- Я о том, что Александра Сергеевна мне, может быть, пяти- юродная тетка, а я ей за всю дорогу слова приветного не сказал…
- И правда нехорошо, - согласился с ним Белоцветов.
- Если старуху действительно уходили, то я пить–есть не буду, а найду преступника и своими руками ему голову оторву!
- Только сначала нужно его найти, - сказал Белоцветов, выкатывая глаза. - А у нас пока ни одной зацепки.
- Ну почему? Таинственный телефонный звонок был? Был. Фондервякин обещал покойника? Обещал. Кто–то побывал у нас накануне исчезновения Александры Сергеевны? Побывал! А ты говоришь, ни одной зацепки…
- Могу добавить еще одну, хотя это опять же весьма двусмысленная зацепка. Я когда проник в комнату Пумпянской, то сначала нашел в буфетном ящике сорок телеграмм насчет дорогого покойника, а потом приметил одну странную вещь: справа от буфета, в том месте, где стена у Пумпянской увешана фотографиями, зияло пустое место; оно именно зияло, то есть среди фотографий бросался в глаза квадратик свежих, невыгоревших обоев. О чем это говорит? Это говорит о том, что одну фотографию увели.
- Гм! - промычал Чинариков и схватился рукой за челюсть.
- Что это была за фотография, кому она могла понадобиться, увели ее до или после исчезновения Пумпянской - это, разумеется, неизвестно.
- А заманчиво было бы выяснить, по крайней мере, что на этой фотографии было изображено.
Белоцветов сказал:
- Согласен.
- Ты как хочешь, а интуиция мне подсказывает, что в этой фотографии все и дело.
- Во всяком случае, ее нужно держать в виду. Только вот какая получается петрушка: все наши зацепки не цепляются друг за друга. Вот давай припомним, как события развивались: утром в пятницу Пумпянская жаловалась на здоровье; потом ей кто–то позвонил, но разговаривать отказался; потом Юлия Голова увидела это дурацкое привидение и взбудоражила всю квартиру…
- Причем Александра Сергеевна, - вставил Чинариков, - через некоторое время появилась в коридоре и спросила, что случилось, на что Митька ответил: "Привидение завелось".
- А минут за десять до этого, - продолжал Белоцветов, - я побывал на кухне и застал там Петьку Голову, который сидел на горшке и как бы читал газету.
- Кстати, нет ли какой–то связи между появлением призрака и Петькиным сидением на горшке?
- Это вряд ли. А впрочем, с Петькой нужно будет поговорить. Так… А что было дальше? Значит, Юлия увидела привидение…
- С ней тоже нужно будет поговорить, - вставил Чинариков.
- Обязательно. Увидела привидение, закричала, и весь наш муравейник высыпал в коридор.
- В заключение Александра Сергеевна ходила выключать свет- это я слышал собственными ушами.
- Все?
- Все…
Белоцветов в раздумье два раза прошелся от окна к двери, потом остановился посреди комнаты, взялся за переносицу и сказал:
- Ничего не понятно! Просто Пумпянская как в воздухе растворилась! Не знаю, как у тебя, Василий, - у меня версий нет.
- А что, если дело было так: кто–то из наших укокошил Александру Сергеевну, посреди ночи вывез потихоньку тело и где–нибудь закопал?.. Тогда остается только выяснить, кто из наших на такое способен, и дело в шляпе.
- А телефонный звонок? Ведь яснее ясного, что кто–то проверял, дома Пумпянская или нет.
- Хорошо, кто–то из чужих проник в квартиру посреди ночи, укокошил Александру Сергеевну, вывез тело и где–нибудь закопал.
- А привидение? Привидение–то к чему прикажете приобщить?
- Ну, привидение тут, может, и ни при чем. Ведь оно же Юльке одной явилось, да и явилось ли, или Юлька попросту полоумная - это еще вопрос. Короче говоря, профессор, у нас с тобой остается единственный ход, а именно: выясняем, кто из наших, а также известных нам не наших способен на кровавое преступление, и выжимаем из него явку с повинной.
-- Это невозможно по двум причинам. Первая: из не наших мы знаем только Саранцева и Кузнецову, а может быть, есть какой–нибудь Иван Иванович Душ кии, который нашу старуху и укокошил. Вторая: на кровавое преступление, по идее, способен каждый. Уж на что, кажется, я безвредное существо, а и то чувствую за собой, так сказать, убийственную потенцию. А какие в другой раз мысли приходят в голову!.. Если бы ты, Василий, знал, какие мне другой раз мысли приходят в голову, то бы со мной здороваться перестал.
- Мысли - это одно, а дело ~ совсем другое, - произнес Чинариков и застеснялся обиходности своих слов.
- А дело–то как раз! в том, что сидит в нас зверь, ох сидит!
- Ну, не знаю, - сказал Чинариков. - Я, после того как побывал "за речкой" и посмотрел на войну, какие они бывают, муху и ту прибить не могу. Потому что, Никита, я такое видел, что в добрые времена человеку видеть не полагается.
