- Ваша душа, - пояснил он со скромной готовностью. - Смятённое и растерзанное состояние души вашей… И не "волнует" - я неверно выразился: получился дурной каламбур. Душа ваша и так болезненно взволнованна: ей надо прежде всего успокоиться. Вот вы и задержаны здесь, чтобы могли отключиться от всех забот и волнений… Здесь целебная атмосфера, в этом святом месте, - замечено многими и подтверждается в течение целого тысячелетия! Вы увидите, как уже через несколько дней затормозится в вас тот праздный поток сознания, который составляет истинное проклятие человека. А может быть и остановится совсем, - если доверитесь и откроете доступ в себя силам этого места… Тогда сможете задать вопросы, какие захотите, и получить на них ответы. А не захотите - не надо: всё равно душа ваша будет исцелена, и мы вас отпустим.
12
И лишь на волне происходящего мы поднимаемся… Но я этого ещё не понимал. Я противился, то есть содействовал разорению… Впрочем, моя невеста тоже только то и делала, что разоряла. В этом, выходит, мы были с ней заодно.
13
Делать было абсолютно нечего. Книги, газеты, телевизор - всё отсутствовало. Общие богослужения считались факультативными и, хотя на уклоняющихся от них многие смотрели косо, всё же это было допустимое вольномыслие. В основном, время протекало в прогулках по горам. Были лыжи, кое-кто катался - к этим относились с ироническим вздохом: мол, человек отдаёт дань мышечной бессмысленной деятельности. Вскоре я познакомился со многими (а что делать, если не сходиться и разговаривать?) - и все оказались вроде меня: "на отдыхе", так сказать. Но новичков не было: полгода и даже год - обычные сроки. Попадались и старожилы: по пятому, например, году, - эти сделались конформистами, отрабатывали систему, пели хвалу и не желали никуда уходить.
Главная особенность жизни состояла в подавлении и переориентации сексуальных потребностей, как это водится во всех религиях. И почему я не убежал - я теперь понимаю (хотя убежать, как выяснилось при более близком рассмотрении, было нетрудно): видимо, я попал туда, куда исподволь вёл меня мой отрицательный опыт. К тридцати годам я узнал около десятка… впрочем, я это уже писал, повторять не буду. И я оценил: моя невеста поступила, со своей стороны, весьма мудро, ибо в том виде, как я являлся ей, я был неспособен на брак. Как это объяснить? - Постараюсь. - Тяжкая, мучительная жизнь привела меня к ненависти в отношении чувственно-плотской стороны. Я сказал, что был агностиком, но на самом деле я склонялся к чему-то вроде манихейства. Бессознательно я грезил, пожалуй, об оскоплении и даже, как я теперь понимаю, по-своему молился, чтобы некая высшая инстанция освободила меня от позорного и подавляющего рабства плоти… И вот я начинаю рассказ о том, как я стал поэтом.
14
Позже я узнал, что его звали Щудерек. Любителям поэзии, наверное, уже ясно, о ком речь. Это крупнейший поэт, пожалуй, великий. Я называю его настоящим именем, которое он скрывал. А тогда он сказал мне: "Помните, что мы с вами не знакомы. И больше ко мне не подходите". Глядя с обрыва вслед своему скомканному листку, я чувствовал странную обиду, хотя, рационально, - на что я мог обижаться? - ведь он сделал мне облегчение. Он повернулся было уходить, но вдруг остановился. "Да, если хотите, впрочем, я могу вам сказать ещё кое-что". - И он объяснил, как найти тех, которые читают.
15
Это явилось для меня совершенной неожиданностью. Некоторое время, - не помню, недели две, - плоть меня не беспокоила, и я уж начал склоняться к мысли, что здесь действительно присутствует сила, которая исцеляет и освобождает от этой гадости. И вдруг случилось необъяснимое: это был жар, бред, поток образов и слов, неотвязно требовавших от меня какого-то действия. Я брал их, ощупывал, сдавливал, соединял, блуждал в их шершавых и нежных внутренних закоулках. И когда наконец они сложились в ритм со звоном, я испытал такое наслаждение, что, очнувшись, сразу же заподозрил, в чём тут дело. Я сидел за столом, передо мной лежал исписанный лист, и хотя, прочитав, я ощутил лёгкий стыд и недоумение, всё же радость со специфическим привкусом гордости не покинула меня. Было солнечное утро, до обеда ещё часа три, и мне захотелось гулять. Поднимаясь, я почему-то подумал, что нехорошо оставлять лист. Я его повертел - и сунул в выдвижной ящик, пустой. В это время в мою келью зашёл уборщик, обыкновенный монастырский служка. (Двери не запирались, и принято было входить без стука… На самом деле, принято было держать двери даже чуть-чуть приоткрытыми, но я никак не мог к этому привыкнуть.) Служка быстро, деловито оглядел келью на предмет того, что здесь предстоит сделать… И вдруг прямиком устремился к столу, выдвинул ящик и, достав мой лист - брезгливо, оттопыренными пальцами, кинул сверху… И странно, что это непонятное действие не удивило меня, но вызвало прилив жгучей краски к лицу.
- Это здесь оставлять нельзя, - процедил он. - Заберите. Это воняет.
