- Я с ними по-всякому говорю.
- Ну тот, на котором ты говоришь "мамэле", "татэле" и другие слова.
Миша молчал.
Потом сказал:
- Давай лучше так: я буду говорить, как получится, а ты мне сама будешь подсказывать, какие слова еврейские, а какие нет. А то я не знаю.
Умный мальчик.
Да, мне предстояло педагогическое испытание. Но я тогда ничего не боялась.
Мирослав был счастлив. Не отходил от Мишеньки ни на шаг. На следующий день после нашего приезда пошел вместе с ним на Крещатик за игрушками. Одежду я хотела купить сама - барахло, которое, чтобы не обижать маму, я привезла из Остра, мы с Мирославом вынесли в подвал.
Когда они ушли, я бросилась к Фиме.
Фима встретил меня настороженно. Находился в мрачном состоянии, но трезвый.
- Ну? Не получается, что ли? - спросил он со злостью, как будто я ему обязана.
- Получилось. Можешь хоть завтра ехать. Мама с Гилей тебя ждут с распростертыми объятиями.
- Миша где?
- Миша со мной.
- Ну, ладно. Значит, с тобой.
Я встревожилась, опять возникает вопрос с Мишенькой. К чему ворошить непоправимое?
- Фима, это мое условие. И я его не меняю. Миша живет со мной и с моим мужем. Или ты сегодня же едешь, или я не знаю.
Фима кивнул и добавил решительно:
- Да. Я еду. Спасибо. Только дождусь Леньку - попрощаюсь. Я ему на всякий случай ничего не говорил. Ты иди. Я без тебя соберусь.
Но как уйти - придет Яшковец, заговорит Фиму, возможно, возникнет водка.
- Нет, Фима. Не для того я столько сил положила, чтобы бросить тебя на полпути. Прощаться тебе с Леней ни к чему. Не на фронт уходишь, не за решетку. Ты уходишь к новой жизни. А он тебя может затянуть в старую. Хочешь, напиши ему записку. Я передам. Ключи и так далее. Сегодня последний рейс - через полтора часа. Я с тобой - провожу. Чтобы без лишних происшествий. У меня есть деньги для тебя - на первое время. Потом сам заработаешь. Не инвалид, слава богу.
Фима смотрел на меня жалобно. Но во мне не было сочувствия ни на грамм.
Сел за стол, написал на клочке бумаги строчку, не завернул, а прямо как писал, так и дал мне в руки.
- Передай Леньке. И ключи тоже.
Подхватил чемоданчик - оказывается, ломал комедию - давно собрался. И мы пошли.
"Крупская" отходила полупустая. Фима стоял на палубе с чемоданом, рукой не помахал.
Но дело не в этом.
Я поспешила домой.
Там Мишенька с Мирославом раскладывали покупки, радовались друг другу. Мирослав расхаживал по квартире - по коридору, кухне, комнате, вымеривал что-то рулеткой. Записывал в блокнот.
Мы долго не могли заснуть. Прислушивались к дыханию мальчика - на топчанчике в кухне. Он долго не засыпал, вертелся, вскрикивал. Я с радостью отметила, что не по-еврейски. А потом он позвал меня четко по-русски:
- Мама!
Я хорошо слышала. Но не подошла, чтобы не приучать. Ночь есть ночь.
Прошло несколько дней.
В результате перемен я была переполнена чувствами, усталостью. Мне требовалось с кем-то просто поговорить. С тем, кто знает Фиму и всю нашу трудную историю.
Я пошла к Лене Яшковцу. В конце концов, он - ближайший друг Фимы и к тому же не в курсе.
Я купила бутылку красного вина, грузинского, дорогого, хванчкару, торт, мясное. Хотелось порадовать Ленечку.
И вот я на улице Большой Житомирской. Прохожу через знакомую подворотню. И вижу большое кострище. Аж запершило в горле. Головешки, зола, балки. Кровать обгорела до черноты.
Крепко пахнет дымом. А за большими домами с улицы ничего не обнаруживалось. Подумать только! До последней секунды я ни о чем не подозревала!
Люди рассказали - в Лениной хибаре три дня назад поднялся пожар. Ночью. А у Лени внутри и краски масляные, и керосин, и скипидар. Сколько раз он мне в пузырек отливал - пятна сводить! Спасибо ему, конечно. Как бы там ни было.
Сгорел Ленечка.
И Фимочка бы сгорел, как свечка, если бы остался.
И тут в голове прозвучали слова Ленечки: "Всэ само собою. Само собою". Да. Силой вещей.
Сколько сил я потратила! Перевозки, переезды, убеждения. Ладно.
Я достала из сумочки записку Фимы, аккуратно порвала.
"Прощай друг уезжаю навсегда".
И ни одного знака препинания. Ни одного.
Но дело не в этом.
Я тактично подступила к Мирославу насчет усыновления. Он спросил, отказался ли Фима от своего сына. Я заверила, что дело в формальностях. Тогда он заверил меня: как только Фима напишет нужные бумаги, все установится на свои места.