- Нет, конечно, в ком–то зверь сидит, в ком–то посиживает, а в ком–то от него только дух остался. Но за редчайшими исключениями звериный дух присутствует во всяком здоровом теле, а иначе и быть не может, потому что родила нас фауна, даже флора, и два миллиона лет - это не срок, чтобы из инфузории–туфельки развилось богоподобное существо. Со временем звериный дух из нас выветрится, конечно, но нынешнее поколение советских людей до этого праздника много не доживет.
- Счастливый ты человек, Никита, - сказал Чинариков и протяжно вздохнул. - Тут в двух шагах от тебя злодейски убивают безвинных старушек, в трех шагах от Кремля можно встретить избитую женщину в разных ботинках, за стеной живет юный неандерталец в лице Митьки Началова, а ты развиваешь оптимистические теории…
- Да с чего ты взял, что Митька неандерталец? Ты с ним хоть раз по душам–то поговорил?
- Не о чем мне с ним говорить, - пробурчал Чинариков, - у него одни глупости на уме.
- Откуда мы с тобой знаем, что у него на уме; может быть, у него как раз марксистско–ленинская философия на уме?
Чинариков нехорошо улыбнулся и предложил:
- Это можно легко проверить. Давай пойдем к нему и спросим: "А скажи–ка, братец, что у тебя на уме?"
На лице у Белоцветова проскочила легкая нерешительность, но в следующее мгновение он согласно кивнул Чинарикову, и они вышли из комнаты в коридор.
Поскольку в двенадцатой квартире Пумпянская испокон веков отвечала за электричество, никто из жильцов не удосужился зажечь свет, и в коридоре было темно, как зимним утром, часу в девятом. Возле входной двери, ближе к старинному зеркалу, стояла тень, достаточно приметная в полумраке, потому что она была намного его темней.
Увидев тень, Чинариков с Белоцветовым оторопели и оба застыли в неловких позах. Прошло, может быть, с полминуты, прежде чем Чинариков взял себя в руки и спросил не то чтобы своим голосом:
- Вы кто будете–то, товарищ?..
- Я? - переспросила тень вполне по–земному. - Ну, положим. Душкин Иван Иванович. Еще вопросы есть?
Чинариков сказал:
- Есть.
- Примерно в то время, как Белоцветов с Чинариковым договорились до идеи всечеловеческого родства, двенадцатая квартира мало- помалу начала просыпаться. Зашумела вода в ванной комнате и туалете, бодро загремела на кухне посуда, послышались шаги, кашель, поскрипывание дверей. Когда в стороне Солянки над кособокими крышами взошло солнце и ударило в окна светом нежно–розового оттенка, какой бывает на шляпках у сыроежек, в кухне уже присутствовали Лев Борисович Фондервякин, который, пристроившись у окна, пил молоко из синей кружки с золотым ободком, почему–то прозванной им бокалом, Генрих Валенчик, который лепил какие–то особенные пельмени, Вера Валенчик, которая за ним наблюдала, Анна Олеговна Капитонова, которая жарила яичницу у плиты, Митя Началов, который не делал решительно ничего, и Юлия Голова, которая курила, сидя на табурете.
Фондервякин ни с того ни с сего сказал:
- А чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов - филателист.
- Ну и что? - спросила его Юлия Голова.
- Ничего, Просто филателист.
- Я буду искренне говорить, - вступил в разговор Валенчик, - по мне, что филателия, что шахматы- все едино. Я что имею в виду? Я имею в виду, что чемпион мира по шахматам с гуманистической точки зрения - это то же самое, что чемпион мира по стоянию на башке. А с ним носятся как я не знаю с чем, как французы с Наполеоном. Вот, скажем, петух - тоже интересная игра, но вы представляете себе чемпиона мира по петуху, с которым все носились бы, как французы с Наполеоном?
- Все–таки, Генрих, дикий ты человек! - провозгласил Фондервякин. - Ведь шахматы - это не просто игра, это, так сказать, умственное искусство,
- Искусство я попрошу не трогать, - нервно сказал Валенчик.
- Ты, Генрих, только, ради бога, не волнуйся, - сказала Вера. - А то на тебе лица нет.
- Ну почему? - вступил Митя. - Очень даже есть, и не просто лицо, а лик. Вы, Генрих Иванович, когда сердитесь, то у вас делается прямо царственное лицо,
Генрих Валенчик расслабился и сказал:
- Ты знаешь, Дмитрий, мне тоже иногда кажется, что лицо у меня необычное, какое–то не такое. Особенно если сравнивать со старорежимными физиономиями, так сказать, царской еще чеканки. Вот видел я вчера у Петьки фотокарточку какого–то допотопного мужика - ну, олигофрен по сравнению со мною, полный олигофрен!
- Погодите, Генрих Иванович, - заинтересованно сказал Митя, - о какой это фотокарточке вы говорите?
- Повторяю: обыкновенная фотокарточка, на ней - мужик в форме, а физиономия, как говорится, кирпича просит. Она еще была порвана на четыре части и скотчем склеена кое–как…
Как раз в эту минуту Чинариков с Белоцветовым увидели в темной прихожей тень.
Чинариков спросил странного посетителя:
- А как ты, Ваня, сюда попал?