудобные условия слияния - так надоела изнурительная безысходная схватка, пожирающая миллиарды той и другой стороны… Но вдруг оказалось, что есть третья сторона. И она вмешалась. - Скибы… Клапк уверял меня, что они похитили и изолировали всю верхушку воюющей с ним империи тоже. Ему передали информацию об этом. Где изолировали? - никто не знал. У нас их не было… Но есть же, наверное, другие монастыри? - Где-то есть. Может быть, совсем здесь близко, в горах…
Клапк - один из немногих - был лишён связей с внешним миром (мера резонная, если принять во внимание его безграничные финансовые возможности). Его держали в монастыре шестой год, и положение его становилось всё хуже. Первое время он ещё мог иногда передавать письма с теми, кто освобождался. Но, упорствуя в публичности своей поэзии, он сделался наконец "неприкасаемым" и закрыл для себя эту отдушину. Точно так же и снаружи - сначала приходили к нему редкие известия через письма его монастырских приятелей, - если кто-то из них шёл на риск и оказывал ему такую сложную, двуступенчатую услугу и если цензура скибов давала сбой… Да, сбои случались, но причины их столь же трудно себе представить, сколь и механизм самой цензуры. Говорили, что хавии-цензоры не только не читают писем, но даже не распечатывают - ни входящих, ни выходящих. Я могу в это поверить: ведь умел же мой духовник, Омнумель, разговаривать со мной молча, - более того: он и мне давал такую способность во время исповеди, а в другое время её у меня не было.
52
Мы стояли на буром мху, влажном от тающего снега. Неисчислимые тонкие нити испарений создавали в воздухе некое абсурдное марево - подобие бесструктурного кристалла. Нельзя сказать, чтоб это был туман. Но - светящийся - он проникал повсюду, как равномерная субстанция, и всё собой держал. Дрозды перелетали в можжевельнике, клевали ягоды - терпкие, горькие, масляные, - как они могут? Но у них дефицит всегда энергии, им надо летать, это не то что писать стихи на бумажках!
- Это стремительное падение в пропасть, - сказал он (Клапк). - И что я могу? Если бы я умел скользить по ниспадающей волне вверх, как это делают на досках, на пляжах. Но я никогда этим не занимался. Волна меня несёт - и впереди скала. (Волна поэзии, а скала - мифа, народного сознания, - ты понимаешь.) Единственный исход - чтобы не разбиться как барану - это пресечь сознательно: суицид. Так?
- Ох, ну ты… - вырвалось у меня.
Но тут же, впрочем, я замолк.
53
- Ну хорошо, ладно… Но ты понимаешь, что это такое - послать сестре?
- Что?
- Щудерек сказал, что это совет хавия. Ты хавий, что ли, а?
- Я?… Боже упаси! Боже упаси!.. Как вы могли такое подумать! - и снова (так было у него всегда) бесконечное противоречие между наглой усмешечкой во взгляде и губами, искренними и испуганными, мямлющими и спешащими одновременно.
- А что мне думать? - Ты проговорился. Откуда ты знаешь стихи Щудерека? Разве он тебе давал?
- Ну, не то чтобы… Вы с ним разговаривали? Когда?
- Не важно. Было дело. Давно.
- Он обычно ни с кем не разговаривает…
- Вот именно. И у него есть адрес, куда посылать.
Мой читатель скромно улыбнулся:
- Я знаю. Это Пелсень, его друг. Он был и моим другом. А сначала они оба бедствовали и отдавали платным, - пока я не познакомился с Пелсенем и не научил его самого читать… Потом он брал у Щудерека и показывал мне. Немного, но мне было достаточно, чтобы оценить его талант…
- А сам Пелсень - сильный был поэт?
Он замялся:
- Ну, как вам сказать?… По дружбе-то я, может быть, преувеличивал… То есть мне казалось… Дружеские, тёплые чувства искажали, наверное, перспективу…
Ценителям и коллекционерам поэзии тут, наверное, придётся поломать голову - что это за Пелсень? Ничего пояснить я не могу. Не знаю. И не очень интересовался. "Читатель" из его опусов ни одного наизусть не помнил, а бумажки не сохранил, сжёг когда-то. Сложно было их хранить, и, видно, не особенно-то нужно… Так что я не представляю, каким образом "ценители" станут теперь разыскивать монастырские стихи Щудерека и чем может им помочь моя подсказка.
54
Дважды Клапк пытался из монастыря убежать. Он рассказывал. Оба раза он терялся в горах, блуждал по нескольку дней и в конце концов выходил на вершину, с которой открывался вид на этот же монастырь. И он обречённо тащился туда из последних сил, только бы не умереть. Можно представить себе его отчаяние… Он написал поэму, очень страшную, - про деревенского мальчика, сироту, которого родственники отдали учиться в город, в интернат с жестокими, бесчеловечными порядками. И вот мальчик бежит назад в деревню, но не знает, где она находится. Он не может даже выбраться из города: петляет по бесконечным улицам, а город нигде не кончается. И в результате он оказывается у дверей своего интерната, и привратник хватает его…