- Что? - пролепетал я. - Куда ж я заберу?
- Куда хотите.
Я опомнился:
- Откуда вы знаете, что это? Разве вы успели прочесть?
Он взглянул на меня дико:
- Я?… Да вы что… Я?… Ну, знаете!.. Почему вы считаете, что можете со мной так разговаривать? Я, по-моему, вас ничем не обидел!..
Он ткнул в ведро швабру с намотанной тряпкой, бросил на пол лужу воды и стал с ожесточением тереть светлые доски. Все мои вопросы тут съёжились. Сам не свой от какой-то неловкости, я вернулся, сложил лист вчетверо и погрузил в карман. Он не смотрел на меня, но, когда я выходил, бросил мне вслед - опять сквозь зубы - что-то такое: "Конверты можете спросить в канцелярии…"
"Господи! Какие ещё конверты?" - думал я в смятении.
16
Мы отошли за настоятельские покои, на обрыв.
Злоба обуяла меня, но я чувствовал, что она была наигранной. Это сбивало с толку. Я бормотал: "Вот ещё! делают проблему!.. Это смешно!.. Что я должен? Кому воняет, тот пусть и нюхает, - мне что за дело? Хочу - стишки строчу, хочу - шишку дрочу… И так далее… Никто меня не заставит… Подумаешь!.."
Но он обернулся, и снова взгляд его излучал такой леденящий мрак, что…
- Вам смешно? - переспросил он почти без вопроса. - Ну что ж, попробуйте посмейтесь… –
И я замолчал.
17
Если ты думаешь, что поэт
в хитром сне похищает предмет
тайных желаний
и зашифрованных грёз, –
ты, полагаю, слишком прост:
вряд ли вызубришь наизусть, –
лучше заранее
всё порви и забудь.
18
Я не ответил Марою на его совет. Он заскользил дальше по лыжне, думая, что я поупрямлюсь, поперевариваю - да и отошлю невесте в конце концов. Но я был не таков. Во-первых, я сразу увидел - в его спине, в фигуре, решительно отмахивающей палками, - этот расчёт в отношении меня. А во-вторых, я логически помыслил кое-что и дальше: "Если он такое высказал, то возможно, он тоже хавий… То есть успел поступить на службу… А почему нет? Качества политического лидера предполагают темперамент, который, конечно, не даст ему сидеть без дела. Почему не делать карьеру в тех обстоятельствах, которые даны объективно? Карьера духовного старца, хоть иная, а в чём-то, в чём-то, пожалуй, сходна с карьерой политического вождя…"
19
Второй тайник я сделал в расщелине под скалой - много дальше от мест обычных прогулок, чем первый. Тут я более тщательно позаботился, чтобы мой путь не прослеживался. С тропы, пробитой в заваленной снегом теснине, я сворачивал там, где врезающаяся в неё скальная гряда всегда освещена солнцем - оттого мох на камнях был абсолютно сухой: следы не отпечатывались, и, если специально, склонившись с лупой, не рассматривать бурые и жёсткие моховые ворсинки, то заметить следы нельзя. В то, что на таком расстоянии от тропы тайник можно учуять носом (пусть там скопится даже несколько десятков листов) - я по-прежнему не верил.
20
"Когда же я-то научусь различать запах? Почему я ничего не чувствую?" - удивлялся я. И это продолжалось долго. Ну, свой, понятно, не замечаешь. А другие? - Ну, они, допустим, не носят, сразу отсылают… Или уничтожают, или куда-то ещё девают… Ладно. Но почему я должен им верить, что этот запах вообще существует? - И всё-таки наконец пришлось убедиться… Странно: это произошло не в тот раз, когда я наткнулся в своём первом тайнике на чужое стихотворение - тогда ещё я ничего носом не почувствовал, омерзение было, так сказать, интеллектуальным. Лишь позже, когда стал общаться с "читателем", я понял, что это такое. Он некоторые листы мне пытался показывать, и это было невыносимо: смрад, от которого сатанеешь! - бежать, вырваться из него любой ценой, глотнуть воздуха! - Я понял, что это действительно барьер, который очень трудно преодолеть.
21
Подходя к монастырскому почтовому ящику, я был готов бросить конверт не надписанным. Лихорадка меня истрепала: я не мог дольше оставлять конверт у себя, но не мог быть и уверен, что кто-то вскроет его и прочтёт мой опус.
Тут я увидел длинного, тёмноликого человека, который опустил письмо, повернулся и отходил от ящика. Почему-то как раз мрачная тень… или, если сказать точнее, выражение упорного, бескомпромиссного уныния на его лице - побудило меня к нему обратиться. Сам не знаю, как это произошло. Он не замечал меня, - я тронул его за рукав:
- Э… постойте… простите пожалуйста… можно вам… э… такой вопрос…
- Что вам угодно? - обернулся, приостанавливаясь.
Я был страшно смущён, весь горел. Всё же непостижимым образом слова отслаивались от моей оцепенелой воли.
- Со мной первый раз… случилось это… и… видите ли… я не совсем понимаю… куда надо отправлять…
Он меня оглядел, словно окатил волной мрака. Но презрения не было - я понял, что не обманулся, и это меня ободрило.