Надо заняться квартирным вопросом. Сменяться с мамой. А пока сменяемся, он придумал, как разместить Мишеньку с нами в зале; где ему поставить кроватку. И показывает мне на шифоньер - надо повернуть перпендикулярно к окну и разгородить комнату.
Знакомая картина. То мама за шкафом, то Мишенька теперь будет. Я возразила, что кухня у нас, слава богу, большая, светлая, топчан удобный, мальчику хорошо и отдельно от взрослых. Никто никому не мешает.
Мирослав невольно возмутился:
- Что ты позволяешь себе говорить даже в мыслях - "мешает"! Как родители могут помешать своему ребенку! Нужно, чтобы он все время был на глазах. Подсказать ему, посмотреть лишний раз - сплошное удовольствие. А кухня - не место для ребенка. Там плита, там краны с водой. Прямая опасность.
К тому же есть мечта установить на кухне ванну, как раз там, где топчан.
Доводы сильные. Я сейчас же согласилась, чтобы не нервироваться по пустякам. Только заметила, что скорей бы сменяться с мамой. Это будет полезно в первую очередь для Мишеньки. Пусть видит и учится понимать изнанку жизни. Горшки, запах, смертельный исход старости. А то дети вырастают в тепличных условиях и ничего не различают, где хорошо, где не очень.
Мирослав задумался и прервал обсуждение.
Мишенька остался на кухне.
Я не устраивалась на работу, чтобы все время и все силы отдавать мужу и сыну.
Мишеньку отдали в детский садик, и я всегда забирала его одним из первых, чтобы он ни на минуту не чувствовал себя заброшенным.
Как-то после очередного визита к Ольге Николаевне Мирослав пришел расстроенный и рассказал, что она стала значительно хуже, ухода за ней требуется больше, а нынешняя помощница и сама старая, не справляется. Он видит выход в том, чтобы я хотя бы несколько раз в неделю навещала Ольгу Николаевну, стирала и готовила на несколько дней.
Как раз в это время я пришла к выводу, что надо работать по специальности. И нашла хорошее место в вечерней школе. К тому же поджимали лишние расходы, в свете одежды и других Мишенькиных надобностей. Но претворение решения в жизнь задерживалось, так как лучше начинать с нового учебного года.
Мирослав отнесся с уважением к моему решению, и сам несколько раз в неделю после рабочего дня стал ходить к маме (а также обязательно в воскресенье) - стирал, готовил. Иногда и ночевал, что естественно.
Дела по съезду не двигались. Взамен наших площадей предлагали совсем развалюхи - то без воды, то слишком далеко и проигрышно по всем параметрам.
Да и Мирослав как-то остыл. Втянулся в ухаживание за больной и однажды заявил, что съезжаться не стоит. Для всех будет только труднее.
Я не перечила.
Зимой сообщение с Остром затрудненное. До Козельца так-сяк ходил холодный автобус, а потом еще на попутке. Я не торопилась. Отложила на весну, чтобы добраться по воде. Тем не менее находилась в курсе событий. Мама писала длинные письма, из которых можно было составить положение вещей.
А оно такое.
Гиля оказывал на Фиму хорошее воздействие. И до такой степени, что Фима напился лишь единственный раз за два месяца. Устроился работать в местную сберкассу, на небольшую, даже, можно сказать, рядовую должность, но на хорошем счету. Активно помогал по дому, колол дрова, подправлял, что надо. Гиля проводил с ним длительные беседы, и в результате Фима возвращался к новой жизни. Хоть, конечно, не просто. Бывало, и терял надежду. Но всякий раз возникал Гиля со своим сильным характером и говорил однозначно: или-или. Фима успокаивался и даже старался больше и больше становиться человеком.
Мы с мамой договорились, что я буду писать не на домашний адрес, а на почту до востребования, чтобы Фима не прочел мои письма. Не все там содержалось для его глаз. Я описывала наше положение с Мирославом, про Мишеньку, про горячее желание Мирослава усыновить мальчика, чтобы семья стала полноценной. И чтобы мама и Гиля активизировали работу в этом непростом направлении. К весне во что бы то ни стало нужно оформить бумаги на отказ.
И вот ближе к концу марта пришло долгожданное письмо от мамы, в котором сообщалось, что Фима пришел к самостоятельному выводу: Мирослав должен усыновить Мишеньку. Но поведение его резко ухудшилось. Без меня, возможно, вопрос не сдвинется с места. Так что надо приехать и нажать как следует.
До открытия навигации оставалось немного, но я все-таки поехала на перекладных.
К моему удивлению, Фима действительно изменился. Помолодел. Рассказывал, как работает, как его ценят и как он и в будущем намерен добиваться уважения и новой должности с учетом опыта работы.
Гиля кивал, мама подхватывала каждое Фимино слово. Я подумала, что он для них стал ребенком, хотя по возрасту годился разве что в младшие братья.
Спрашивал про Мишеньку. Но будто в тумане. Будто не про родного сына, а про постороннего мальчика.
На следующий день мы оформили нужные бумаги - все кругом знакомые Гили встречали нас приветливо и относились с пониманием.